Двойной узел

В селение вошли, когда вечерний сумрак сменился ночной мглой. Дождь прекратился, но с деревьев и крыш капало. Под ногами хлюпали лужи. Донхёк отдал свое лукошко Донёну и умчался домой, чтобы умыться и одеться в праздничное и сухое. Наряжаться для жениха не хотелось — он бы предпочел вываляться в грязи, как свинюшка, дабы всякое желание свататься отпало, — да только воспитал его папа иначе. Дома его дожидались лохань горячей, ароматной от трав воды и чистая сорочка. Папа вымыл ему волосы, попутно расспросив о грибной вылазке, надушил их шафрановой настойкой и аккуратно зачесал вьющиеся локоны за уши. Лицо тоже умыл пахучей водой, а тело смазал розмариновым маслом. — Пап, я ведь не замуж выхожу. Зачем такие приготовления? — спросил Донхёк, оглядывая себя, полностью обнаженного и стараниями папы очень привлекательного, в старом напольном зеркале. Смуглая кожа мерцала в свете сального огарка, а дьявольские родинки, которых так чурались старики, пленили взор. Донхёк любил свое крепкое, молодое тело. В отличие от многих сверстников, которые стеснялись своей омежьей полноты, он гордился своими мягкими, здоровыми формами: длинными, крепкими ногами и округлыми бедрами, сладким животиком и красивыми руками. Нравилось ему и лицо — широкое и простое, — два шрамика-близнеца над левым и правым глазом, россыпь темных родинок и маленький, но пухлый рот с задорной, капризно изогнутой верхней губой. Смуглые щеки раскраснелись от горячей воды, отчего Донхёк казался себе еще милее. Посему делалось особенно грустно, что придется все эти прелести подарить какому-то великовозрастному брюзге, а не альфе, которого он выберет сам. — Староста приказал. Твоя красота, — папа провел пальцами по шее Донхёка, отлепляя от кожи влажные, ароматные кудряшки, — слишком диковинна для здешних мест, сваты могут всякое подумать, но если ты жениху приглянешься, то их мнение учитываться не будет. Он взрослый альфа, знает, чего хочет. Донхёк состроил кислую мину. Он тоже знал, чего хочет, хоть и прожил всего девятнадцать зим. — Уж лучше замуж за волчика, что мы сегодня повстречали, выйти, чем за этого хмыря. Почему старейшины не могут оставить нас в покое? Я ведь на их сыновей не зарюсь. — Но они могут позариться на тебя. Если ты не нравишься ополоумевшим старикам — это не значит, что ты не по нраву их сыновьям и внукам. Джемин вот глаз с тебя не сводит… Донхёк поморщился сильнее. Джемин — старший сын старосты — был еще тем прохвостом и глядел на все, что раз в месяц текло, с неприкрытым восторгом. За это его как любили, так и люто ненавидели. Донхёк выбрал золотую середину и пытался с Джемином дружить, насколько это позволяли статус и отношение Джемина к его омежьим прелестям. — Ты только Джисону не говори, — пробурчал он, — а то еще помрет от горя. И угораздило ж в такого влюбиться... — Любовь, солнце мое, не выбирают. Ото бы я пошел за лесоруба, если бы мог сердцу приказать. — И это хорошо. Я очень рад, что у тебя не было выбора. Папа рассмеялся и вручил Донхёку надушенную сорочку. — А ты не перестарался с запахами? От меня так благоухает, что впору нежить отгонять. Папа прошептал лишь "надевай" и пристроился у печи с прихваткой и поварешкой в руках. Отец вернулся к ужину, уставший и молчаливый. Окинул разряженного Донхёка хмурым взглядом и сел за стол. Донхёк побродил-побродил по кухне, не утерпел и присел на скамью подле отца, опустил голову ему на плечо, напросился на ласку. — А может, ну его? — не выдержал отец. — Поедешь в город, учиться будешь. Есть у меня там знакомый дядька, возьмет тебя подмастерьем в свою пекарню. Папа выразительно вздохнул от печи. — А что? И так, и этак его у нас заберут. — Кто знает? Может, и не приглянется он чужаку. Отец сощурился подозрительно. — Уже удумал что-то? Папа ничего не ответил, и отец поглядел на Донхёка. — Что он замыслил? Донхёк изумленно уставился на отца. — Без понятия. Со двора залаял пес; послышались голоса. — Ну вот, и поесть нормально не дадут. — Отец пошел встречать гостей. Донхёк не утерпел и спросил папу вполголоса: — О чем это отец толкует? Ты, правда, что-то задумал? — Ничего я не задумал. Так, понадеялся вслух. — Папа на Донхёка не поглядел, и тот понял — врет. Значит, взаправду что-то на уме имеет, придумал, как отвадить жениха нежеланного, да так, чтобы староста и старики ни в чем его не заподозрили. Допрашиваться Донхёк не стал: из сеней послышались голоса старейшин, и папа замахал на него полотенцем, чтобы шел встречать. Задержались они ненадолго: убедились, что Донхёк готов, и едва ли не под конвоем повели их с отцом к Дому Собраний. Там их уже ждали. Жених и его родичи едва не сожрали Донхёка взглядами. Он к подобному давно привык, но предпочел бы, чтобы на него не глазели столь уж откровенно. Жених при ближайшем рассмотрении оказался не таким уж и отвратительным, но взгляд его, сальный и липкий, будто отпечатался у Донхёка на коже. Он потер щеки, и те запылали ярко, стыдливо, привлекая еще больше внимания. Торжественная часть прошла как в тумане. Донхёка усадили подле супруга старосты; жених занял место рядом с Джемином. Тот подмигнул Донхёку заговорщицки, и Донхёк пожалел, что не родился мотыльком, дабы сгореть от стыда бесследно. Жених — звали его Ханылем, и этой осенью он справил тридцатые именины — не сводил с Донхёка глаз и заговорил с ним, когда того позволили правила приличия. Расспросил о семье, а после будто невзначай заметил, как странно, что столь красивый омега до сих пор ходит без пары. Донхёк сразу сообразил, куда он клонит. Пытается понять, отчего хорошенький мальчонка не приглянулся односельчанам. Такое в нынешние времена случалось редко: здоровые и пригожие омеги ценились на вес золота, и старейшины всеми правдами и неправдами удерживали их в родном селении, не давали хорошей крови утечь. Донхёк оцепенел, придумывая правдоподобную ложь. — Наш Донхёк знает себе цену, и она не по карману здешним альфам, — подал голос Джемин. Лицо его, красивое и наглое, озаряла улыбка, устоять перед которой было невозможно. Ханыль поглядел на него с любопытством. — За такого омегу и последнюю сорочку отдать не жалко. — Лишь в том случае, если у вас под ней имеется что-нибудь интересное. Наш Донхёк довольно привередлив, уж поверьте. Я знаю, о чем говорю. Господин На со свистом вдохнул; Донхёк оторопело уставился в соусницу, наполненную ароматной грибной подливой. Он и сам о себе такого не знал, ибо не часто видел альф, которым перевалило за десять, без исподней сорочки. Отец в счет не шел, не разглядывать же его как альфу? Джемину, конечно, мечталось и во сне, и наяву, чтобы омеги представляли его не только без сорочки, но Донхёк ни разу не давал повода приписывать себя к их числу. Он украдкой стрельнул в Джемина пылающим взглядом и вдруг сообразил, что именно происходит. Не зря ведь папа помянул его этим вечером. Должно быть, заранее сговорился с прохвостом, чтобы тот оклеветал Донхёка. Хуже от этого точно не станет — никто в его целомудренность в селении не верил, — а вот чужаку, который одним из условий ставил невинность омеги, могли подобные слухи по вкусу не прийтись. Так и случилось. Ханыль посмотрел на Донхёка долгим, тяжелым взглядом и потянулся к чарке. Осушил ее тремя богатырскими глотками и со стуком опустил на стол. Служка мигом наполнил ее вином, крепким и сладким, пьянящим. Донхёк заедал смущение пирожком. Ханыль, опустошив с бочонок вина, вновь втянул в разговор Джемина, но трепался об альфьем, для Донхёка совершенно скучном. Торговля и политика его никогда не занимали, а такой холеный тип, как Ханыль, должно быть, ни разу не выезжал на охоту и ничего не смыслил в танцах и кулинарии: предметах, которые составляли главный интерес в жизни Донхёка. Потому, когда и хозяева, и гости вконец охмелели и от светских разговоров перешли к панибратской болтовне, Донхёк тихонько улизнул из-за стола. В жарко натопленной светлице было душно, воздух загустел от винных паров и ароматов жирной, сытной пищи, и Донхёк, обливаясь потом, вышел в сени. Накидка его осталась в печном углу, а возвращаться за ней не хотелось. Донхёк решил, что не околеет, и выскользнул на крыльцо. Ночь стояла тихая, безлунная. В воздухе пахло сосновыми поленьями и сырым колодезным камнем. К вину Донхёк не притрагивался, но на компот из брусники налегал, потому, постояв на холодке, ощутил острую нужду. Новый Дом Собраний выстроили на отшибе, у лесопилки, где работал отец Донхёка, и Лес безмолвной стеной возвышался у северной оконечности площади. Донхёк ночного Леса не страшился — всю жизнь прожил у него под боком, — посему, не раздумывая, шмыгнул в молодую кленовую поросль, что полностью завладела подлеском. С пожелтевшей листвы срывались припозднившиеся капли дождя, под ногами чавкало и хрустело, но это были знакомые, успокаивающие звуки. Донхёк скоренько управился и уже одергивал сорочку, когда совсем рядом послышались тяжелые, нетвердые шаги. Кто-то подбирался к нему крадучись, но делал это неумело, как только опьяневший, никогда не ходивший на дикого зверя человек может. В любом другом положении Донхёк, пожалуй, испугался бы, но из окон Дома Собраний лился свет, доносились приглушенные голоса односельчан. Среди них был и отец, и Донхёк, расправив плечи, шагнул из кустов на освещенный пятачок земли. В двух аршинах от него, пошатнувшись, будто кто ударил в спину, остановился Ханыль. Мутный взгляд скользнул по лицу Донхёка, словно не узнавал, а затем в уголках маслянистого рта заплясала улыбка. — Вот тебя я, голубчик, и разыскиваю, — пробулькал он пьяно и подошел ближе. Донхёк украдкой перевел дыхание: на миг ему подумалось, что это незнакомец, которого он встретил у святилища. — Поговорить хочу. Без лишних ушей. Лица Донхёка коснулось горячее, сладковатое от вина и медовых пряников дыхание. Он поежился. — Может, на крыльцо поднимемся? — предложил он, но Ханыль покачал головой. Улыбка будто приклеилась к его губам. — Кто-нибудь выйдет да помешает нам. Донхёка взглянул на резные перила крыльца и осторожно спросил: — В чем? — Ничего такого, что могло бы тебя смутить. Донхёк нахмурился. Он начал понимать, куда клонит Ханыль. — Если вы о том, что говорил Джемин, то… он шутил. — Шутил? — Глаза Ханыля сузились. Он подошел к Донхёку вплотную, и тот отшатнулся. Ханыль поймал его за руку и притянул к себе. — А я все гадал, что ж от тебя несет так, словно папаша в чан с душистым мылом уронил. Думал, заглушишь вонь, оставленную альфами? Думал, умнее всех? — Недоверие во взгляде Ханыля сменилось злобой. — Надеялся меня облапошить? Но ты не первый омега, который принял меня за дурака. — Хватка на запястье усилилась. Донхёк дернул руку, попытался вырваться, но Ханыль не позволил. Тогда он закричал, но тут же подавился собственным криком. Свободной рукой Ханыль схватил его за горло и сжал с такой силой, что у Донхёка потемнело в глазах. Он вслепую ударил, но тем лишь больше разозлил Ханыля. Пальцы на его шее превратились в удавку. Перед глазами заплясали цветные пятна. Донхёк захрипел, но так слабо, что едва различил свой хрип за тяжелым дыханием Ханыля. — Никто, слышишь, не смеет так меня оскорблять. Я преподам тебе урок хороших манер. — Ханыль дернул Донхёка вперед, тот не устоял на ногах, и Ханыль поволок его прочь от Дома Собраний, вглубь притихшего, будто затаившего дыхание Леса. Донхёк в полуобмороке шарил рукой в шуршащей, лиственной темноте, цепляясь за все, чего мог достичь, но тех жалких крупиц воздуха, что с короткими вдохами попадали в грудь, едва хватало, дабы держать разум на плаву, и обессиленные пальцы все чаще и чаще смыкались на пустоте. Ханыль, подгоняемый яростью и желанием отомстить, с небывалой для охмелевшего человека прытью тащил Донхёка все дальше в Лес, и скоро последние отблески живого огня скрылись во тьме. А затем что-то случилось. Должно быть, коряга или кочка встали на пути, Ханыль споткнулся, и хватка на шее Донхёка ослабла. Он из последних сил рванул вперед, высвободился из цепких рук и помчал, не разбирая дороги, прочь. Ханыль прорычал свирепо за спиной, и по треску ломающихся сучьев Донхёк понял, что его нагоняют. Он вильнул в сторону, налетел на дерево. Щеку обожгло, словно кто плеснул в лицо студеной водой, но Донхёк не остановился. Лес был его домом, он знал здесь каждый сучок и корешок и верил, что Лес не подведет его, не позволит чужаку причинить ему зло. Глаза привыкли к темноте, и Донхёк стал различать очертания кустов, камней и деревьев. Склон полого убегал вниз, в отдалении журчал ручей. Значит, неподалеку святилище, нужно лишь добраться до речушки, а там повернуть на юг и хоженой тропой воротиться в селение. Ханыль тяжело пыхтел и ругался где-то позади. Донхёк понимал, что он не остановится, поймает его, чего бы оно ему ни стоило, не даст добраться до селения первым и рассказать о случившемся старосте и отцу. Нападение на омегу сулит отлучением от рода, а то и вовсе Судом Девяти, если омега докажет, что его пытались изнасиловать. В том, что Ханыль замышлял именно это, Донхёк не сомневался. Не кукурузным же початком он ему в бедро тыкал, в конце концов. Донхёк сбавил ход и огляделся по сторонам, выбирая самый короткий путь, после чего скользкой, едва приметной в сумраке тропкой заторопился вниз по склону. У речушки повернул на восток и уже подумал, что оторвался, когда совсем рядом затрещали ветки. Донхёк бесшумно перебрался на другой берег. Противоположный склон был круче, но спутанные коренья старых деревьев служили надежной опорой. Ребенком Донхёк частенько лазал по этим отвесным, на первый взгляд совершенно неприступным откосам, и сейчас взялся смело карабкаться вверх. Глаза с трудом различали корешки и выступы, но пальцы помнили каждый вершок вздымающейся к небу глиняной кручи. Донхёк медленно, но добрался до того места, где скат становился отлогим, и перевел дух. Внизу плескалась вода и яростно шумел ольшаник. Донхёк грудью припал к влажной земле и минуту лежал, слушая и собираясь с силами. Ханыль, посуетившись, смачно выругался и затопал вниз по течению ручья. Донхёк перекатился на спину и заглянул в овраг. Ханыль отошел уже на десяток саженей, но вдруг остановился и будто к чему-то прислушался. Донхёк не издал ни звука, но Ханыль на него и не смотрел. Взгляд его устремился во мглу правее от Донхёка. Донхёк, не чуя ничего, кроме глухих ударов собственного сердца, посмотрел туда же. Меж тонкоствольных осин, будто призрак из старинных легенд, замер белоснежный волк. Донхёк узнал его сразу. — Волчик, — проговорил он одними губами, и тот услышал его, поглядел сквозь тьму прямо в душу своими прозрачными, тоскливыми глазами. Глухой, словно из-под земли, рык прокатился над Лесом, всполошил сонную кедровку. Та, трепеща крыльями, унеслась на юг, к черной гряде одутловатых туч. Донхёк затаил дыхание. Ханыль не шелохнулся. Волчик шагнул вперед. Он больше не смотрел на Донхёка. Ханыль отступил назад, пошатнулся, споткнувшись, но не упал. В волчьей глотке предупреждающе заклокотало. Пальцы Донхёка впились в рыхлую землю. "Ну же, беги", — прокричало умоляюще в голове. Если Ханыль побежит, волк бросится за ним, и Донхёк спасется. Конечно, оставалась вероятность, что он наткнется на одного из них на обратном пути, но это было лучше, чем сидеть и ждать, пока оба накинутся на него. Ханыль, который, поди, в жизни с диким зверем не сталкивался, как себя вести не знал, и сделал то, чего Донхёк от него хотел. Выхватил из воды камень, швырнул его в волка и помчался прочь. Волк, однако, с места не сдвинулся. Провел Ханыля взглядом и повернул косматую голову к Донхёку. У того похолодело нутро. Он лихорадочно вспоминал, что говорил волчику Донён, открыл рот, но вместо слов из горла вырвался лишь задушенный хрип. Ханыль так крепко сдавил ему глотку, что теперь Донхёк не мог проронить ни слова. Горло отекло, и он лишь сейчас осознал, как сильно оно болит. Он даже головой шевельнуть не мог, чтобы не перехватило дух. Волк тем временем приблизился. Донхёк глядел на него будто сквозь замутненную стекляшку и все глубже зарывался пальцами в землю. Сердце билось надрывно, с перебоями, меж ключиц, холод растекался по застывшему телу, и не было в нем сил, чтобы дать отпор зверю. Тот, однако, не спешил нападать. Подошел совсем близко и обнюхал Донхёка с головы до пят. Наморщил белый, с черным кожаным кончиком нос и громко чихнул. Сердце Донхёка подпрыгнуло и рухнуло в живот. Волк повернулся к Донхёку задом, качнул толстым, будто березовое полено, хвостом и поглядел на него исподлобья. Донхёк не шелохнулся. Тогда волк ухватил край его сорочки и несильно потянул. Донхёк понял: волчик хочет, чтобы он шел за ним. Но разве такое возможно? Тут вспомнился черный незнакомец. Вероятно, зверя обучали, вероятно, он знал путь если не в селение, то к общине первых людей точно. Торчать же посреди Леса было опасно: Ханыль мог вернуться в любой миг. Убежать от зверя возможным не представлялось: Донхёк сомневался, что тот не бросится на него. Он мог лишь гадать, да и то безуспешно, почему волчик отпустил Ханыля. Его же, судя по мертвой хватке на подоле сорочки, он отпускать не намеревался. Выбора у него не осталось. Пошатываясь, Донхёк поднялся на ноги и последовал за волчиком. Шли недолго, но чем дальше в Лес они заходили, тем сумрачнее становилось вокруг, тем ближе друг к дружке росли хрупкие клены и многоликие ясени. Высокий, в половину человеческого роста папоротник преграждал путь, и Донхёку приходилось продираться сквозь его заросли, моча руки и одежду скопившейся средь резных листьев дождевой водой. Но чем плотнее становился Лес, тем суше шуршала под ногами трава, тем теплее делался воздух. В нем пахло бирючиной и мхом, а чуть погодя — дымом, человеческим жильем. Лес кончился. Вместо деревьев из земли, словно боровики и великанские приболотники, выросли домишки, окруженные невысоким плетеным тыном. Над покатыми крышами курился голубой дымок. В маленьких окнах с толстыми зеленоватыми стеклами то здесь, то там мерцал свет. Однако навстречу им никто не вышел. Волчик, не замедляя шага, провел Донхёка узкими, вымощенными деревянными спилами улочками, и они оказались на залитой дымным светом масляных светильников площади. Посреди нее рос исполинский дуб. Меж толстых, узловатых его корней ютились хатки побольше, у каждой раскинулся палисадник с поздними осенними цветами. Волчик поволок Донхёка к одной из них. Взбежал на чистое крыльцо и поскреб лапой в дверь. Росшая под окном кудрявая яблоня бесшумно роняла рыжие листья в примятую траву. На черных ветках покачивались румяные, все в темных, прям как у Донхёка, родинках плоды. Из сеней послышались шаги. Проскрипел, отодвигаясь, засов. На пороге возник омега, еще молодой, но статный, крепко сбитый. В заспанных глазах читалось недоумение, но стоило взгляду упасть на Донхёка, как сон мигом испарился, и место его заняла тревога. Омега махнул рукой, волчик юркнул во тьму сеней; Донхёк, помявшись, шагнул следом. Омега опустил засов и, ничего не говоря, провел Донхёка в жарко натопленную светлицу. В камельке едва тлело, разливая по чисто выметенному полу тревожный, алый свет, смолье, но хозяин дома поджег еловую лучину и вставил ее в светцы. По стенам огромными испуганными пауками разбежались тени. Омега указал на застланную покрывалом лавку, и Донхёк послушно сел. Волк, заглянув в каждый угол, вернулся к нему и улегся у ног. — Кто это сделал? Видел его? — Омега подошел к Донхёку. В руках у него была миска с водой и старое, но чистое полотенце. Он смочил его хорошенько и взялся промывать Донхёку лицо. Щеку защипало. Донхёк и забыл уже, что свез ее, налетев на дерево. Он открыл рот, но из горла вырвалось болезненное сипение, потому в ответ он лишь кивнул. Омега удрученно покачал головой и оглядел шею Донхёка. — Отек. Ничего, у меня есть хорошее средство: мигом все пройдет. — Он отжал полотенце и обмыл Донхёку руки. Только сейчас тот заметил, в каком плачевном состоянии они находятся. Черные от грязи и запекшейся крови; ногти изломаны, всюду раны и глубокие царапины. Донхёк поморщился, но не издал ни звука. Когда омега принялся за ноги Донхёка, такие же грязные и израненные, волчик недовольно заворчал, но посторонился. Уши торчком, прозрачные глаза неотрывно следят за каждым движением омеги. — Ты бы, прохвост, сбегал за Ютой: потолковать надо, — пробурчал омега и бросил полотенце в миску с уже мутной водой. Волчик раздосадовано понурил голову, но послушно посеменил к двери. Толкнул ее и скрылся в сенях. Донхёк открыл было рот, чтобы спросить, а как животина отопрет засов, но тот уже загромыхал, отворяясь. Донхёк оторопело уставился на низкую дверь, что чуть криво висела на дубовой плахе. Омега и ухом не повел. Отволок миску в печной угол, пошурудел на высоких полках, снял пару глиняных горшков и сгрузил их на стол. Донхёк опасливо огляделся по сторонам. Светлица как светлица: высокий бревенчатый потолок, черный от копоти, большая печь, лавки, крытые домоткаными коврами, лежанка, дубовый стол, кухонная утварь на полках. По потолочным крючьям развешаны полынь, зверобой и чабрец, стручки огненного перца, собранные в яркие алые венки, и связки чеснока. У печи — корзина с крышкой, чуть сдвинутой набок. В корзине что-то шевелится, издавая тихий шелест. Донхёк обмер. Омега, будто почуял это и вскинул голову. Проследил за его взглядом и торопливо проговорил: — Он не причинит вреда. Совсем не злобный. В щель между краем корзины и ее крышкой показалась маленькая, притупленная голова изумительного кораллового цвета. Черные глаза-бусины неподвижно смотрели на Донхёка. Змейка приподнялась, и Донхёк увидел, что спину ее укрывают темно-синие чешуйки, бока ярко-голубые, а брюхо — алое. Она поглядела-поглядела на него и вновь скрылась в глубине своей корзины. — Он любит дождь и по такой погоде обычно охотится, но сегодня решил остаться дома, — пояснил омега, хоть Донхёк ни о чем его не спрашивал. — На-ка, выпей. — Он протянул ему чарку, полную золотисто-коричневого, пахнущего шиповником и анисом зелья. Донхёк боязливо ее принял, но пить сразу не стал. — Он на меду, не бойся, — по-своему истолковал его нерешительность омега. Донхёк сделал осторожный глоток, подержал отвар во рту. Тот был сладкий, с легким привкусом толокнянки и бузины. Донхёк отпил еще немного и закашлялся: горло болело так, что каждый глоток давался с трудом. — Не торопись. Но выпить нужно все, чтобы отпустило. Не хочешь ведь остаток жизни проходить немым? Донхёк слабо качнул головой и вновь припал к чарке. Когда он закончил, в дверь поскреблись. Омега ушел открывать. За миг в светлицу вьюгой ворвался волчик, метнулся к Донхёку и с чувством выполненного долга развалился у его ног. За ним вошел тот самый незнакомец с алтарной поляны. Поглядел на корзину со змеей, затем на волчика и лишь после — на Донхёка. Красивые его глаза ничего не выражали. Донхёк поежился. Он будто с мертвецом взглядом встретился. Незнакомец прошел к столу, осмотрел расставленные на нем кувшины и склянки. — Человек, который на тебя напал… Он ведь нездешний? — Незнакомец покосился на Донхёка. Тот кивнул. Голос еще не вернулся, хоть горло и перестало саднить. — Он остановился в селении? Донхёк снова кивнул. — Он хотел тебя изнасиловать? Донхёк ответил тем же. — Его следы ведут на север. Он совсем не знает Леса. — Незнакомец мельком поглядел на вернувшегося в светлицу омегу. — Останешься здесь на ночь. Так будет надежней. В Бор он не сунется, если не совсем из ума выжил. Утром Джено проведет тебя домой. — Он кивнул на волка, что с неприкрытым интересом обнюхивал кончики Донхёковых ступней. Даже если бы Донхёк хотел, то не посмел бы возразить этому холодному, властному тону. — И на что этот смердяк рассчитывал? Что убьет мальчика, а староста, дурак, не догадается? Омега, к которому на сей раз обратился незнакомец, развел руками. — Сообщу Совету. — Незнакомец заспешил к выходу. — Джено, охранять, — уже от двери бросил он, поглядев на волка. Волчик придвинулся ближе. У Донхёка по спине побежали мурашки. Зверь был горячий, как печка, и очень опасный. В нем таилась глубинная, животная ярость, первозданная мощь, и пускай вел он себя дружелюбно, страшиться его Донхёк не перестал. Когда незнакомец ушел, омега снова засуетился. Перенес корзину со змеей в дальний угол светлицы, вынул из резного сундука пуховое одеяло и расшитую белой гладью наволочку и принялся стелить на полатях спать. Донхёк сжимал в руках опустелую чарку и не шелохнулся, пока омега его не окликнул. — Ляжешь здесь, я рядом буду. Если что — буди. Донхёк нетвердым шагом пересек комнату и забрался на полати. Омега отнял у него чарку. — Меня Куном звать, — сказал он с виноватой улыбкой. — А ты? Донхёк пошевелил языком. На этот раз из горла вырвался слабый звук его имени. — Ложись спать, Донхёк. К утру станет легче. Сон и не такие недуги лечит. Донхёк послушно нырнул под одеяло и опустил тяжелую, гудящую от множества мыслей голову на подушку. Кун задернул ситцевую занавеску, и сразу стало темно и тихо. Донхёк думал, что не уснет в незнакомом месте, да еще и после таких страхов, но едва веки сомкнулись, как сон сморил его.