Скрытое в пепле

— Проснись! — взрезало мысли фальшивой, назойливой нотой. — Сэра, проснись! Почему ты дрожишь? Почему плачешь? Кошмар приснился? Саске с трудом разлепил глаза: зябко, подушка влажная… Правда он, что ли, во сне расплакался? Только бы отец не узнал! Ужас в одно мгновение выгнал остатки сна, стиснул в когтистых ладонях сердце. Если отец узнает, пиши пропало! Саске взметнулся, смахнул рукой слёзы, вскочил с постели… Ну, попытался вскочить: чуть не упал, запутавшись в одеяле, и только Танцующая-с-листвой, придержав молодого господина за плечи, уберегла его лоб от столкновения с полом. — Вот те на! От кого убегаешь, сэра? — проскрежетала, насмешливо щеря мелкие треугольные зубы, старуха-аргонианка. — Кто гонится? — Прости, — буркнул Саске, высвобождаясь из её цепкой хватки; отец говорил, что с рабами не стоит любезничать, но Итачи с ними всегда был вежлив, и это оказалось заразно. — Прости, не проснулся ещё до конца. Кошмар приснился. Читал вчера на ночь задачник по даэдрологии, вот оно и жахнуло. Ты же никому не расскажешь? Пожалуйста! Саске немного приврал: совершенно не помнил, что ему снилось, но точно не даэдра из задачника. Что он, ребёнок, что ли — такого пугаться? Ему уже почти десять! Но не объяснять же, что ни отголоска страха он не испытывал, только… тоску? Досаду? Словно бы потерял что-то важное — и не найти теперь, не дотянуться, даже не вспомнить... — От этих ваших книжек один только вред, — Танцующая-с-листвой, покачав головой, сноровисто выпутала Саске из одеяла и принялась застилать постель. — Снова-здорово, а я госпоже говорила! — ворчала она. — Первому детство испортили и за второго теперь взялись... Саске не вслушивался: пообещал, что больше не будет засиживаться так допоздна, наскоро оделся и ускользнул, пока Танцующая-с-листвой не придумала чего хлеще. Не хватало ещё опоздать на уроки! Этого отец уж точно не спустит — и будет потом битый час читать лекции о чести и о достоинстве меров из клана Учиха. Такого Саске успел накушаться вдосталь — не только хвалебного, но и нелестного, с “честью” и “достоинством”, заключёнными в жирные кавычки. Не прошедший клановых посвящений маг-ученик, он редко покидал крепость Хеймлин и даже тогда почти не общался с чужаками, но слушать и слышать умел на отлично. Про клан говорили всякое: то, например, что даже по телваннийским меркам Учихи — Шеогоратом целованные, вот их с Вварденфелла свои же и вытурили. Они, мол, настолько вздорны и неуживчивы, что их даже в Порт Телваннис пускают скрипя зубами; поэтому только в Стоунфоллзе, вдали от собратьев по Дому, осесть и сумели — а местные просто боятся ссориться... Телванни Фугаку Учиха, слыша подобное, морщил породистый нос и копил обиды. Лидер общины, он при любой возможности заводил донельзя занудные речи о том, как во второй эре только знания и отвага его предков сумели сдержать намирическую чуму и спасти Стоунфоллз от вымирания. Где были тогда надменные индорильцы, хитрые хлаалу и остальные бесстыжие болтуны? Прятались по норам, пока Учиха делали всю работу! Все эти истории — о чуме, о Намире и о войне с Ковенантом — Саске слышал так часто, что выучил наизусть. А когда заметил, что н’вахи-рабы в общине почти перевелись — из тех, кого знал, остались только Танцующая-с-листвой и Лаэвен с кухни, — и вытянул из Итачи, что в рабских бараках была какая-то эпидемия, то насторожился. Неужели чума вернулась? Саске боялся выспрашивать — знал, что влетит, если отец узнает. Телванни Фугаку Учиха был строгим и требовательным даже с родными детьми — особенно с родными детьми, — и Саске никогда не мог ему угодить, какие бы сложные чары ни разучивал и хитрые зачарования ни создавал. Вот Итачи в его возрасте!.. Со старшим братом — признанным гением, “надеждой клана Учиха” — сравняться не получалось. Люби его Саске меньше, то ненавидел бы, а так — отчаянно за ним тянулся… и между уроками, втайне от наставников, практиковал левитацию. Месяц Высокого солнца выдался жарким даже для Стоунфоллза, и все свободные обитатели крепости Хеймлин после обеда исчезали, будто двемеры, и выползали наружу лишь ближе к вечеру. А Саске? Саске вторую неделю пытался попасть на верхний ярус отцовской башни и не собирался сдаваться. Добросовестно высидев лекцию по мистицизму, едва не спалив себе брови во время занятий алхимией и наскоро поглотав гумбо из грязекраба, Саске дождался, пока улицы опустеют, и принялся за работу. Манила его не столько вершина башни, сколько хранимая там тайна. Месяц назад Итачи вернулся из поездки на Вварденфелл и привёз с собой… что-то. Саске никто ничего не рассказывал, но слушать и слышать он умел на отлично и быстро понял: брат достал для отца какое-то сокровище. Каждый чародей клана, сумевший заслужить посох, хоть раз побывал у мастера Фугаку — "взглянуть на реликвию", так это называли. С Саске её обсуждать не хотели, но он и не рвался. План был простой: попасть наверх и самому всё исследовать. Правда, на самый верх не вела ни одна лестница, а левитация Саске давалась скверно, но он почти научился поддерживать чары достаточно долго. Реликварий, конечно, окажется запечатанным, и нужно будет вскрыть замок — но вряд ли задача станет неподъемной. В крепости Хеймлин издавна повелось, что самые страшные из охранных заклятий отзывались на чужую кровь, а Саске был Учихой — и, редкое дело, чувствовал, что поступает правильно. Украдкой он подобрался к отцовской башне, умело избегая стражей. В такую жару им, бедолагам, тяжко в шлемах-цефалоподах! Наверное, потому они и патрулировали окрестности так вяло — или надеялись на охранные чары. Улицы будто вымерли, и только один раб-метельщик — нестарый, но уже седой данмер с разорванным ухом и шрамом от кислоты во всю щеку — шуршал за углом, лениво гоняя пыль. Саске встал на исходную и смахнул со лба пот; глаза чуть пощипывало — кажется, брови пострадали сильнее, чем думалось. Он накинул "хамелеон" — невидимость пока не давалась — и, сжимая в руке амулет замедленного падения, начал подъём: медленно, осторожно… Когда до верхней площадки оставалась пара локтей, Саске не удержался — рассмеялся, радуясь долгожданной победе, и мигом утратил концентрацию. Он рухнул вниз и наверняка бы разбился — но обошлось, разряженный в падении амулет спас ему жизнь. Саске плюхнулся на задницу, словно мешок батата, и было ужасно больно — не от удара даже, а от обиды. Не получилось, снова! А ведь он был так близко! Хотелось расплакаться — навзрыд, как трёхлетка, размазывая повсюду сопли, — но Саске не сдался. Осушив два флакончика магики, он стиснул зубы — так крепко, что, кажется, свело челюсть — и попробовал снова. Локоть, другой, третий… пятнадцатый… двадцать пятый… Только бы не свалиться, только бы... Заскочив на площадку, Саске дрожащими руками достал из мешочка на поясе и выпил ещё два зелья, и взялся распечатывать дверь. Открывание Ондузи предсказуемо не сработало, но разбиватель замков Екаша сделал своё дело. И стоило оно того? Внутри — башня башней, скучная, как вечеринка у Джиггалага. Саске не мог отделаться от ощущения, что всё было слишком просто — словно бы ждали, заманивали… Звали, ведь так? Точно зовут — в третью дверь справа... Саске несмело её распахнул и оказался в пустой, не считая каменного постамента, комнате. На нём стояла какая-то статуэтка — мелкая, не больше пол-локтя, изображающая… дремору? Скамп его разберёт: вроде бы рожки, но почему-то три глаза… багрянец и пепел... Отчаянно хотелось дотронуться, узнать, какая она на ощупь, и даже охранные проклятия, которые мог оставить отец, Саске не устрашили. Он уже потянулся, но замер на полпути, услышав спокойный, но жёсткий оклик: — Что ты здесь делаешь? Саске не обернулся — сразу узнал Итачи. И что теперь? Когда-то он грезил о том, чтобы отец поймал его с поличным, чтобы понял, что Саске сам, без чьей-либо помощи всё это провернул и добрался до цели! Теперь не дождаться... — Саске, стой! Но он не послушал и всё же дотронулся, и это было как молнию проглотить, как вынырнуть из-под толщи воды, втягивая в грудь воздух, как... — Он пробудился… — губы шевелились будто бы против воли, — белее самой белизны, чернее самой черноты… стыд и сын, солнце и тень — он есть всё, и... Потом всё погасло — словно свечу затушили. Саске ничего не помнил — и очнулся утром нового дня у себя в кровати. Он провалялся в постели с неделю, постоянно срываясь в зыбкое забытьё — заработал горячку, потратив слишком много энергии, как рассказала мать. Поначалу за Саске ухаживала Танцующая-в-листве, но потом она куда-то пропала — и единственными, кто о нём не забывал, стали усталая мать да герои кошмаров: данмеры с хоботами вместо лиц, н'вахи, разбухшие и готовые лопнуть, как перезревшие дыни, и ещё вождь, сдирающий с себя кожу, чтобы надеть вместо неё солнце… Почувствовав в себе хоть какие-то силы, Саске с радостью разогнал всех кошмарных гостей и пошёл на разведку. — А куда делась Танцующая-с-листвой? — спросил он у матери, и та, близоруко сощурившись, ответила: — Прости, дорогой. Заболела и умерла — как и все остальные. Не переживай, мы скоро снова пополним бараки. Он не стал давить, пожалев мать: в последнее время та постоянно щурилась, жаловалась на головную боль да яркое солнце, и никакие зелья не помогали. Саске, только выползший, неожиданно оказался самым здоровым из родичей — вскоре он выяснил, мать была не одинока. Слабеющее зрение, гнойные выделения, скверный сон — неужели какая-то эпидемия? Плюнув на "честь" и "достоинство", Саске хотел расспросить отца — но застал его за сжиганием телваннийских знамён и позабыл обо всём на свете. — Мы никогда не были частью этого дома, — мастер Фугаку, отойдя от жаровни, взялся вдруг объяснять свои действия. — Всего лишь военная хитрость... Нам, неоплаканным и несломленным, ещё предстоит восстановить былое величие, но можно начать с малого — хотя бы с отказа от ложных имён. Саске почтительно поклонился и молча вышел. Отец выглядел спокойным и счастливым, но от его улыбки хотелось сбежать на другой конец Тамриэля — или хотя бы спрятаться под одеялом. Саске так и сделал — сослался на то, что голова разболелась, и пошёл спать. Даже ужин пропустил, хотя таинственное мясное лакомство, которое готовила новая рабыня-данмерка — Лаэвен-кухарка тоже исчезла бесследно, — пахло божественно. Но усталость оказалась сильнее, и Саске, едва коснувшись подушки, провалился в кромешно-тёмный сон без сновидений. Его разбудили крики — отчаянные, страшные. Даже рабыни, которых загибали против их воли, кричали иначе… Саске вскочил с постели и накинул "хамелеон". Дверь не скрипела, лестница — тоже, и он был почти бесшумным — пока на последних ступенях не зацепился за что-то и с грохотом не завалился набок. Саске поднялся, потирая ушибленное плечо, наколдовал "кошачий глаз" — дельные мысли часто запаздывают... — и уткнулся взглядом в труп своего отца, распластанный у подножия лестницы. Смерть матери Саске увидел своими глазами, когда, трясущийся и немой от ужаса, с липкими от крови ногами, добрёл до гостиной. Микото Учиха была отличной чародейкой, но против надежды клана у неё не было шансов: Итачи не глядя отбил последнюю отчаянную молнию, и призванная катана пронзила его противницу насквозь. Молнию брата Итачи тоже отбил, — и огненный шар отбил, и заклятие паралича… — а потом просто и безыскусно вырубил его ударом в висок. Очнулся Саске под монотонное бормотание и едкий, вонючий дым — парализованный, болтающийся у пленителя на плече, точно куль с мукой. — Молюсь, чтобы скверна его не коснулась… — шептал Итачи. — О, всеблагие, сумеем ли мы искупить… ибо кровью и пеплом отмечены были велоти… се барабаном рока песня ликует в крови... Саске быстро укачало, и он снова вырубился — а пришёл в себя на пепелище, оставшемся от крепости Хеймлин. То, чего ни Намира, ни Ковенант так и не добились, Учиха Итачи провернул за ночь. — Они все мертвы, — сказал он вместо приветствия, нависая над распластанным на земле братом — спокойный, почти деловитый. — Но тебя я оставлю — как напоминание. Будь так любезен, беги из Морровинда и не мешайся под ногами, потому что если вернёшься — убью тебя. Ты слишком слаб, чтобы бороться со мной — и так будет всегда. Помнишь, что нужно делать, вернувшийся моей плотью и от моей плоти? — Проснись… Почему ты дрожишь? "На тюремном корабле пиздец как холодно", — хочется огрызнуться, не просыпаясь, но Саске молчит: ссориться с Джиубом, вежливым с вида, но отмороженным напрочь, себе дороже. После того, что случилось с Антонием, его опасаются даже тюремщики — что уж тут говорить о товарищах по несчастью? Саске никогда не думал, что десять лет спустя вернётся в Морровинд как заключённый, но ведь дарёному рабу в зубы не смотрят, так же здесь говорят? Саске знает: он, несмотря ни на что, дотянется до Итачи — и эту проклятую тварь уж точно никто не оплачет.