***
Чую продолжает тошнить от всей этой напускной идеальности. Тошно от осознания того, что вставлять палки ему в колёса — это такое местное развлечение. И тошно от осознания того, что отпуск от этого ада ему светит только бессрочный. Но он продолжает так идеально смеяться на публику, имитируя радость и симпатию к своим оппонентам, пока его внутри разъедает от пренебрежения, и губы хочется лишь скривить. Он продолжает играть свои идеальные роли, пока все вокруг наслаждаются его страданиями. И даже когда он в приступе гнева так (не)идеально вдребезги разбивает бокал, его — идеального Накахару Чую — всё равно продолжают держать. Не обстоятельства и не обеты, не клятвы или чужие (грошовые) надежды — холодные и по локоть забинтованные руки такого же идеального Дазая Осаму. Он вцепляется в его рукава и тянет к себе, после толкая спиной на кожаный диван в кабинете и придавливая собой. Его глаза в кои-то веки не напоминают мёртвые рыбьи, горя изнутри слабым блеском, и его лицо, лишь на каплю всё ещё детское, почему-то теперь кажется таким невероятно особенным. Чуя прикладывает ладонь к своему лбу — нет, с ним всё в порядке. А после эта же ладонь ложится на лоб нависающего над ним Осаму — с ним тоже всё в норме. Просто сейчас они идеальны не только для всего мира, но и в кои-то веки друг для друга. И губами, всего лишь чуть по-детски пухлыми, Осаму целуется просто идеально. И так же идеально Чуя обнимает его, и ногами, и руками прижимая к себе. Не раздеваются — не молодожёны ведь; спущенных брюк и задранных рубашек будет достаточно, чтобы — ах-хах — поебаться в кабинете на потрёпанном кожаном диване. Скажи им месяц назад, что это будет единственным способом удержать (и удержаться) на плаву — врезали бы оба. Но сейчас, глуша себя в глубоких, жадных поцелуях, они оба не против, ведь только так получается Не видеть чужое (идеальное) лицо Не слышать чужой (идеальный) голос Не произносить чужое (идеальное) имя Чуе всё ещё нестерпимо тошно. От того, во что превратился его мир. От того, во что превратились люди рядом с ним. От того, во что превратился он сам. Но эту тошноту донельзя идеально топят в себе скрип кожаной обивки под поясницей, уже не холодные руки под болтающимся на бёдрах ремнём и с полустонами кряхтение на ухо ебущего его Осаму. И стоило бы сейчас врезать со всего маха, чтобы искры из глаз повылетали, натянуть кое-как брюки и на негнущихся ногах сбежать отсюда на волю, на свободу — возможность ведь до мерзости идеальная! Но кто другой выдержит столько же, сколько выдержал Чуя? Кто другой так и д е а л ь н о впишется в этот цирк уродов? И кто другой доведёт полумёртвого по жизни Дазая Осаму до желания зажать и выебать? Чую тошнит от этой идеальности. Но, чёрт возьми, он не один такой и д е а л ь н ы й. И пока он не один, свою судьбу идеальной мафиозной псины он не отдаст никому.***
Четыре года спустя Чуе почти уже и не тошно. Слова Осаму сбылись — он почти забыл. Забыл о том, как сильно бесила его рожа, изо дня в день маячащая перед глазами. Забыл о том, какое будущее им прочили вместе с бесконечными лаврами самых сильных и самых лучших. А вот о том, в чём эту тошноту получалось на время утопить, Чуя предпочёл бы не забывать. Он всё ещё самый сильный, а сила его — самая разрушительная. Но на эту разрушительную силу по-прежнему есть управа, и управа эта всё та же. Годы идут, а эта (идеальная) схема по-прежнему работает, и работает так же идеально, как и всегда, невзирая даже на то, что теперь её главные механизмы играют практически друг против друга. Они стоят напротив по разные стороны баррикад. Прошедшие годы ощутимо отпечатались в фигурах, на лицах и в усталых глазах. Делают вид, что даже не знакомы, когда практически в ногу идут. Не рядом, навстречу и мимо. В унисон хлопнут по воздуху их плащи, когда они поравняются, и Чую, кажется, на миг каратнёт напоминающими мурашками. Но нет, с ним по-прежнему всё в порядке. Как всё в норме и с Дазаем Осаму. Просто они всё такие же и-де-аль-ны-е. Даже если каждый сам по себе.