Двойной узел

Дождило с самого утра, и Донхёк вымок раньше, чем они добрались до грибного места. Край был хорошо изучен, потому Донён и предложил разделиться. Обычно омеги этого не делали: как бы часто они ни бывали в Лесу, а бродить по нему в одиночку старейшинами не поощрялось, — но дни стояли хмурые, короткие, а лукошки все еще пустовали. Донён с Джисоном двинули на запад, а Донхёк с Юнцинем — на восток. Ветер дул в спину, накидка отяжелела и при каждом шаге лупила мокрым шерстяным краем по голеням. Высоких сапог у Донхёка не было, и он нацепил папины, которые тот после запрета на охоту ни разу не обувал. Трава пожухла, припала обессиленно к жирной земле. От деревьев пахло остро, горько — мхом и аронником; от палой листвы — сладко и затхло, как из глубины древнего кургана. Сквозь эти запахи пробивался сырой и очень вкусный аромат поздних грибов. Первым уловом Донхёка стало семейство опят. Они плотным рыжим кольцом обступили трухлявый пенек, и Донхёк, умостившись среди валежника и высокого, еще по-летнему зеленого папоротника, взялся аккуратно их срезать и укладывать в лукошко. Он не был опытным грибником, Донён ругался на него за вечно помятые или порченные червем грибы, но отличить съедобный опенок от ложного или лисичку от говорушки он умел, потому и ходил в Лес с бывалыми собирателями. После опят ему посчастливилось найти несколько крупных груздей и целый выводок маслят. Пока возился с ними, Юнцинь ушел далеко вперед и скрылся за пологим склоном оврага. По оврагам росли рыжики. Их сбор закончился еще в начале осени, но Юнцинь, поди, знался с лешими, потому всегда находил местечки, где лисички, укрытые травой и палой листвой, ждали, когда же он их сыщет. Донхёк не боялся бродить по Лесу без присмотра старших омег — родительская хатка стояла у самой опушки, молодой березняк вечно забирался на их участок, и отцу то и дело приходилось отвоевывать у Леса свою землю. Соседи судачили, что и сам Донхёк — его дитя: ни на кого в роду не похожий, смуглявый и золотоволосый, с метками дьявольскими по всему лицу и телу. Старики чурались его, встречали заговором от нечистой силы и крестным знаменем, а лекарь обходил их усадьбу десятой стороной и не принимал приглашения старосты, если у того обедал отец Донхёка. — Пригрели ведьмовское отродье, а все село страдает. Охотиться нельзя, за каждый грибочек и ягодку мзду взимают, будто мы пришлые какие, а не сами из этих лесов вышли, — бормотали древние, что те камни, старики-омеги и плевались: кто через плечо, а кто — и в лицо. Папа Донхёка лишь вздыхал на это, а отец устанавливал новый, еще выше прежнего, тын. Донхёк же поджимал упрямо губы и ходил по селению так, словно это не ему в спину неслись проклятия, не о нем сплетничали кумушки и искали жениха из соседнего повета, чтобы сдыхаться поскорее. Совет старейшин даже приданое ему общими усилиями сообразил, лишь бы родня женишка взяла без вопросов. А те могли посыпаться, что тот горох из дырявого мешка: хватило бы одного взгляда на Донхёка. — Чумазый чертенок, — улыбался папа и трепал его по волосам. — Мой и ничей больше. — Как это — только твой? — возмущался отец, и начиналась свара — по-домашнему добрая, без обид и упреков. — Я его выносил и родил, значит, мой, — доказывал папа, а отец щипал его за бока и спрашивал с коварной улыбкой, каким же это чудом Донхёк к нему в живот попал? Неужто и впрямь бесовской? Папа краснел густо и цыкал на отца раздраженно, мол, не при ребенке же, а Донхёк лишь качал головой и убегал в свою крохотную комнатенку, чтобы родители могли, не смущаясь его присутствия, помириться. Так и получилось, что теперь, собирая гриб за грибом, Донхёк и дошел бесстрашно до оврага, где и заметил в сырой земле следы волчьих лап. Поначалу решил, что они старые: может, Юнцинь, проходя, разгреб листву в поисках гриба? — но отпечатков людских ног земля не сохранила. Пришлось поверить, что след свежий, и насторожиться. Волки в их краях невидалью не были: за Бором, как говаривали старики, пролегала ничейная земля, а по обе стороны от нее охотились и враждовали две многочисленные стаи. Донхёк и сам не раз слышал, как катится с пологих лесных склонов заунывная волчья песнь, чуял, как рвется в душу далекий звериный вой, и как тяжко становится на сердце, когда лютой зимней ночью где-то на окраине Леса плачет отбившийся от стаи щенок. Ребенком Донхёк всегда спрашивал папу, нельзя ли забрать волчонка домой, но тот лишь вздыхал печально и говорил, что нет. — Волк — не собака, приручить его невозможно. Сколько случаев бывало: возвращался охотник домой — на плече волчья шкура, а за пазухой — щенок голубоглазый, кроме молока родительского отродясь ничего не пробовавший. Знать не знает жизни в лесу. Но нет — оставь лазеечку, хоть самую крохотную, и он непременно ею воспользуется. Умыкнет в лес — и поминай, как звали. — А почему так? — спрашивал Донхёк, стирая с круглых щек слезы. Папа усаживался перед ним на корточки, брал в свои широкие шершавые ладони его маленькие кулачки и пояснял: — Волк, сына, свободу ценит превыше всего. Человек к неволе привыкнуть может, волк — нет. Даже самый сладкий плен для него — каторга. — Отчего же? — Оттого, что иначе быть не может. Все в этом мире должно иметь свою оборотную сторону, еже поддерживать равновесие. Человек — дитя солнца, волк — луны. Человек пожертвует свободой, лишь бы жить, волк жизнь отдаст ради свободы. Донхёк запомнил эти слова так, будто их высекли меж его ребер зубилом, и порой, бродя по Лесу в поисках грибов и ягод, думал, что в следующей жизни непременно родится хвостатым. Страха перед волками Донхёк не испытывал, но лишь потому — говорил с усмешкой папа, — что никогда с матерым не сталкивался. Вот и сейчас он пошерудил в листве палочкой, отыскал еще пару следов, что вели прочь от оврага, да пошел дальше, но краем уха нет-нет и прислушивался: не скрипнет ли поблизости сухая ветка, не заурчит ли утробно, предупреждающе за спиной? Но, кроме мерного стука дождя по бурому лиственному ковру да журчания ручейка в яру, ничего слышно не было. Крутой склон густо порос кустарником, и Донхёк, погребшись там, чтобы совесть успокоить, нашел вдруг то, чего и не надеялся сыскать. Ягоды брусники переспели и сами сыпались в ладонь. Донхёк запихнул первую пригоршню в рот, поморщился, когда горько-кислый сок, пощипывая, растекся по языку, и взялся собирать ягоды в карманы накидки: дабы не смешивать с грибами. — Донхёк-и, — послышалось в отдалении, и Донхёк, встрепенувшись, огляделся по сторонам, пытаясь понять, откуда идет звук. — Донхёк-и, где ты пропал? Иди к нам — мы тут столько грибов нашли! Голос удалялся по мере того, как Донхёк пытался определить, откуда он доносится. Донён — а звал именно он — забрал севернее, обошел яр по дуге и скрылся в отдалении. Донхёк, путаясь в ветках лещины, вскарабкался на склон и бросился туда, куда, как ему казалось, утопал Донён. Он шел спешным шагом, будто кто в спину гнал, хоть это и ни к чему было. Все грибы без него не соберут, да и потеряться он не мог: каждое дерево было ему знакомо, каждое безошибочно указывало путь домой, — но то и дело срывался на бег, а сердце трепыхалось в груди пойманным в силки зайцем. Как он свернул не туда, Донхёк так и сообразил. Осознал лишь, что движется в обратном направлении, когда ковер из пожухлых листьев под ногами обратился игольчатым настилом. Липы и ясени попадались все реже, их сменили вековые дубы и тонкоствольные сосны, такие высокие, что, казалось, верхушкой своей протыкают брюхатое небо. Меж деревьев лился тусклый свет угасающего дня, лился полноводной рекой, и Донхёк понял, что вышел к святилищу. Место это он знал — сельчане частенько хаживали сюда, дабы оставить гостинец (или мзду, как считали всем недовольные старики) Хозяевам Леса. Папа водил Донхёка к святилищу, когда охоту еще не запретили, и Донхёк бесстрашно взбирался на огромный, поросший лишайником камень, на вершине которого кем-то очень древним (папа называл их детьми Леса, чтил их и немного побаивался) была установлена чаша для подношений. Чаша, мокрая от дождя, сверкала гранитными сколами. Снаружи ее не обтесали, а вот изнутри отполировали так, словно глядеться в нее собирались. Чаша, сколько Донхёк себя помнил, всегда пустовала. Кто и когда ее опустошал, он даже не догадывался, а папа знай твердил: "Значит, подарочек Хозяевам пришелся по душе". Донхёку всегда было интересно на них поглядеть, но папа говорил, что смертным на глаза дети Леса не показываются. — Лишь первые люди, — поучал он, — знавали Хозяев Леса. Те научили их охотиться, собирать целебные травы и ягоды, подарили им огонь и железо. Люди же согласились выполнять любую их волю, ведь дети Леса были старше и мудрее человека и лучше знали, как ему жить в мире и достатке. Вот и живем до сих пор, как предписывали первые люди, и никто не жалуется. "До недавних пор", — хотел сказать Донхёк, но молчал, чтобы не огорчать папу. Разговоры о его инаковости, о ненависти и презрении, которые обрушились на их семью после рождения Донхёка, порой ранили папу сильнее, чем он хотел показать. Ведь Донхёк был его кровинушкой, плодом их с отцом любви, а никаким не подкидышем, но люди оставались слепы и глухи к доводам рассудка, и это не могло не обижать. Дождь усилился; на Лес опустились густо-синие сумерки раннего вечера, отчего Донхёк не сразу сообразил, что на поляне не один. Незнакомец стоял к нему спиной. Среднего роста, худощавый, в короткой охотничьей куртке на бобровом меху и штанах из мятой кожи. Темные волосы собраны в свободный хвост; мокрые его концы достигают середины широкой спины. Незнакомец обернулся, стоило Донхёку ступить на поляну, скользнул по нему ленивым взглядом. У него было красивое холодное лицо: большие черные глаза, острый нос, крупный рот и тяжелый, упрямый подбородок. От незнакомца крепко пахло альфой: мхом, дубленой кожей и гречаным медом. Донхёк замер, не донеся ноги до земли, и слизнул с губ дождь. Незнакомец еще миг глядел на него, а затем опустил что-то в чашу и провел над нею рукой. В пальцах, упрятанных в тонкую кожу перчаток, блеснула черная сталь. Каттанийское стекло. Донхёк знал о нем от папы: охотничий его род брал свое начало в Каттани — далеком скалистом краю, где люд промышлял лишь охотой и добычей железной руды. У деда Донхёка были стрелы с наконечниками из каттанийского стекла; они никогда не тупились и не ломались, и пробивали даже камень, не то, что лосиную шкуру. Однажды, уже после запрета на охоту, дед ушел в Лес и не вернулся. Стрелы сгинули вместе с ним. Донхёк помнил лишь их необычное воронье оперение, а вот наконечники его, десятилетнего омегу, тогда еще мало интересовали. Сейчас он очень об этом жалел, но глядя на короткий, загнутый, словно звериный коготь, клинок в руках незнакомца, без сомнений узнал в нем диковинный металл. Незнакомец еще миг стоял подле чаши, а затем неслышно, как только бывалые следопыты да охотники ходят, зашагал прочь. Донхёк дождался, когда черный его силуэт скроется в лесном сумраке, и подошел к алтарю. Чаша пустовала. — Донхёк! — пронеслось над Лесом; Донхёк вздрогнул и бросился на голос Донёна. Лукошко с грибами он крепко прижал к груди; под солнышком медленно распутывал свои щупальца страх. Донхёк не знал, что его так испугало, страх был непостижимым, будто вмиг в нем пробудилась глубинная память, и из недр ее показалось нечто зловещее, как отражение в зеркале, стоящем посреди пустой темной комнаты, и он никак не мог его побороть. — Где ты шляешься? — спросил сердито Юнцинь, когда Донхёк налетел на него у земляничной поляны. — Мы тебя уже обыскались. Донён и побледневший Джисон выглядывали из-за его спины. — Да я тут рядом был, у алтаря. Думал поглядеть вешенок: там поваленных деревьев полно, — не моргнув глазом, соврал Донхёк. О незнакомце он решил умолчать. Тот явно был из Бора — общины первых людей, — а о них в селении предпочитали без надобности не вспоминать. Говаривали, что не без их участия запретили охоту, но точно никто не знал, потому и злились еще больше: неведение порой сердило сильнее истины. — И как? — Юнцинь насмешливо оглядел содержимое Донхёкового лукошка. — Что-то они у тебя все порыжели. — Так я не успел. Донён позвал, я и примчался. Думал, что приключилось. — Ты приключился на нашу голову. — Донён отвесил ему хорошенькую оплеуху. — Сколько раз сказать надо: не броди по Лесу один? — Но я был в двух шагах от вас… — Мы видели волчьи следы, — пробормотал Джисон и вздрогнул, когда рядом с ним с ветки дикой груши упал почерневший плод. — Я их тоже видел. Должно быть, дозорный. Днем они ведь не охотятся, да и в Лес тыщу лет не хаживали. — Что не мешает им грызть насмерть людей. — Донён стряхнул с капюшона дождь. — Да они давно никого не грызли. Как охоту запретили, так и перестали. — И со всем тебе нужно спорить. — Юнцинь покачал головой. — Думаю, пора возвращаться. Уже смеркается. Донхёк не хотел уходить из Леса, ибо в селении его ждали сваты и будущий жених. Донхёк видел его лишь мельком, когда тот только прибыл, но мог сказать с уверенностью, что с таким типом он уж точно не сойдется. Отцу он тоже не понравился. — Жадный он. И брюзгливый. Потребовал с извозчика сдачу, да еще и младшого старосты посрамил за то, что в испачканных ботинках был. — Может, он бережливый, а мальчонке уже восьмой год, пора за собой следить: омега ведь. — Папа во всем пытался углядеть хорошее, но Донхёк доверял отцу: чутье того никогда не подводило, и если человек ему не нравился, значит, в самом деле гнилой был. — Может, на старый луг заглянем? Там всегда моховиков да рядовок полно. Гляди, еще и панский гриб отыщем. Юнцинь посмотрел на Донёна. Тот вздохнул, но кивнул согласно. Все дружно побрели на юг, к большому лугу, на котором в былые времена выпасали коров. Земля там плодючая, удобренная навозом, и гриб рос в изобилии. Правда, идти туда было далеко, но Донхёк не мог этому нарадоваться. Встреча с женихом откладывалась до самого вечера, а о большем он и мечтать не смел. Чутье Донхёка не подвело. Под высокой, примятой дождем травой притаилось целое грибное войско. Лукошки наполнились до краев в считанные минуты, а после Донён отыскал еще немного брусники, и они утолили жажду сочной ягодой. Волка первым заметил Джисон. Он весь подобрался; губы его побледнели, а глаза распахнулись широко-широко, словно он увидал призрака. Так оно отчасти и было. Донхёк проследил за его взглядом и похолодел. Волк, белый, как первый снег, замер в десятке шагов от них; прозрачные его глаза глядели на Джисона. На миг Донхёку показалось, это и не волк вовсе, а дух дождя, спустившийся с небес, дабы обойти свою земную вотчину. Юнцинь и Донён тоже волка приметили и переглянулись. — Молодняк, — сказал Донён спокойным, ровным голосом. — Уходи, волчик. Иди давай, куда шел, нечего тебе тут делать. Волк покосился на него. Ничто в нем не выражало враждебности. Волк и впрямь был молодой, пожалуй, совсем недавно в щенках бегал, но уже перерос взрослого альфу. У Донхёка отлегло от сердца. На сельчан обычно нападали звери старые или бешеные, молодняк людей боялся и встреч с ними избегал. — Ну же, ступай отсюда. — Донён говорил громко и твердо, но не кричал. — Нечего щенкам по людским землям шляться. Поди прочь. Взгляд волка остановился на Донхёке. Взгляд чистый, искренний, как только у зверя дикого бывает. В нем читались любопытство и затаенный, совсем щенячий восторг. Должно быть, волчик впервые встретился с человеком, и встреча эта его, как зверя молодого и неопытного, впечатлила достаточно, чтобы забыть об опасности. — Уходи. Ну же. Пошел вон, — не унимался Донён. Джисон крепко сжал ладонь Донхёка. Пальцы его, холодные, липкие от брусничного сока, привели в чувства, но отвести взгляд от волка Донхёк не посмел. Знал, что зверь может расценить это как слабость и напасть. Совсем близко хрустнула, сломавшись, ветка. Волчик обернулся на звук. Меж деревьев мелькнула черная тень. Донхёк признал в ней человека с поляны. Волк с тоской поглядел на Донхёка и засеменил прочь. Вскоре и он, и незнакомец скрылись из виду. — Пойдемте домой, — взмолился Джисон. Донхёк кивнул согласно. Все похватали лукошки и заторопились восвояси.