"не жалей"

      Когда это наконец происходит, Борис шумно сглатывает и поднимает на него горящий взгляд:       — Не смей меня жалеть. Слышишь? Не смей, — у него слегка заплетается язык, но Тео обжигается о сталь в голосе.       И заторможенно кивает.       Ему кажется, они с Борисом — еще одни кусочки разломанного прошлого, которое никогда не сложится в единый пазл. Будто бы кто-то нехороший взял и обломал края, навсегда отрезав путь ко спасению, и единственное, что им остается — это грустно прокручивать собственную жизнь, щелкая крышками от распитых бутылок и шелестя пакетиками из-под новых таблеток. И ему так отчаянно, так чертовски больно от этого.       Он же, в конце концов, никогда не подписывался на это дерьмо.       Но Борис придвигается ближе, от него несет джином и паленой водкой, а кудряшки свинчиваются в тугую спираль. Но Борис все еще теплый, все еще живой, и Тео невольно подается навстречу.       Борис обхватывает ладонями его лицо, сильно надавливая на уши, и, не моргая, смотрит в глаза. Он похож сейчас на сбежавшего из клиники пациента: огромный зрачок, матовая бледность, надломленные болезненно брови. И губы. Да, губы — призывно-красные, пухлые, будто пульсирующие из-за всей этой крови, что в них собралась.       Тео старается не замечать их, но игнорирование проблемы всегда было его слабой пятой.       — Чтобы ты знал, Поттер, — лихорадочно шепчет Борис, и его голос скачет по тональностям, словно по нотам, а потом и вовсе скатывается в сиплое бормотание, — я сам этого хочу. Я не Китси, не Пиппа, ни одна твоя елейная барышня не сравнится со мной, — он наклоняется ближе, сталкивается с Тео лбами. Комната отеля плывет в огрызках неонового света с улицы. — И если ты вздумаешь меня жалеть, обмудок долбанный, я этого не прощу.       Слезы жгут глаза, и Тео смеется, захлебываясь спертым воздухом. Борисовы руки сползают на шею, перебирают косточки ключиц, чуть давят под кадыком. Он было тянется снять очки — господи, они же друзья детства, — но Борис перехватывает его пальцы на половине пути.       — Я хочу, чтобы ты видел, — борисовы слова звучат как строчки из Библии, и Тео попросту пытается ухватиться хоть за что-нибудь в их вечно движущемся, вдрызг пьяном мире. — Я хочу, чтобы ты знал.       Тео жмурится, запрокидывая голову, и чужие губы мажут за ухом, прихватывают мочку. Тео пробует представить золото волос Китси, пряные духи Пиппы, но выходит чертовски плохо. Он снова под кайфом, и комната вальсирует в его мозгу, меняя цвет обоев как полотна на выставке в музее искусств, и это плохо, плохо, плохо.       Тео плохо. Он задыхается, давит на веки пальцами, вызывая бордовые дрожащие круги в темноте. Он задыхается, но свободной рукой все равно обхватывает пылающую спину Бориса.       И тянет ближе. На себя.       Потому что перед внутренним взором тоже Борис. Борис, Борис, Борис. Тео надеется, что не шепчет его имя как искренне-наивную молитву.       — Я хочу, чтобы ты чувствовал, — путаясь в окончаниях, хрипит тот.       И кусает соленую кожу плеча.       Тео жмурится. Вжикает молния на Борисовых джинсах. И воздух в комнате вдруг разрывается шаровой молнией.       — Хочу, чтобы ты наконец понял, Поттер, — дыхание Бориса обжигает губы, и Тео против воли открывает рот, пускает настойчивый язык.       И болезненно выгибает спину, жалея, что алкоголь не заменяет собой повсеместно кровь в узких венах. Потому что теперь такое вряд ли забудешь. Или не поймешь.       А ведь когда-то они давали молчаливый обет не говорить о том, чего не ведают. Или Борис уже?..       Тео стонет, стыдливо прикрываясь руками, но тут же судорожно рвется навстречу, обвивает всего, цепляясь за острые лопатки под темной тканью рубашки. А Борис лишь прижимается ближе, слизывает горячие слезы с щек и молит-просит-приказывает:       — Н е ж а л е й.