теория о мертвом городе

[Lund — Broken]

      Затянутое холстом с дымящимися углями небо осыпается на город снегом и дождем, лондонские улицы растекаются под ногами рвотой и слякотью. Конец 1666 — запрещенное Рождество в сердце чумного доктора. Отмотай часы на два года назад, прочти предсказание, поданное вселенной яркой слепящей кометой. Лондон боится и строчит в газетах гороскопы с неправильными номерами, лжет в маски лиц, но не оправдывает души. Костлявая старуха с серебряным крестом, вплетенным в пустые ребра сухим цветком, с косой — седой, рассыпанной в прах тысячелетиями смертей, тугой из-за высохшей крови — ютится в пабе и распускает грубые сплетни.       Мостовая разлетается под ногами крыльями погибших от удушения ангелов, острый каблук высоких сапог втаптывает их в грязь зимнего холода, плащ плотной дымкой окутывает высокую фигуру, поднимается разрезами до бедер, кожаные ремни змеями оплетают голени, цепи звякают загробными голосами. Глаза блестят красным стеклом, и в сумеречной мгле лицо вытягивается хищной птицей, обрастает, будто шрамами, неровными швами, загибается уродливым клювом.       Крипплгейт высится облупленным калекой, протягивает прокаженную в милостыни руку в ночную пустоту. Белесые хлопья снега, словно упавшие цветные звезды, путаются в длинных, похожих на речной перламутр, волосах, перетянутых аляповатым бантом. Покрывающие лицо бутоны дендробиума разгораются в крошках цитрина, прячут от посторонних взглядов то, что содержит душу. Липкость редких прохожих цепляется за тугой корсет, срывает мрамор пуговиц, тянется смоляным следом за фигурой, вобравшей в себя качества лотоса и вольных птиц. Бархат пышной юбки пачкается в обрывки чужой жизни, неловкие шаги спешно удаляются в сторону более богатого и безопасного района.       Столкновение выходит неожиданным, как разлитый на скатерть чай с молоком по утрам: руки хватают тонкую талию, удерживая от опрометчивого падения в помои грязных слухов. Маска слетает на скользкую брусчатку, обнажая болезненную бледность кожи и черные омуты глаз. Губы замирают в удивленном «ах!», запах ладана слегка одурманивает рассудок. Полуночный дождь вбивается в лондонские улочки заливистым смехом.       Кружева рубашки стекают тонкой акварелью, оголяя плечо. «Мой малыш» — это то, как я называю дитя безудержного барокко: длинные ломкие пальцы, прозрачная до синевы кожа, россыпь родинок вдоль хребта, тридцать четыре дюйма серебристых волос и звездная ночь Лондона отпечатком в радужке глаз. Женская личина, мужское начало. Его фигура, вплетенная в роскошь английского дворянства, тщательно хранимая доброжелателями, украшающая любой светский бал, медленно умирает на фоне безразличного красочного богатства, лишенного свободы. Запястья режутся о прутья золотой клетки, но малыш только улыбается, жмуря глаза, пытаясь накормить всех вокруг наглой ложью. Лицемерие сквозит в каждом его жесте на публику, в каждом слое пышной юбки, в каждом побеге в сумерки улиц, туда, где свобода поет слова неизменного ординария и шепчет голосом епископа «cito, longe, tarde». Туда, где болезненные слухи сбегаются в реальность черными крысами. Он лжет всем, но больше всего — себе. Теребит крест на шее, прикусывает губу, наблюдает из-под опущенных пушистых ресниц. Он лжет всем, но мне почему-то не получается. Театр одного актера — не освистан публикой, не закидан гнилыми словами, не сломан жестокой репликой невпопад. Потому что толпа не содержит режиссера — он ждет за кулисами, насмешливый и строгий. Он не верит ни единому слову, с каким чувством не играй, не ищет оправданий, даже если пьеса была удачной. Джульетта — влюбленная дура, игрушка в руках зрителя. Всего лишь способ побыть кем-то другим. Настоящий ты — не на сцене, а на шелковых покрывалах и мягких подушках, развязанный в движениях и эмоциях, искушающий несдержанными криками и светлой, никем не отмеченной, кожей, молящий о большем, выгибающийся под чужими теплыми губами.       Малыш вертит в руках поммандер, наслаждаясь приторным бледно-розовым ароматом ладана и дневного бреда в скомканные простыни, листает стертые страницы записной книжки. Чернила темнеют в центре — А. Кербер. Скальпель чумного доктора становится нерушимым обещанием, загадочным символом опасного союза. Аматэрасу возрождается, длинная ночь ознаменует ее приход в этот мир. Аквариум, наполненный рюкинами — золотом восходящего солнца, играет бликами в струнах белой скрипки. Нимфы танцуют, и вода покрывается кружевом чистых звуков. Малыш тянется к моим губам, стараясь запечатлеть на них хоть частичку себя, и сталкивает с подоконника вниз, оставляя в комнате напоминание о присутствии — свежий шалфей жжется в горле сокрытым проступком. Рождество запрещено, но кому есть дело до правил?       Темза, бурлящая даже зимой неукротимым потоком, подмывает опоры Лондонского моста. Чума, пленившая город, медленно отступает, отхлынувшей волной прячется в канализациях и кладбищах, вешается на погосте затухшим пожаром. Кожаные перчатки сжимают набалдашник в виде птичьего черепа, трость упирается в мостовую темным знаком. Просящий милостыню ребенок внезапно обнаруживает возможность почувствовать позвоночником тяжесть залитого свинцом шафта и со слезами убегает подальше от моста. Широкополую шляпу порывом ветра уносит к ненасытной воде. Уголки плаща, перепачканные землей, вызывают лишь мимолетный интерес и косые взгляды. Силуэт в размытой туманом ночной тишине возвышается статичным призраком бога Тота над грехами этого города. Воздух минует легкие, прошивает насквозь грудину. Шершавые нити перетягивают горло.       Красные каблучки звонко отстукивают по мостовой, руки сжимают сверток со свежими медовыми булочками, тело теряется в складках яркой ткани. Юношеское непостоянство, девичье изображение. Газеты говорят, что птиц додо больше не осталось — удивительная глупость человеческой жестокости наконец приобретает объемную форму. Небо смеется: ему плевать, насколько гротескным будет этот театр. Обещанный ад — кашель с кровью где-то около полуночи на Лондонском мосту, сломанные ребра, проткнутые пневмонией легкие. Могильное дыхание из губ в губы, расползающиеся на шее неаккуратные стежки — у людей не бывает птичьих голов. Пальцам больше не нужны перчатки: они в кровь расцарапывают кожу на чужих щеках; чума высохнет на кладбище вместе со всеми захороненными. Покосившееся надгробие не привести в порядок — у А. Кербера нет никого, кто помог бы пришить ему третью голову. Но если ты все-таки стражник ада, так впусти крохотного Томино внутрь себя, позволь ему расцвести ярко-алым цветком на губах твоего Тартара. Самоубийство — грех, но ничто не может стать большим искуплением для двух обезумевших душ, скучающих друг по другу во всех формах этого лишенного смысла мира.       И даже если под ногами разбегутся, словно крысы, крупные неровные трещины, даже если вода в Темзе окажется мертвецки-холодной, даже если темное небо упадет следом за убегающими в преисподнюю — даже тогда не смей думать обо мне.       «Лондонский мост рушится, Моя дорогая Леди…»