***
Снаружи Эй так и лежал на шее лошади, сонными глазами наблюдал, как с рыжей челки стекает капля, потом другая — смотрел и не верил в свое счастье. Когда волосы стали мокрыми настолько, что уже прилипали к покатому лбу, мальчишка захватил жидкую прядь, выжал и облизал соленые пальцы. Правильно, голова чесалась: так давно он ее не мыл, — а будь в пустыне чуть прохладнее, давно завелись бы вши. Эй провел не так много времени под палящим солнцем, не успел привыкнуть к гнетущему одиночеству, от которого скулы сводило — фу, кислятина! Даже его пробирало: при каждом порыве ветра сжималось сердце, закладывало уши. Правда, юноше было бы в разы спокойнее, заведись на макушке иная букашка. Эй выпрямился, с гордостью обнаружил, что немного обогнал повозку. В спину ему смотрел кучер, от которого пахло теперь хуже, чем от забойной скотины. От них обоих несло помоями. Через полчаса к ним прилипли мухи — противная мошка, норовившая залезть прямо в глаз, — а потом и они куда-то подевались. Вскоре из-за дождя размыло тракт, тот превратился в сплошное болото. Вязкую топь сменила река, воды которой вышли из берегов, и теперь волны подтесывали крутой склон, на котором застряла повозка. Небо от путников закрывала высоченная скала, где даже птицы иной раз боялись летать — на ее вершине расположилась неприступная крепость Бартимор. Дверь повозки дрогнула один раз, другой и открылась настежь. Артуа не успел остановиться, рука его соскользнула с поручня, и лекарь упал в лужу. Холодная вода отрезвила. Кончики ушей покраснели. Артуа поднялся, руками стряхнул с костюма грязь. Он шагнул вперед и запнулся, поскользнулся на глине и угодил в настоящий омут. Из воды лекаря вытаскивали уже вдвоем, потому как и сам он еле держался на ногах. Сапоги остались на дне, по самое голенище увязнув в трясине.***
Эй остался в повозке с Артуа. Ему не терпелось скорее вернуться под дождь, но мальчишка хотел увидеть проклятого. Его буквально трясло от предвкушения. Пока Артуа переодевался, Эй прокрался к койке. Коленки терлись друг об дружку, стоило Эю сесть. Юноша склонился над белолицым, зажмурился. Он пытался вспомнить, как смотрел на него юродивый, каким взглядом изучал каждое движение — и улыбался, словно видел совсем иное. Победил… А победил ли? Сейчас проклятый лежал без сознания, совершенно беззащитный, в точности как голый ребенок в руках неумелой повитухи, не способный ни на какое действие, и даже его дыхание затихало в шуме барабанящих по крыше капель дождя. У противоположной стены Артуа стягивал с бледных икр мокрые кальсоны — он никак не успел бы выпрыгнуть из шмоток и примчаться, тряся тощей задницей, на помощь. Эй открыл глаза. Желтые, как у его покойной бабки, безобразные — а ведь теперь ему было, с кем потягаться. Перед ним живой потомок Роланда — насколько (живой), судить сложно, да и если совсем чуть-чуть, — у Эя скулы сводило не то от восторга, не то от ужаса. Точно бы его пах посыпали жгучим перцем, мальчишка никак не мог усидеть на месте. Чувства переполняли. Пора было с этим что-то делать. Артуа стоял вполоборота, натягивая шелковые носки. Эй дождался, когда назумет повернется спиной. Юноша сжал правую руку в кулак, подпер и нижнюю челюсть больного. Если проклятый вдруг проснется, Эй успеет ударить — он все предусмотрел. Когда реакции не последовало, он ударил по тому же месту и, раздосадованный, ухватил юродивого за щеку. Так будили самого Эя, если он ненароком просыпал часы утренней дойки. Видимо, что и работал этот трюк исключительно на нем. Эй засунул указательный палец в нос белолицему, потянул за перегородку. Его руку перехватил Артуа, так что Эй чуть не долбанул юродивого по лицу. Впрочем, он уже отчаялся добудиться покойника. — Снаружи замечательная погода, Эй. Ты мог бы подтолкнуть сзади повозку, пока колеса полностью не увязли. — А я здесь не для этого, — Эй резко поднялся, выпятил грудь колесом. — По поручению капитана, выслан совершать подвиги. Артуа улыбнулся — в последний раз он улыбался, когда «ступал на борт их прославленного корабля». В первую же ночь их путешествия Эй спал неспокойно. Мальчик ворочался, перекатываясь с боку на бок — не мог отделаться от воспоминаний оскалившегося в приветствии назумета. Эй ошеломленный, немного испуганный (до чертиков) — он сразу почуял неладное. — Вот тебе шутка, — Артуа распустил хвост, выжал над мокрым платьем волосы. — Мы забрались в такую глушь, пренебрегая опасностью, чтобы спасти жизнь не кому-то там, а наследному принцу несуществующей страны. Доставь мы его в резиденцию Совета, нас бы ждали почет и слава. Как много значит репутация в наше время — правда, ее значение слишком часто преувеличивают. И все же, отнюдь, славу о нашем подвиге разнесли бы гонцы во все уголки света, а какой-нибудь бард мог бы сложить песню о нашем опасном предприятии. Замки, балы, женщины, турниры. Теперь все это кажется невозможным. Будь неладен ливень, мы застряли на крохотном клочке земли и вот-вот сорвемся вниз. — Но если сдать назад… — начал Эй и почувствовал, как у него напряглись связки — не это он хотел сказать. — Колеса, вернее, застряли, пока мы тут чесали языком. Во всей этой картине мне больше жаль кучера: бедняга настолько зависит от своих же принципов, настолько упрям и стеснителен, что, попади он даже в трехтомную хронику, едва бы удосужился и пары строк, — назумет вполне натурально вздохнул, будто и правда сочувствовал кучеру. Хватило его ненадолго. — И все-таки героям не пристало отступать! Эй, сегодня ты совершишь подвиг и, будь уверен, этот день навсегда изменит твою жизнь!***
Артуа открыл рот, предчувствуя зевок, и удивился, когда его следующие слова были адресованы бледнолицему: — Тебе хорошо, — назумет собрал с пола мокрое белье. — Лежишь, ничего не чувствуешь. А я устал. В первую очередь от актерской игры: знаешь ли, приходится корчить из себя не пойми кого перед этими дураками. Я бы сказал, где все они у меня сидят… Послушай, какая тишина воцарилась вокруг, стоило неугомонному мальчишке покинуть нас. Все это прозвучит, как глупая шутка, если скажу, что я и правда слышал сквозь толстые стены повозки, как Эй шмыгает носом на улице. Должно быть, это нервное… Слышишь, да? А раз слышишь, то и слезай с койки — пора меняться! Воображение подкинуло поистине жуткую картину. Как больной открывает глаза так, что гигантские синяки тормозят нижнее веко, набухают, как рыбьи кишки. Мужчина быстро кивает, и башка его мотается на тонкой шее. Он слазит с койки — практически выкидывает свое тело на пол, вцепившись здоровой рукой в грубое полотно матраца. Левая его рука вся почернела, повисла сбоку, точно и всех костей лишилась. Все это настолько живо представилось Артуа, что у назумета голова закружилась, стенки горла сжались. Впрочем, оно и хорошо, иначе бы Артуа вырвало прямиком на чистое платье. Он сжал мокрые тряпки, швырнул на стол. Уставился на свои руки, точно не верил, что они могли такое сотворить — после чего подошел к столу и бережно расправил вещи. Все это бесполезно, если повозку все равно утянет река. На Эя Артуа много надежд не вкладывал. Доплывет — хорошо. Не получится — кисмет. Судьба. Если мальчишку вдруг не убьет, а прибьет к берегу течением и он останется жив — вот где самое чудо. Если Эю хватит ума, он и в воду-то не полезет, а, поджав хвост, сбежит. На месте юноши Артуа только так бы и поступил. — Думаю я, а поступки мои говорят об обратном… Слушай, ты мог бы хоть иногда и отвечать, хотя бы поддакивать. Святой Тэто, я бы все отдал, чтобы услышать твой голос, понять твои мысли — узнать поближе. Какая потеря, если ты умрешь. Сложись история иначе, и мы могли быть братьями. А теперь все, что я запомню о потомке Роланда — его красные глаза. Повозка дрогнула, прямо над головой раздался мощный раскат грома. Артуа затрясся, словно ударили по нему. Правда, что шанс мал — им ни за что не выбраться. Подохнут как крысы в затопленном подвале барского дома. Артуа обхватил плечи, опустил голову и, охваченный паникой, задышал через раз. Он слишком живо представил их кончину. Дверь повозки отворилась — Артуа видел, как она дернулась, но при этом не слышал ни звука, будто уши заложило, точнее громче всех звучал стук его же сердца. В проеме возник кучер. Он смутился, застав Артуа в таком состоянии: назумет побледнел, осунулся, а собеседниками в этой пропахшей лечебными травами повозке ему, верно, служили мертвецы — вот, наподобие этого. Кучер держал дверь открытой, но сам входить не спешил. Его глаза двигались от одного края к другому, словно бы и следили за чашами весов, опускающимися поочередно. Наконец, весы пришли в равновесие. — Можно я покурю на входе? Чертов дождь намочил весь табак. — Курите, — Артуа первым делом поправил волосы. — И вообще оставайтесь здесь. Если вы заболеете, я в жизни не смогу сдвинуть с места эту махину. Кучер кивнул, перевел взгляд с лекаря на его кабинет, с тайной радостью разглядывая венки и узелки сушеных трав над постелью больного. Его так привлек веник розовых цветов вербены, и глаза кучера снова забегали из угла в угол. Укол зависти, не иначе. Кучер развернулся, хлопнул дверью, а когда Артуа пришел в себя и кинулся следом, чуть не сшиб лекаря с ног. Кучер шагнул внутрь, бросил сапоги под дождь. Мужчина сел на пол, оставив в двери узкую щелку, порылся по карманам и достал целую папелате. Дым выдувало, но табачный запах распространился по всей повозке, и вскоре впечатлительный Артуа зажмурился, прикрыв нос рукой. — Угости сигареткой? Ему показалось — видит Тэто, ему показалось. Назумет дернул плечами, прогоняя надоедливый морок. Его трепетное сердце могло не выдержать таких потрясений. — Блять, меня кто-нибудь развяжет?..***
Дикой попробовал веревки на прочность, но из-за того что одна рука не шевелилась, вообще не смог натянуть канат. Пока его развязывали, Дикой лежал спокойно. Каждый миллиметр кожи проткнули иглы — настолько тонкие, что различить их могли только мухи, — пронзали кости и органы и выходили с другой стороны, упирались в жесткую койку. Тысячи и тысячи игл. Боль существовала везде, охватила тело жгучим пламенем, и потому ее в принципе не было — как воздух, который не чувствуешь, пока его не останется на пару вдохов. Дикой хмурился, вспоминая, как ему здорово досталось. Физические увечья его мало беспокоили, но весь этот бред про черную дыру… Да, он хорошо приложился головой. Дикой сразу нашел жертву скверных шуток. Плод его больной фантазии, белокурый эльф, бледный, а в сравнении с Диким даже немного загорелый. Пока заросший мужик, от которого разило за километр то ли водкой, то ли дерьмом, пытался развязать (а на деле больше затягивал) толстый узел, Дикой глаз не сводил с хилого паренька. Тот отвечал и смотрел сначала озабоченно, будто дед в глаза умирающей супруги. Вскоре его участливость сменилась настороженностью, а потом и вовсе обернулась нескрываемым ужасом, точно парень стоял у холодной стенки с холщовым мешком на голове. В тишине комнаты, где они втроем находились, щелкнул предупреждающе затвор. Наконец, веревка расслабилась. Дикой смог приподняться на локте, когда эльф вдруг вышел из оцепенения. Он бросился к Дикому, протянул руку, но тут же отдернул, чуть коснувшись плеча, обжегшись о невидимое пламя. — Хотите умереть, да?! «И при моих ранениях ты думаешь, у меня есть шанс выжить? Ты прикалываешься, да? «Хотите умереть» — а у меня, блять, вариантов хоть завались, — вот, что хотел сказать Дикой, и может: — Тебе вообще не следовало открывать свою варежку. Если не умру, первым же ты и огребешь». Но вместо этого отмахнулся так: — Это был риторический вопрос?***
Эй снял с кобылы седло, кинул к остальной поклаже. Горсть орехов, сахар, пустой бархатный мешок для денег и куча всевозможного барахла — он собирался в спешке. В седле запрятан нож: золоченое лезвие, насаженное на обломок ножки стола, подарок старшего брата. Эй обошел вещи дважды, вернулся к лошади, но не смог снять поводья: раз или два он даже затянул себе пальцы, и левый мизинец сильно опух. Нет, так дело не пойдет! Мальчишка кинулся обратно к вещам, схватил в охапку и, семеня маленькими ножками, в два подхода стаскал все к повозке, упрятал под заднюю ось — и лишь тогда успокоился. Словно великан, сжимавший в кулаке трепетное сердечко Эя — все сжимал, сжимал, — вдруг отпустил. Узду Эй снимать не стал. Один черт запутается сам, спугнет кобылу, полностью испортит прощание. — Повезет, вернешься на ферму. Отчим и мать обрадуются. Больше мне нечего тебе сказать, Мурёна. А теперь но, пошла! Эй хлестнул лошадь по боку, впрочем несильно, чтобы ненароком не получить копытом по голове. Он подумал, что хорошо бы заплакать — на языке интеллигентов, пустить слезу, — тем более что время для этого самое подходящее, но в груди юноши поселилась радость, которая вытесняла всякую грусть. Как бы плохо Артуа не отзывался о рыцарской чести и обо всем с ней связанном, Эй еще посмеется над ним — ему надо-то лишь добиться славы. Совершить чертов подвиг. Быть может, ему даруют нового коня, а его родителям отпишут дарственную на прилегающие земли старого пердуна Джосе. На полученные деньги он заменит ручку у ножа. Артуа увидит и признает, все признают молодого господина, рыцаря Эйльдгхурда. Эй ступил на покатый склон, начал медленный спуск. В какой-то момент радость захлестнула юношу с головой — он поспешил с шагом, поскользнулся на грязи и сорвался с огромной высоты прямо в разгневанные воды.