теория о мертвом городе

      Заголовки газет кричат о «сатанинской панике». По улицам носится приторный аромат разложения и булочек с изюмом. Малыш цепляется руками за мою шею, пока я несу его маленькое хрупкое тело к станции полуразрушенного метро.       В вагоне сумрачно и немного пыльно. Малыш сидит у меня на коленях и пересчитывает птичьи перья, приготовленные для сегодняшнего ритуала. Его черные маслянистые глаза сверкают в полутьме вагона, делая и без того светлую кожу мертвецки бледной. Поезд с уставшим хрустом прибывает на нужную станцию, жалобно чихает открывающимися створками и выплевывает одиноких пассажиров наружу. Теплое осеннее солнце надсадно жмурится, отражается в серебристых стеклах многоэтажек. Спальный район на окраине города встречает посетителей размозженными бетонными супермаркетами и гнетущей атмосферой опустошения.       Кладбище обнаруживается в нескольких кварталах от места прибытия. Старое, с исковерканными лавочками по бокам разбитой аллеи, высохшими деревьями и изношенными надгробиями. Буквы в именах стерты до неузнаваемости и нет никакой возможности почтить память умерших, осыпав могилу истлевшими цветами и чтением эпитафий.       Солнце тянется к горизонту сухими руками. Сумрак вступает в свои права, поигрывая могильными колокольчиками. Малыш взъерошивает рукой свои рыжие волосы, прогоняя лучи небесного светила из спутанных прядок. Он внимательно вглядывается в каждое надгробие, щурит темные глаза. В центре погоста обнаруживается сгнившее дерево и обшарпанная, вероятно, самая старая здесь могила. Малыш, наконец, улыбается, напряжение ощутимо покидает его мышцы. Он спрыгивает с моих рук, впервые за два месяца касаясь обувью рыхлого грунта, кривится, но продолжает путь к могиле. Я сбрасываю с плеч рюкзак, набитый ритуальными чашами, дюжиной черных свечей, тканевыми полотнами с изображениями пентаграмм, магическими идолами, крохотными пагодами, различными талисманами и потрепанным гримуаром. Моему взгляду предстает могила: ветхая, с многочисленными трещинами и сколами, и совершенно не имеющая имени покойного. Неплохой ориентир для этого месяца.       Жертвоприношение проходит в гробовой тишине. Тени стекаются к краям круга, образуя порочное кольцо. Мой малыш в завершающий седьмой раз пересчитывает пестрые перья вальдшнепа и закрывает лоснящиеся безразличием глаза. Он боится. Боится, что в этот раз его ждет мое поражение самому себе. Он не хочет еще больших страданий – своих и моей души. Он не хочет и болезненно смыкает тонкие веки, скрывая от мира покрасневшие белки. Его губы, которые так часто растягиваются в улыбке, которые я целую в любой день лунного календаря, которые никогда не произносят ни единого слова, нашептывают заклинания на усопшей латыни. Сейчас эти уста насылают на поднебесный мир тысячелетия бед. Мой малыш пытается сохранить внутренние неустойчивые весы в относительном равновесии. Ведь ничто под луной не выдержит сдвига ломких чаш. Ветер заворачивает опавшие листья в огненный смерч, пласты земли поднимаются в стылый воздух, каменные плиты сдвигаются со своих мест. Жертвы корчатся на алтаре, принимая на себя небесные пороки и ненасытность богов, пока не испускают дух.       Вечером на кухне пахнет булочками с изюмом и корицей. Из стереосистемы доносится позабытая мелодия средневекового вальса. Малыш укладывает исполосованные венами руки мне на плечи, заставляя мое тело двигаться в такт музыке. Цветные одеяла под нашими ногами тихо шуршат. Я утыкаюсь носом в его рыжие волосы, вдыхаю колдовской аромат осенних яблок и тыквенных трупов. И еще думаю, что он – лучшая ведьмочка на свете.