За кулисами

      Перед ним стоял малец чуть старше двадцати лет. Глаза большие, ясные, полные любви к жизни.              Редкость у офицерских чинов, среди которых уже много лет сновала мода на небрежность к окружающей действительности. Золотые кучерявые локоны падали на лоб, марая блестящее от пота лицо спутанными концами волос. Пухлые губы, налитые свинцом, слегка подрагивали от волнения. Совсем мальчишка. Щенок.              Князь еле как подавил усмешку, прорезавшую его лицо, до того израненное бывалыми битвами за место под южным солнцем. Уже в какой раз он поневоле видел себя начальником царской псарни, участь которого — найти и воспитать самую покладистую борзую, чтобы потом передать её в руки благородных хозяев. С момента, как генерал-аншеф взял себе за привычку такое необычное развлечение, единственный глаз Григория стал более придирчивым, коли дело касалось личного окружения Императрицы. Кто-то проигрывает поместья в карточных собраниях, кто-то испытывает телесную крепость на зверовых охотах.              А кто-то пишет сборник из интрижек любимой женщины.              — Посмотрим…              Красивее Пирра, царя Эпирского, скромен и статен. Отличен благоутробием и веледушием. Покорнее Завадовского, а игривый ум лишён излишне остроумных изысков. В Конной гвардии у него не было времени на продолжение образования, полученного дома в Смоленской губернии, а значит, необходимо в дальнейшем развивать тягу к искусству и философии. Кажется, он говорил, что пристрастился к изучению французского языка.              Но то всё — дело второстепенное, когда исход зависит лишь от обаяния и внешнего вида. Милая Catiche предпочитала чувствовать себя женщиной рядом с высоким и крепким молодцем. Ей было уже пятьдесят, однако страсть в сердце Императрицы, изголодавшись за годы одиночества в царском браке, доселе пылала ярче лесных пожаров в битве при Кайнарджи. Григорий не раз обжигался этим огнём, что за время пребывания во дворце оставил на теле глубокие раны — когда Екатерина Алексеевна отрывала от его почти всегда мрачного лика свой весёлый нрав и направляла в сторону ретивых garçons.              Раны заживали с каждым «голубчиком миленьким», полушёпотом обронённым в душевных беседах. Они обрастали коркой, когда в порыве чистых эмоций государыня припадала к плечу раба своего с надеждой утонуть в словах, в коих нуждалась как мать великой страны и как его тайная супруга.              Граф Ланской, встревоженный возникшей паузой, нервно затеребил пуговицы нового сюртука, подаренного ему князем.              — Ваша Светлость, я сделал что-то не так? — тихий голос дрожал на фоне высоких стен приёмной комнаты. — Приказ о моём назначении вышел так внезапно…              «Скорее своевременно,» — в мыслях поправил его Григорий Александрович, скрипя пером по пергаменту, который впоследствии отправится на стол обер-полицмейстера Толстого, ранее просившего поручиться за молодого офицера.              — Всё хорошо, Саш, не робей, — произнёс он вслух, стараясь расслабленной мимикой подбодрить своего адъютанта; кожаная повязка на голове, скрывающая казусный недуг, слегка затрещала от резкой смены эмоций. — Тебя представят в качестве камергера при дворе и снабдят новыми полномочиями.              Однако положение юноши оставалось всё так же напряжённым, что говорило о его полнейшей растерянности. Светлейший фальшиво улыбнулся.              Выдрессировав очередного кандидата на второе место (после России) в сердце Её Императорского Величества всего за каких-то полгода, он старался предугадать различные ситуации, требующие незамедлительную реакцию Екатерины. У него получилось освоить военное дело, дипломатию, строительство, но не женскую душу, трепетавшую от мелких и непримечательных, на взгляд человека сурового и не столь пылкого в делах сердечных, проявлений нежных чувств.              Зорич Семён Гаврилович — первый неудачный experīmentum под рукой запоздало начинающего кукловода, вооружившегося стрелой Амура. Вспыльчивый и чересчур азартный гусар впал в немилость за «пакости, ставящие государыню в неловкое положение». Григорий, прослывший мировым спокойствием, вспылил тогда не хуже надравшегося в дупель казака.              Римский-Корсаков, покоривший светское общество воистину благородным голосом и пристрастием к миру музыки, проиграл свою ценность в постели графини Брюс. Матушка горестно оплакивала задетую гордость и оставалась несчастной вплоть до начала 1780 года. А князю в это время очень нужно было закончить проект по становлению Черноморского флота.              Чего же не учёл один из лучших стратегов Российской Империи?              — Скажи-ка вот что. Ты уже встречался с государыней во время последнего говения, — Потёмкин вернул перо в чернильницу и сложил руки под подбородком, оперев на них голову. — Какие у тебя тогда были мысли?              Невинное лицо приняло задумчивое выражение. Кустистые светлые брови сдвинулись к переносице, образовывая старческую складку. С ней граф Ланской выглядел ещё нелепее, оттого и привлекательнее для представительниц женского пола. Всего на миг его глаза затуманила пелена воспоминаний о Чистом четверге, когда он был награждён возможностью присутствовать в компании Императрицы. А после — тучи развеялись, уступая лучам нежной и глупой искренности.              — У меня… — парнишка запнулся. — У меня не было никаких мыслей…              Он явно смутился неожиданному вопросу, что играло Григорию Александровичу на руку. Застигнутый врасплох маленький дрожащий зайчонок в офицерских сапогах не сразу сориентируется на нечестный ответ. Тем больше времени у гончей вынюхать всю правду.              — Не торопись. Я видел, как ты смотрел на неё. Понимаешь ведь, что подаёшь пример дурного тона для других. И всё равно смотришь.              Давить нужно медленно, аккуратно, словами прокладывая путь к спланированному результату. Потёмкин много лет замечал, как юнцы благоговейно взирали на Императрицу в мехах, пока русской суровой зимой она посещала казармы и одаривала любимых вояк подарками в честь праздника. Что уж говорить, он и сам не скрывал подобного взгляда на эту женщину, пока находился рядом. Со временем их гляделки утратили и яркость, и тёплые краски, однако в уме остались острые, как лезвие драгунского палаша, осколки щемящих чувств благодарности от любви, отвечающей на преданное обожание.              Хотелось бы вернуть Catiche её чуткость и ласку. Григорий открыл новую страницу своего сборника, сохранившую обнадёживающую пустоту, с готовностью заносить первые строки.              — Ради Бога, простите! — на лице Александра Дмитриевича местами проступили красные пятна – островки юношеской стеснительности, что опаляют жарче ранней оттепели. — Я не хотел, чтобы оно так…              — Не хотел. — Князь улыбнулся краем рта, смягчая накал, выпаленный со стороны юнца. — И чтобы я сейчас полностью в этом убедился, всё же поведай, какое у тебя сложилось впечатление от встречи с Её Императорским Величеством?              У него наверняка даже ещё не было женщины. Не дошёл Ланской с возбуждёнными друзьями до корчмы в старых районах Санкт-Петербурга, чтобы проиграть все средства родителей и братьев в карты, а потом отрубиться под влажным одеялом с надушенной красоткой. Не просыпался с ошалевшей головой и пересушенной глоткой от гневной брани оскорблённого мужа.              Испорченность императорского двора растопчет в нём последние остатки неуверенности.              — Я самого наилучшего мнения о матушке, — как по методичке отчеканил адъютант. — Она очень умный человек и сильный, потому что держит всю страну на своих плечах…              Секунда размышлений.              — Благородная, понимающая, проницательная…              Потёмкин не вслушивался. Он и так это познал на личном опыте. Потому спокойно выжидал, когда лёд треснет.              — … и невероятно красивая женщина.              Победа.              Сборник был отмалёван размашистым почерком всех произнесённых слов, что со временем положат начало расцветающим отношениям между госпожой и её маленьким питомцем, заботливо откормленным и воспитанным государственным псарем.              Григорий Алексеевич славился прагматиком. Он чурался всякой задушевности, от чего и не сложилась его жизнь под крылом государыни. Предпочёл поле битвы, а не душные покои с догорающими свечами, чей воск капал на и без того жаркие простыни. Променял тепло трепещущего сердца на холод и мороз под проливным дождём в грязной палатке. Оставался стратегом, а потом уж романтиком.              И ему, как стратегу, очень важно закончить подготовления перед намеченной экспансией юга без каких-либо преград.       — Считаешь её красивой? — мужчина прищурился, решив напоследок отыграть озабоченного бывшего любовника. — Не ты один.              Ланской окончательно потерял остатки самообладания и весь сжался в большой нервозный комок. Его чувства видны издали, как белые паруса, маячившие на фоне усмиренного моря. И он как будто осознал это лишь в данную минуту, потому не смог отреагировать иначе.              — Ещё раз простите, но на что Вы намекаете, Ваша Светлость? — приятный голос еле сдержался, чтобы не дать петуха.              Потёмкин с тяжёлым вздохом заглянул вглубь себя. Будучи ещё молодым и полным грёз о великих победах, он взял на себя обязанность позаботиться о милой Катеньке. Надеялся, что справится со всеми делами сразу, но, в итоге, нацепив множественное количество наградных значков и парадных лент на свой мундир, оставил зиять дыру в области сердца, упустив все последние шансы.              И теперь у него появился ещё один в лице этого влюблённого мальчишки. И он его не упустит.              — На то, что ты будешь подчиняться государыне напрямую. — Перстнем светлейший поставил смазанную печать на расплавленный сургуч, въевшийся в законченное письмо. — А потом, когда придёт время, вспомнишь своего наставника.              Князь поднялся из-за рабочего стола и в три больших шага прошёл через всю комнату, оказавшись вплотную к более пылкой версии себя самого много лет назад. Протянул письмо с на сей раз искренней улыбкой, озарившей уставшее лицо.              — Позаботься о ней за нас двоих, хорошо?              Дрожащая рука смяла уголочек конверта. Александр Дмитриевич станет новой главой на страницах сборника, принадлежащего затаившемуся в тени коллекционеру улыбок своей императрицы.