Путь к закрытым городам

Артур

      Все чаще замечаю на небе кочующие облака, кажется, что те ищут пристанище, но только нигде не могут его отыскать, ни в одной лощине или в устье реки. Тучи кружат над городом, никогда не опускаются за ветром вслед. Скажешь, поссорились?       Свет крадется по стенам, стекает с кружек, и кухня исчезает, медленно тонет во мраке. Звонкий смех и ругань с улицы обрываются — за моей спиной с тихим щелчком захлопывается балконная дверь. На плите натужно кипит чайник, ругается на посуду.       — Артур?       Коридор за спиной Миколы вытягивается в бесконечный проход, на конце которого в кромешной тьме мигает красной лампочкой счетчик. Исчез диван, тумба, потеряли очертания стены, и за пределами кухни не осталось ничего. Мелкий сор ловит на себя остатки света и тут же тает, стоит ветру подуть в нужном направлении. Мы оторваны от остального мира. Закрываю глаза и мгновенно проваливаюсь в пустоту. Сучу ногами, руками, пытаюсь нащупать в темноте опору и ловлю воздух. От падения дух захватывает, но стоит включить свет, и комната вернется. Никакого бесконечного прыжка вниз. Может, только я растворился и раз за разом дергаю выключатель при сгоревшей проводке?       В коридоре на стене лет тридцать висит картина, снимок из одного кинофильма. Город неоновых ламп: тысяча зажженных в ночи огней, окна, выходящие на загаженные дворы. Сотни тысяч людей, живых, на куске картона. Пазл давно расклеился, повис на остатках скотча, качается от малейшего сквозняка. Будь тут отец, он бы поправил дело, ну, и картину как надо повесил. Ему это интересно, рука сама тянется. Так пусть хоть из могилы теперь встает.       — Сергей!       От неожиданности откидываюсь назад и уже в падении хватаюсь за край стола. Вот это задумался! Какого черта я вообще вспомнил отца? Только ли потому что уставился на картину?       — Черт! Извини. Что ты сказал?       Микола крутит зубочисткой во рту, смотрит на меня с прищуром. Он откусывает кончик и прячет зубочистку за ухо, корчит гримасу, точно ему каток ногу отдавил.       — Забудь, я понял. Сейчас воды налью.       Микола встает из-за стола. Первым делом врубает светильник, и комната застывает как на фотографии из семейного альбома, где мне нет и семи. Кухня, залитая светом, чистые стены и ни одной картины. Пускай снимок черно-белый, я чувствую, как от него исходит тепло. Все это теперь в прошлом. Не осталось ничего, что заставило бы меня спуститься и отдохнуть хоть немного. Сам того не замечая, я начинаю понимать, что движет в небе облаками. Нет желания возвращаться опять в темную клетку.       Принимаю обеими руками кружку, а вода льется через край.       — Прости, забыл разбавить.       Микола хватает со шкафа тряпку и вытирает стол с таким усердием, что скатерть начинает скрипеть от чистоты. В ней, наверное, можно увидеть свое отражение. Никогда не одобрял подобного рвения. Здесь я — Господи, сам не ожидал от себя, — солидарен с Диким. На кой черт так стараться, если никто потом не похвалит? Что за подвиг из ничего?       За весь месяц Акула позвонил единожды: спросить контакты парня, у которого я одно время брал транквилизатор. Что за черт? Если Дикой своими силами не может управиться с ребенком, то я в нем разочарован.       — Ты зря беспокоишься.       — Я? — стены ловят голос Миколы. — Ничего я не беспокоюсь.       — А кто мне ночной дозвон с истериками устроил?       — Ты не отвечал!       Микола елозит на стуле, поглядывает поверх моей головы в окно, где затухают последние отблески заката. С таким лицом только вешаться идут. Руки Микола сложил в замок. Воротник рубашки мятый, на правом рукаве оторвана пуговица — вместо нее торчит ржавая булавка. Кудри сбились на одну сторону, синяки под глазами старательно замазаны. Лицо бледное, как у покойника, и только щеки горят румянцем.       Я так долго наблюдаю за ним, что Микола невольно ловит на себе мой взгляд, оживляется, и я ничего не успеваю сказать, как парень расплывается в широкой улыбке:       — Тебе легче?       — Да, значительно.       — Правда? У тебя вид потерянный. Что-то беспокоит?       Запиваю таблетки крохотными глотками. Кипяток обжигает, на языке горький привкус порошка.       — Малый умер в среду. Убили.       — Так ведь здорово, нет разве? — Микола приподнимает свою кружку. — В смысле, от него же были одни проблемы.       — Да, но тут другая история. Не уверен, что поступаю верно. От меня слишком многого ждут.       — Ответственность, тут не попишешь. Что говорит Дикой?       — Он не в курсе.       — Скажи, ты не хочешь бросить его?       Миколай встряхивает головой. Блик солнца падает ему на глаза, и, готов поклясться, в этот момент они меняют цвет — с карего на голубой. Радужка светится, как у кошки во тьме, зрачки сужаются, практически испаряются в синеве. Рука немеет, я чудом удерживаю кружку на весу. Надо же, ловлю глюки средь бела дня! Верно, не те таблетки принимаю! На стол падает несколько капель, их я торопливо смахиваю рукавом.       — В каком смысле?       — Ну, явно не в романтическом!       — Ты это на полном серьезе сейчас?       — Почему нет? От него не меньше проблем, чем от Малого.       Кажется, у меня поднялась температура. Может, из-за того, что балкон закрыт, но в комнате становится в разы жарче. Сам не замечаю, как покрываюсь потом, а коленки трясутся так, что скатерть колышется. Я вдруг вспоминаю это поганое чувство, когда вместе с ветром что-то незримое проносится мимо, едва касаясь тебя. Кожей ощущаю, как с неторопливостью больной хрычовки течет секунда за секундой.       Телефон разрывается в коридоре. Хватаюсь за спинку стула и буквально вытаскиваю себя с глубины. Тяжесть исчезает, будто дикий зверь наконец разжал стальную хватку. Я начинаю верить, что рывок в последний момент вырвал меня из западни, до того как дверь в клетку успела захлопнуться.       Микола отводит взгляд, но улыбка никуда не девается. Воздух вокруг Миколы леденеет, кажется, даже чай в кружке поддернула изморозь.       — Дикой?       — Откуда я знаю? Подожди.       Облегчение оттого, что эти жуткие глаза уже не направлены на меня. И все же правильно ли я поступаю, встав к Миколаю спиной, отвернувшись от него теперь? Страх, а может, жалость — смутное предчувствие надвигающейся угрозы. Сегодня весь город будет завален пеплом.       На то, чтобы добраться до коридора, у меня уходит порядком времени. Если я сейчас упаду, смогу ли еще подняться? Что со мной будет? Черт, я серьезно беспокоюсь!       Не верю, что Дикому хватило бы терпения меня ждать. Акула скорее психанет и бросит трубку. Умом понимаю, но…       — На проводе.       — Кто тебя туда повесил?       Узнаю эту манеру. Голос Дикого дрожит, словно он только что пробежал десять кругов по местному парку, а потом еще дал маху вдоль набережной. Я включаю телефон на громкую связь, тянусь к выключателю, но лампочка так и не загорается. Когда-нибудь я заменю все лампы в этой старой коптильне, клянусь здоровьем. Правда, что сил на такие подвиги у меня уже не осталось.       — Где ты?       — На Ярославского.       — Ярославского улица большая — где именно?       Микола облокачивается о кухонную дверь, слушает, прикрыв глаза, попутно о чем-то думая. Вид у него измученный. Слышу, как срабатывает зажигалка, а Дикой с шумом затягивается. Я представляю, как Акула медленно бредет по пустой улице, чуть не валится на дорогу, наконец, приземляется на бордюр.       — Потом, — голос Дикого звучит бодрее. — Девчонка сбежала.       — Ты об этом сейчас беспокоишься?       — А о чем, блядь, еще?!       Дикого душит кашель, и Акулу буквально выворачивает наизнанку. Знаю, что бесполезно говорить ему о вреде курения, но, может, в последний раз. Этим я Дикого не спасу, но хочу попробовать. Однажды я достучусь до него.       — Понял. Скоро буду.       Акула сам сбрасывает вызов. Я хватаю косуху, немного путаюсь в рукавах, но на ходу умудряюсь застегнуть куртку. Поспешно надевать ее поверх футболки — с другой стороны Акула терпеть не может длинный рукав. Мне не на что жаловаться.       — Брось, — Микола обгоняет меня, загораживает собой дверь. — Куда ты сейчас пойдешь? Девятый час! Ты только недавно выпил таблетки!       — А что я сделаю? Он без меня не справится.       Отворачиваюсь от Миколы и натягиваю берцы. Проверяю карманы, беру со шкафа ключи.       — Хватит! — Микола трясет меня за плечо. — Тебе не надоело идти у Дикого на поводу? Хоть раз подумай о себе!       — Ты не знаешь, у меня нет выбора. Он мой друг.       — Нахер таких друзей.       Голова кружится, и я чувствую, как земля уходит из-под ног. Плечо, которого коснулся Микола, сжимает в тиски, я буквально могу услышать, как натягиваются под кожей связки. Миколай кричит, но сердце прихватывает, и от дикой боли, пронзающей грудь, хочется быстрее отключиться. На секунду и правда теряю сознание. Парень ловит меня налету, усаживает на диван, где я продолжаю валяться в каком-то оцепенении. В грудном кармане лежит ингалятор, но рука висит плетью, я даже не могу ее поднять.       Что будет делать Дикой, если я не приду? Справится? Надеюсь, он так и не найдет ту девчонку. Толку с того, что Акула кем-то впервые заинтересовался — Дикой не понимает, как трудно терять близкого человека. В этом отношении он сам еще ребенок. А девчонка? Сирота. У нее нет никого — сомневаюсь, что та вообще что-то смыслит. Они изведут друг друга быстрее, чем поймут, что каждому из них надо.       — Я поищу девушку, — Микола наклоняется ко мне, помогает избавиться от куртки. — Я найду ее, а ты отдыхай. Дождись скорой.