теория о мертвом городе

      Клубника кусает мизинцы щербатыми зубками и отчаянно пищит под занесенным ножом. Медно-красные свечи роняют слезами воск с высокого потолка. Стеклянный колокол громоздиться на узорчатом комоде, свинцовое блюдце плавиться под нетерпеливыми прыжками маленького рогатого комка пламени. Рисунок сливается невнятным муаром. Тарель, хранившая благочестивые средневековые просфоры, стоявшая на святом алтаре, покрытом насыщенной мрамором тяжелой тканью, впитавшая в себя скудоумные взгляды праведных грешников, лицемерие и ханжество седовласых священников и дерзость плутоватых ведьм, удерживает в себе нестерпимый жар крохотного лупящегося сердца.       Дракончик живет у нас недавно. Его слишком большие для аккуратной желтой мордочки кобальтовые глаза с золотистыми прожилками и подвижным узким угольным зрачком нервно подергиваются каждый раз при встрече с другими, темными и пустыми, глазами. Упругое гибкое тело, кривой хребет и больше сотни позвонков, покрытых медными пластинами, длинный хвост, оканчивающийся сероватым шипом, то и дело ударяющим по стенкам хрустального купола, полуночный дым, струящийся пылью сквозь оголенные ребра, дрожащий пульс, бушующий в рваных перепончатых крыльях, стертых до самых сухожилий и оплетенных лианами голубоватых артерий. Раздвоенный лиловый язык, покрытый песчаной крошкой чешуек, иногда показывается изо рта, путается длиной в двух рядах острых треугольных клыков, капает ядовитой шипящей слюной на узорчатые свинцовые бутоны. Четыре изогнутых рога похожи на иссохшие ветки, унизанные вековыми кольцами металла и древесины. Бугристые рельефные наросты покрывают позвоночник северными скалами, уродливые крылья прогибаются под тяжестью тектонических плит ороговевшей кожи, и неловко-маленькое, словно игрушечное, пышущее жаром существо болезненно тыкается в кристаллическую стену разбитым носом.       Драконенок, еще на днях бывший лишь сгустком эмоций, темной энергии и кое-каких конечностей, жалобно скулит и скребется в закрытое сердце своего Творца. Гибискус, выложенный бархатными лепестками по краям тарели, отекает рдяным золотом на сочные зеленые листья.       Мой малыш, пританцовывая под играющую в его голове музыку, крутиться у плиты, одеяла шуршат у его ступней и растекаются по полу радужной лужицей. Благоухание прованских трав оплетает кухню плотной сеткой: мята щекочет небо нежными перьями райской птицы, терпкий шалфей тянет на шее удушливой пряностью, приторный базилик отзывается на деснах горьким шоколадом с гвоздикой. Мабон в самом разгаре и мой маленький бесенок увлечен устройством колдовского праздника. Тыква сладкой патокой расползается по тесту, козий сыр вздувается на поверхности глазами мертвецов, ресницы распадаются высушенным майораном – жертвенный двурогий Иуда взрывается ревом от такой наглости. Оливковое масло соленой желчью жжет проклюнувшиеся зеленые зрачки.       Ныне Ахелой открывает небеса, опрокидывая свой рог на бурные реки, неся процветание увядшим землям и жаждая хвалы и жертвоприношений. Центральный парк хранит в себе главную кровавую легенду этого города: в самой сердцевине сквера стоят два вяза сросшиеся между собой, как сиамские близнецы. Сказания нашептывает на ухо историю о двух братьях, похожих, будто капли дождя. И о слепой девушке, никогда не спотыкающейся на лестницах. Братья – два маленьких белокурых серафима, пришедшие в этот мир точным отражением друг друга, к несчастью были обречены на верную гибель. В то время их схожесть считалась проявлением дьявольского семени. Таких детей еще младенцами сжигали заживо, отрезая конечности, чтобы демоническая сущность не смогла вырваться и захватить человеческие разумы. Мать, до поры до времени нежно лелеявшая своих неправильных чад, была заколота разгневанной толпой. Близнецы, спрятавшись в углубление под половицами, слышали лишь взбудораженные вопли яростных в своей слепой вере людей. А потом что-то тяжелым мешком упало на доски, и сквозь половые щели потекла солоноватая жидкость, согревающая детские щеки. Крики не стихали многие часы, и маленькие, перемазанные в собственном страхе, братья были вынуждены пить жидкий металл напополам с солью, чтобы заглушить сводящий голодной болью живот. Жидкость выплескивалась наружу, но голоса не стихали, глаза закатывались, а колени сгибались в молящем жесте, стремясь задержать убывающее сознание. Лодочка ладоней, сложенная для молитвы, быстро наполнялась небесной манной и горчила железом на языке. Рассвет же ознаменовал новый грех, невольно совершенный невинными ангелами с темными крыльями. Лицо матери, пригвожденное к полу ржавыми вилами, с вытекшим глазом, искалечено взывало к поднимающемуся солнцу, плоский диск которого был виден из раскуроченной крыши. Кровавое пятно устилало вязким ковром поросший пылью пол. Близнецы, оставшись одни в этом враждебном мире, нашли утешение друг в друге. И мир вновь осудил их, возненавидел жарче адского пламени, пропитался к ним бесконечным отвращением. Верховный суд отверг их существование и приказал наложить клеймо. Слепая ведунья, приговоренная к казни через повешение, еще даже не встретившая своего палача, сама взяла в свои руки нить судьбы, чтобы навеки сшить воедино два сердца. Игла в бесконечном раскаянии рисовала стежками на коже прекрасные цветы, слепляя между собой сочащиеся тела. Последней деталью стали прошитые крест-накрест левые глаза – кара должна настигнуть всех падших, не получивших перед светом прощения. Единую плоть оставили глубоко в лесу, и ростки вязов, пробившиеся сквозь ребра едва дышащего тела, сплелись между собой в дьявольски отчаянном, вечном и безумном сочетании.       Мой малыш улыбается, сверкая ямочками, и я целую его губы со вкусом персика и блесток. За окном полихромной гаммой разливается изнемогший вечер. Пицца с тыквой – лучшее решение для воскресного пикника в компании полумертвого дракончика и любви всей твоей жизни. Патиссоны перемигиваются уличными фонарями, ажурные салфетки пропитываются ржавым овощным соком. Корзинка для пикника, расписанная огамическими рунами, наполненная сладкими ароматами ритуальных благовоний и свежей выпечки, пристраивается на сидении поджидающего такси. Водитель нервно смеется и извиняется за опоздание и глупые вопросы, резко отпускает педаль сцепления и снова глухо извиняется. Малыш зарывается носом в мою шею, щекочет и дразнит теплым дыханием, упирается острыми коленками куда-то под ребра. Я ловлю в салонном зеркале автомобиля отражение, прячущее за бесстыдно доброжелательной усмешкой трехдюймовые глазные зубы.       Парк приветствует посетителей разомлевшими тенями, нанизанными на заостренные воротные пики. Из их распоротых тел сыплется черная пудра негативной энергии. Малыш устало прикрывает слезящиеся глаза. Водитель до смерти назойливо спрашивает направление выезда из города, невнятно мямлит про утерянную карту и время на пережитую жизнь. Тени удивленно приподнимают уголки окровавленных губ. Ворота обиженно скулят избитой собакой, листва собирается цветными фантиками, марионетка старательно изображает работающего дворника в другом конце аллеи.       Красные патиссоновые фонари смеются кривыми улыбками, плюются птичьими перьями и заливаются загробным хохотом. Пицца лопается во рту вкусовой роскошью, дразнит язык перечной мятой. Дракончик царапает когтистыми лапками мое плечо и обиженно смотрит на своего Создателя, отказавшегося быть богом перед ликами своих творений. Малыш в кровь раскусывает губы вместе с очередным кусочком блаженства и выразительно смотрит своими маслянистыми глазами с крошкой холодных звезд. Ямочки на его щеках подрагивают, оповещая о беззвучном смехе, крадущемся вдоль линии рта.       Потому что город никогда никого не выпускает. Потому что водители не прячут свои клыки. Потому что разлагающиеся трупы всегда аккуратны со сцеплением. Дракончик чихает, и пламя легким ветром выжигает половину клумбы.