Скрытое в пепле

Он ещё жив, когда чувствует первый поцелуй ножа — лёгкий, почти невесомый, наискось от виска. Лезвие идёт ниже — вдоль уха, по подбородку, и делает поворот, поднимается вверх, замыкает кольцо... Руки в перчатках снимают его лицо почти что “чулком”, как шкуру с лисицы — медленно и аккуратно подрезают ножом, не оставляя лишнего мяса и только у глазниц ведя практически по кости, и бережно отделяют тонкую золотистую маску. Ноги ему отрезают совсем иначе: лезвие зачарованного меча вгрызается в щиколотки удар за ударом — рвётся кожа, кромсается, сходит лохмотьями плоть, трещат и дробятся кости… Но он ещё жив, даже тогда — не свободен; не из тех рабов, что умирают — к добру или к худу. Он жив, потому что вовремя умереть было бы слишком просто — и Сакура просыпается, скидывая кошмар вместе с тяжёлым пуховым одеялом. Дрожащей рукой она вытирает со лба испарину и привстаёт, смотрит на свои ноги: самые обычные, худые и бледные имперские ноги с имперскими стопами — но, главное, целые. На пробу Сакура шевелит пальцами, разгоняя кровь, и окончательно приходит в себя. Спать ей решительно расхотелось. Живое воображение часто становится для Сакуры источником проблем. Вот и сегодня… что там ей мама рассказывала за ужином? Велотийские проклятия, верно? Способ отгородить себя от врага и в посмертии, чтобы тот, отторгнутый, сделавшийся чужаком, не смог переродиться или вернуться для мести — неузнаваемый и неузнанный, отныне не ступит на родную землю, ибо она перестала быть для него родной... Госпожа Харуно, с головой нырнув в очередное этнографическое исследование, норовила притопить ещё и дочку, но к двадцати годам Сакура научилась относиться к этому философски: да, матушке не давали покоя лавры Альфидии Люпус, и с этим оставалось только смириться. Вот только профессор Люпус не заводила романов с этнографическим материалом, и детей — не заводила; однако этого Сакура не собиралась озвучивать. Господина Харуно — отца, чейдинхолльского чиновника — видеть доводилось нечасто, но родителей полуформальный и прагматичный брак вполне устраивал, а Сакуру никто и не спрашивал, никто не лез в душу — и это устраивало уже её. И без того ей в жизни хватает проблем. В бретонских новеллах, которыми по дружбе снабжает Ино, человеческие девушки с эльфийской кровью — все как одна экзотические красавицы. Но Сакуре от отца-данмера достался только большой лоб, за который нещадно дразнили в школе, и яркие красные волосы, очень странно смотревшиеся с бледной нибенейской кожей. Ей нелегко приходилось в детстве, и если бы не Ино… Сакура всегда будет признательна первой своей подруге, но они обе — уже давно не дети. Всё свободное время, что остаётся после гильдейских занятий, Ино помогает отцу в алхимической лавке — и она твёрдо вознамерилась идти по его стопам. Семейное дело, проторенная дорога, родовой алаксон — путь для прекрасной эльфийской девы, но не для вымеска-полукровки. Сакура прочно стоит на ногах и понимает, что если хочет чего-то добиться, то ей нужны союзники. Дурным предчувствиям и по всему Тамриэлю собранным суевериям, которые коллекционирует матушка, не должно быть места в жизни Сакуры Харуно. Деятельность — вот истинная имперская добродетель и первая заповедь настоящих завоевателей, и потому Сакура Харуно перестаёт гипнотизировать потолок и встаёт с постели — всё равно уже не заснёт. Отголоски кошмара холодят босые, имперской формы стопы, но она гонит всё лишнее. Ассистировать магистру Фалькару — большая честь, а Ино — со своими предостережениями и “дружеской тревогой” — просто завидует! Что может пойти не так? Много чего, как оказалось, и на тюремном корабле, что повезёт её в Вварденфелл, у Сакуры будет вдоволь времени поразмышлять, как просто свалить на ослеплённую амбициями ученицу все свои прегрешения: и опыты в некромантии, и подделанные документы, и пару случайных смертей... Лишить лица, отторгнуть от дома — и безо всяких ножей! Вернуться по-настоящему Сакура уже никогда не сможет.