На недельку до второго

Утро наступило слишком быстро и слишком беспощадно. Тараканов, застонав, ради разнообразия не из-за повышенного утреннего либидо Пикалова, перевернулся в спальнике. Потревоженный Володя с боку обиженно закряхтел. Коля с ужасом вспомнил, сколько они, мать его, вчера выпили, и сколько, мать его, выпил Вова. Получалось прилично, примерно дохуя. Голова болела так, будто его по ней всю ночь били. «Всю ночь» — это, конечно, сильно сказано: они разошлись только к шести утра, когда порядочным людям надо было бы уже вставать, улыбаться солнышку и спешить на работу. На работу Коле спешить не было никакой необходимости, улыбаться не получалось — сразу же начиналась мигрень, а к порядочным людям он себя причислить ну никак не мог. Если уж и входить в какое-то комьюнити, то к лику святых. Так, превозмогая головную боль, думал Тараканов. Пить и ссать хотелось нестерпимо. Чего больше — не понятно. Коля, собрав волю в кулак, набрался храбрости и, сделав над собой неимоверное усилие, начал восхождение к выходу из палатки через баррикады в виде практически бездыханного тела Пикалова. Тараканов перебросил сначала одну ногу, потом, потеряв равновесие, сел жопой на Пикалова. Тот крякнул что-то, отдалённо похожее на: «Бля, Колюнь, не сейчас». Колюня похихикал, из-за чего головная боль взлетела до небес, чмокнул смачно Пикалова в нос, из-за чего Володя опять прокряхтел что-то, отдаленно похожее на краткое объяснение, почему трахаться сейчас — это точно нет, если только Коля враз не стал некрофилом, и, проявив немалую долю героизма, Тараканов таки встал и вышел на свет божий. Свет божий встретил яркими лучами солнца, шумом бегающих тюда и обратно волн и зловещей, будто вымершей тишиной. Тараканов малодушно пожалел, что не помер ещё вчера. На поляне, кроме Тараканова, были Света, которая пила почти так же, как и Ситников, то есть, меньше всех, и которая реанимировала всех, кто смог встать самостоятельно. На приём к доктору Зинченко уже попали тот самый Ситников, Василий, Оксана, Бачо и Павел. Последний, завидев Тараканова, резво подскочил, о чём, судя по перемене выражения его лица с радостно-щенячьего на болезненное-разочарованное, тут же пожалел, но к Тараканову всё же подошёл. Несмело встал рядом, чтобы, если что, и отойти можно и обняться. Тараканов обнял его сам, следя за тем, чтобы не повиснуть на ребёнке как клещ. Тот расслабился, будто ждал изначально другой реакции (какой именно Тараканов не хотел даже думать), и доверчиво ткнулся носом в плечо Тараканова. Тараканов, глотая предательские слёзы умиления, спросил: — Живой? — Ну, так, — уклончиво ответил Паша. Тараканов понимающе хмыкнул. — Ничего, сейчас оживёшь. Молодость всё простит, Пашуня. — Это аспирин всё простит, — пробухтела Света, ставя компресс на голову Бачо. — И то — не всем. Алкоголики, блять. Хоть бы закусывали. — Я закусывал! — протестующе возразил Ситников. У него вокруг горла была марлевая повязка, из-под которой доносился зловонный запах мази. То ли от неё, то ли ещё от чего, но Ситников был зелёный, как травушка-муравушка. На кой-чёрт Ситникову пригодилась повязка на горло, Коля тоже не хотел думать, но получалось, прямо скажем, не очень, потому что палатка Толь была в аккурат напротив его и Володиной. — Подушку ты ночью зубами закусывал, ага, — бескомпромиссно припечатала Света. — Нет, это надо было додуматься! Чем ты думал, Толя? — А чем ему думать, — вылез из своей палатки Дятлов. Тараканов уставился на него: Дятлов был как огурчик, хотя пил за себя, и за того парня, и за парня того парня, и за своего парня тоже. Однако, несмотря на проспиртованный километраж, выглядел Дятлов тошнотворно свежо. Везучий, гад. — Я ему говорил, а он, нет, ты не понимаешь. Куда нам, людям с низкой социальной ответственностью! — Толя, очень много… — просипел Ситников. Все навострили уши. Было ж интересно, чего там очень много у Дятлова. Дятлов, как оказалось, тоже не знал: — Чего много? — Слов! — страдальчески прохрипел Толя. Дятлов, хихикая, подошёл к нему со спины, и осторожно стал разминать плечи. — Много — не мало, — философски заметил оживший Бачо. — Да, Паш? — Паша, почему-то покраснел, бегло глянул на Тараканова, заметил у того засос на всю шею и зацелованные до полного беспредела губы, и только тогда ответил: — Да. Тараканов, извинившись, элегантно слился в кусты. Поссать, а не из-за абсурдности ситуации. А когда вернулся, то диспозиция переместилась за стол, где вовсю хозяйничала Людмила. Полная реабилитация настала только спустя пару часов. Несмотря на все старания Люси, кусок в горло не лез (когда это озвучил за всех Щербина, Дятлов снова начал хихикать, а Ситников — беспомощно краснеть. «Что у них там произошло, бля?!» — думали все за столом). Коля полулежал на Володе, который, на пару с Щербиной, уже подлечился целебным заграничным вискарём, и поэтому выглядел прилично. Володя разговаривал о чём-то с Василием и Мишей, ну, как разговаривал, Пикалов был в принципе не болтлив, поэтому любое его общение включало в себя редкие ремарки и многозначительное «Хм-м». Коля не слушал, да и не хотел особо, потому что был занят очень важным делом — разглядыванием Пикалова. Володя даже в лучшие годы не был красив. Ещё и вечно таскался с Щербиной, который блистал даже в окопах под Курском. Но было в нём что-то, что свело молодого, зелёного и ещё глуповатого Тараканова с ума. То, каким уверенным и надёжным Пикалов казался, и, в отличие от того же Щербины, был. Каким Володя был честным, верным, безоговорочно верящим в людей. Когда он тогда отшил, а, заодно, и пригласил Колю «из окошка посмотреть», Тараканов и оскорбился до неприличия, и возбудился до ещё большего неприличия. Михайлович отошёл на второй план сразу же, как на горизонте замаячил Пикалов. Тараканов, хотя это вообще не свойственно военным, был романтиком. Он любил видеть в людях что-то определённое. Борис, даже будучи его хорошим другом, всегда был для него гранатой, чека от которой вечно была в состоянии «может, рванёт к хуям, а, может, и нет». Легасов был роялем, который хорошо звучал только под умелыми руками. Ульяна — флюгер, которому только один ветер в голове указ. Володя был маяком. Который не держал, не привязывал. Но всегда помогал, когда Тараканов не знал, куда ему деваться. Коля помнил все поцелуи Пикалова. И жадно-нетерпеливые, когда счёт шёл на минуты. И обиженно-жаждущие, когда они мирились. Ласковые, невесомые, когда получалось проснуться в одном месте. Томительные, когда кто-то из них уезжал в очередные ебеня. Последний их поцелуй Коля помнил особенно хорошо, потому что потом они разошлись на целых двадцать лет, и хотя Коля старался вообще это не вспоминать, не вспоминать получалось плохо. Единственным минусом в Пикалове была его устойчивая гражданская позиция «Всрамся, но не сдамся». Если Пикалов что-то вбил себе в голову, то даже серебряная пуля не могла оттуда ничего выбить. Тараканов не то чтобы пытался, просто знал. Хотя попытаться хотелось и не раз. Он не любил лебезить, может, именно поэтому не продвинулся дальше по службе, не любил делать то, что противоречило его желаниям и моральным устоям. Не любил всю эту бюрократию и прочие радости службы на благо большого и светлого будущего страны. Проще говоря, словами Щербины, такой себе служащий. Поэтому, когда Коля сказал Володе, что он уезжает в ГДР, Пикалов воспринял это как завуалированное желание Тараканова съебаться из союза (не из Союза, а из их отношений. Кто б Колю из Союза отпустил, скажите пожалуйста? Зато из союза — легко и со ста хуями в спине). Сначала Тараканов обижался. Потом, взяв за ориентир жизненную позицию Пикалова, начал жить по принципу: «У меня теперь другой, пошёл ты нахуй, дорогой». Потом оказалось, что пошёл на хуй (хуи), только он один. А Пикалов, слава бисексуальности, нашёл себе какую-то женщину, женился и наплодил детей. Получая как бы между делом от Щербины весточки о Володе, Коля злился, в первую очередь на себя, и, в виду того, что издревле русский народ гнев переводил либо в бой, либо в секс, а в ГДР Тараканову драться было не с кем, к тому моменту, как Володя благополучно развёлся, Коля сменил четыре города, потому что о любвеобильном русском тогда ещё полковнике пошли слухи. Так хорошо пошли, что Тараканову пришлось буквально с боем возвращаться на родину — любовники не хотели отпускать. Ему, наверно, должно было бы быть лестно, но было только обидно. Единственный любовник, от которого Тараканов ждал этого самого «на тебе четыре дули, не отпущу никуда», не стал даже пытаться его понять, а тупо бросил, ещё и ни разу за столько лет не попытался выйти на связь. Когда Щербина (этот покровитель всех гомосексуальных святых и не очень) чуть ли не силком заставил их с Володей вместе работать, Коля, хоть и приобрел генеральские погоны и немного ума, рядом с Пикаловым снова чувствовал себя пацаном, у которого хуй, причём не свой, уже давно зашёл за разум. Так сказать, тю-тю на Воркутю. Бежите за поездом, махайте весело ручкой. Володя вёл себя так, будто до отъезда они с ним дружили, а не предавались грехопадению на всех подходящих и не подходящих поверхностях. Это обижало и обескураживало. Принцип «пошёл ты нахуй, дорогой» заиграл новыми красками. А потом эта поездка, и вот у них всё вроде бы хорошо и даже есть сын. Усраться. Жить бы Тараканову и не тужить, но Тараканов не был бы Таракановым, если это «вроде бы» не грызло его изнутри. Володя чуть сместился и закинул свою руку на плечо Тараканова. Будто так и должно быть. Будто так и надо. Жить и не тужить не получалось. Как бы Тараканов этого не хотел. Видимо, тоска происходящего в голове Тараканова отразилась у него на лице, потому что сидящий рядом Паша вдруг боднул его плечом и, как бы невзначай, спросил: — Может того — прогуляемся? — за столом повисла напряжённая пауза. Чтобы Паша, да ещё сам предложил, да прогуляться? Это где такое видано, вызывайте СМИ и милицию. Паша, закатив глаза так сильно, что Коля заволновался, что они больше не вернутся на природой заложенную позицию, сказал, — Что такого? Нельзя с отцом поговорить? — Можно, — кивнул Бачо, сузив глаза. То ли чтобы припугнуть, то ли из-за дыма никогда не покидавшей его рта, не считая перерывов на короткие фразы и долгие поцелуи с Пашей, сигареты. — Не долго только. — Мы будем разговаривать столько, сколько надо. Да, пап? — Оксана от удивления подавилась чаем. Остальные тоже сидели в полном охуенезе. Не столько потому что Паша назвал Тараканова папой, сколько потому что Паша впервые на их веку возразил Бачо. У Бачо, между тем, удивления на лице не было, будто он всегда знал, что Паша не божий одуванчик, а сучка с претензией на рост сучьей личности. Репутация пай-мальчика Павла таяла на глазах и сам Паша не спешил её спасать, учитывая, с каким выражением лица он выдернул Тараканова из-за стола и потащил «подышать свежим воздухом», что в простонародье означало покурить, что, в свою очередь, не имело ничего общего со свежестью. Это было лицо победителя. Когда Коля и Паша скрылись за ближайшими берёзами, Света, до этого намешивая Ульяне какую-то настойку, которая, хоть и воняла страшно, гарантировала ещё сто лет жизни, спросила: — Я одна охуела, или это коллективное мнение? — Коллективное, — ответил Щербина. Валера из-под очков лупил глаза в стол — он единственный был ещё, так сказать, в алкогольной могиле, и не вполне улавливал суть происходящего. Кроме него ни разу не удивлённым, к всеобщему не удивлению, был Дятлов. Он меланхолично прихлёбывал чай, раздражая всех надоедливым звуком. Потом, с крайне деловым лицом, отставив кружку, сказал: — Что вы хотите? Мальчик становится мужчиной. Ещё бы твой, — он чайной ложкой указал на Пикалова, — стал, вообще бы хорошо было. Игорёчек, подай печеньку. Пикалов, впервые в жизни обратив внимание на пиздёж Дятлова, повернулся и, пока все доедали, томно и настороженно вглядывался туда, куда ушли Паша и Коля. Паша и Коля шли нога в ногу, одну за другой выкуривая сигареты. Было спокойно. Все мысли Коли куда-то делись, он ничего не замечал, кроме терпкого вкуса сигарет и тепла Паши, который как приклеенный шёл рядом, касаясь его плеча своим. Паша не надоедал с разговорами, не лез в души, и, что поразительно, именно ему Коля хотел рассказать всё. Он уже открыл было рот, когда Паша, вытащив сигарету изо рта, спросил: — Всё совсем плохо? — Коля удивлённо уставился в серьёзные серые глаза напротив. Интересно, все дети из детдома взрослеют раньше других? Но спросил он другое: — С чего ты взял? — Паша неопределённо пожал плечами. — Вижу, — только это или ещё что-то? Вопросы крутились в голове у Тараканова, совместно с чувством защитить и уберечь этого мальчика, не дать ему снова почувствовать себя нелюбимым или ненужным, мешая сосредоточиться на чем-то другом. — Когда мне плохо, я тоже ухожу в себя. — Я разве уходил? — Ты ещё и не возвращался. Коля задумался. Например, о том, когда он, действительно был «в себе». Наверно, или, скорее всего, когда он был с Пикаловым. Там, в Химках. И ни до ни после не был. И сейчас, хотя он снова с Пикаловым, не был, и он честно не мог сказать, почему. — Я просто хочу сказать… Слушай, я вырос в детдоме. Как думаешь, как мне там было? — Ужасно? Одиноко. Холодно, — Паша усмехнулся и покачал головой. — Мне было никак. Дают — бери, бьют — беги. Ни любви, ни тоски, ни жалости. Просто существуешь. Когда нас выпустили, я думал, блин, а что дальше делать? Ну, дали мне квартиру. Работа нашлась. А я словно в лодке посреди моря, весла есть, парус есть, а куда грести? Я не знал. А потом появился Бачо, — Паша улыбнулся, нежной, настоящей улыбкой. — Он вроде ничего не сделал. Просто был. И я вдруг понял, куда мне плыть. Как будто Бачо — это… — Маяк, — за него договорил Коля. Он посмотрел на Пашу, будто впервые его видел. Паша внимательно смотрел в ответ. Будто пытался прочитать его. — Именно. Маяк. У каждого должен быть свой маяк. И если ты нашёл его, не отплывай далеко. Особенно, если ты его любишь. Особенно, если он любит тебя. — Иногда любви недостаточно, — еле слышно ответил Коля. По щекам текли обидные, не прошенные, но необходимые слёзы. Паша, будто не ему тут было двадцать лет, будто не он за всю жизнь с лихвой хлебнул говна, будто не от натерпелся в десять раз больше самого Тараканова, обнял его, прижимая колину рыдающую голову к своему плечу: — Ты как маленький. Достаточно, недостаточно. Какая разница? Какая разница, что там у вас было? Какая разница, что у вас там будет? Сейчас-то вы вместе. Ты приплыл. И он тоже. Хватить моря бередить. По пол гроба у каждого из жопы торчит, а всё рыпаетесь. Если бы вам не суждено было быть вместе, вы бы снова не спелись. А раз спелись, чего теперь? — Ты слишком умный для своих лет. — Тараканов, наконец-то отцепился от Паши, утёр сопли и теперь смотрел на теперь уже сына с улыбкой. — Бачо тоже так говорит, — улыбнулся Паша. Тараканову в многострадальную голову пришёл один из тех вопросов, которые было нельзя не задать: — Слушай, а как тебя Бачо замуж позвал? — Никак, — хихикнул Паша, но, заметив удивление на лице Тараканова, добавил, — Это я его позвал. Я раньше весь как забитый был. Если бы он меня сам позвал, я бы испугался, а когда мне страшно, я за себя не ручаюсь. Я так радовался, когда он согласился. Переживал, что откажет, — Паша засмущался и полез рукой в волосы. Наверно, чтобы найти там тех тараканов, которые могли его натолкнуть на мысль, что он может кому-то не нравится. Коля покачал головой: — Не дурак твой Бачо, от такого жениха отказываться. — Он вообще не такой тупой, как выглядит. Думаю, папа Вова тоже. — Папа Вова? — Ну, да. Он же не будет против, если я его так буду называть? — Паша сделал сложное лицо, что-то между практически плачущим щенком и растерянным ребёнком. Коля засмеялся и, закинув руку на плечо Паши ответил: — Если ты его так назовёшь, он от счастья будет рыдать три года. — Не надо три года, — ужаснулся Паша, — у меня свадьба осенью, рыдать будет только Бачо, я ему обещал. — Свадьба, так свадьба. Всё, что хочешь, — Коля поцеловал пашу в по-детски пахнущую макушку. Паша был снова весел, глаза озорно блестели. Коле было страшно представить, что когда-то было или когда-нибудь будет по-другому. На волне взаимопонимания Паша, пошарив в карманах, достал губную гармошку. Покрутил перед лицом Коли: — Я ещё вот на чём играю! — Мультиинструменталист! — восторженно ахнул Тараканов и для пущего эффекта всплеснул руками. Потом покопался в своих, исконно Пикаловских, штанах. Вытащил оттуда почти такую же (СССР, хули) гармошку. Паша рассмеялся. — Весь в отцов. Вернёмся, втроём сыграем. Знаешь «Катюшу» как играть? — Обижаешь, бать, — и, облизав губы, начал наигрывать мелодию. Спустя пару секунд, которые Коля потратил на любование мальчишкой, Тараканов присоединился к нему. Над густой берёзовой рощей полилась бессмертная фронтовая хитяра. В это время, к грустно считающему берёзы Пикалову подсел Щербина. Толкнув того в бок, чтобы пододвинулся, сел впритык на маленькой скамейке. Щербина протянул Володе сигарету. Скосился на него взглядом: — Если ты мне сейчас скажешь, что ты опять все проебал, я тебе всыплю, — Володя горестно вздохнул. Борис издал звук, похожий на стон синего кита и вопль в себя заебавшегося в край человека. — Ну, ты серьёзно?! Сто лет в обед, а ума как не было, так и нет. — Слушай, ну я не то чтобы что-то испортил, я просто как будто недостаточно исправил. То есть, мне кажется, что всё в порядке, а Коле — что всё пиздец. И кто виноват — непонятно. — Зато понятно, кто из вас долбодятел. Вы оба. — Что — Дятлов? — всплошился Ситников. Борис поморщился, как от боли. — Да причем тут твой Дятлов? Можно хоть раз без Дятлова? — Нельзя, — прошёл мимо Дятлов, и тут же, чтобы никому не попасться под горячую руку, а, заодно, и ногу, нырнул к Ситникову под локоть. И принялся менять тому повязку на шее. Всеобщее внимание было сразу же обращено на них. Ульяна, подкравшись к Борису и Володе, встала рядом и задумчиво протянула: — У меня есть пять вариантов ответа на вопрос, что случилось с горлом Ситникова. — А у нас — двенадцать! — из ниоткуда выскочил Игорь, тряся листком бумаги. За ним шёл Борис-младший, держа в руках трёхлитровую банку с деньгами. На вопрошающие взгляды, он пояснил: — Принимаем ставки. — Анатолий Степанович разрешил? — усмехнулся Щербина. Игорь покачал головой: — Кто не рискует, тот не пьёт шампанское. — Кто не рискует, тот и люлей не получит, как только мы на станцию вернёмся, — как бы пригрозил Дятлов, но все понимали, что это он выделывается. Был бы и вправду против, уже бы надел эту банку кому-то на голову. — Тем более, я видел этот список, там ни одного правильного варианта. — Не слушайте его, это уловка. Он так же на испытаниях делает — говорит, что никто ничего не сделал как надо, а потом оказывается, что мы молодцы, — влез бесстрашный и, очевидно, безработный Столярчук. Дятлов аж воздухом подавился. Ситников, чуя неладное, встрял в диалог: — Не злись, что на дураков злиться? Пошли в палатку, там мне повязку сменишь, — и потянул Дятлова за собой в сторону их временного пристанища. Света, до этого о чем-то болтавшая с Люсей, крикнула им вдогонку: — Осторожно только! Чтоб не как вчера! — Борис, вздрогнул и обратился к другому Борису: — Есть вариант «глубокий горловой минет»? Ставлю все имеющиеся деньги на это! — Ставка принята, — разулыбался Борис-младший. — Кто-то ещё хочет? Хотели все. После того, как азарт ставок чуть поугас, Щербина и Ульяна, зажав между собой притихшего Пикалова, начали сеанс психоанализа. В унисон они втирали ему базовые навыки отношений: — Ты такой интересный! Коля же не просто так тогда уехал. Будто его спрашивали. Сказали ехать — поехал. А ты развёл драму на три действия без антракта. — Он мог сказать! — беспомощно воскликнул Володя. — А ты мог спросить, а не голову пеплом посыпать. Феникс, блин, — Ульяна разве что пальцем у виска не крутила. К ним подошла Света, дала всем настойки, которая «да, с виду не очень, но нервы успокаивает». Ульяна благодарно поцеловала её в щёку. Володя с непонятной завистью смотрел на них. Как вот просто у людей! Захотел — поцеловал, захотел — спрятался в палатке, чтобы все с ума сходили, почему у твоего любовника горло опухло, будто в улей попало. И никаких драм. И живут же люди, в самом деле! Володя был зол и не зол одновременно. Потому что Коля и драмы — это как социализм и Союз, то есть, нечто неделимое. И раз он выбрал Колю, раз он был намерен быть с ним, то и драмы эти должен был принять. Он и был готов, только как это Тараканову доказать. Пикалов герестно повздыхал. — И что мне теперь делать? — Что делать, что делать. Жениться. — скандалы и Дятлов, очевидно, были тоже неделимы, раз он за несколько метров услышал их шепот. Или, может, это его параноидальная шиза чудила, с Дятловым никогда нельзя было быть на все сто процентов уверенным. Он стоял, держа в руке какую-то баночку, отдирая от нее ободок крышки. — Коле нужны факты. Чётко, понятно, без шансов. И без «окошек» твоих. Хочешь, чтобы он с тобой всегда был, берёшь, смотришь глаза в глаза и говоришь: «Хочу с тобой рядом на Ваганьковском лежать, выходи за меня». И всё. — Что — всё? Думаешь, это так просто? — истерично взвизгнул Володя. Дятлов пожал плечами. — Ну, да. А чего сложного-то? Или ты на Троекуровском хочешь? Тут сложнее, я слышал, Боря уже всем своим на Ваганьском забронировал. — Да, ебался будь здоров, так что на Троекуровском не получится, извиняй, Вова, — почесал небритый подбородок Борис. — Да причём тут… Я ещё не собираюсь помирать! — Это уже не тебе решать, дорогой, — похлопала его по коленке Ульяна. Вова похлопал глазами в ответ. Посмотрел на Дятлова. Потом на Щербину. Снова повернулся к Дятлову. — Как я его замуж позову?.. — Учись, салага, — хмыкнул Дятлов и, сунув пальцы в рот, оглушительно засвистел. Потом крикнул, шугая с насиженных мест птиц, — Толя! — из палатки показалась взъерошенная голова Ситникова. Он, вопросительно вздёрнув брови, посмотрел на Дятлова. Дятлов улыбнулся и показал тому оторванное пластиковое колечко, — Пойдёшь за меня? — Пойду, — разулыбался тот. Дятлов, обведя всех торжествующим взглядом, вприпрыжку побежал к палатке. Все воспитанно отвернулись в другую сторону. Щербина толкнул Пикалова в плечо: — Уже даже Дятлов женится, а ты всё ссышь. — Я не ссу. У меня кольцо настоящее уже двадцать лет лежит. — Двадцать лет?.. Подожди, а когда Тарканов уехал… — Ульяна в ужасе посмотрела на Пикалова, — Ты чё, всё это время?.. — Вов, ты дурак или да? — нервно дернул глазом Щербина. Посмотрел на Пикалова так, будто первый раз его видел, — Ты чего его раньше не позвал? — Я хотел. Ты же мне сказал его адрес, помнишь? Я поехал. Но у него там уже другой был. А тут я, с кольцом. Хорошо, что не с эрекционным. На кой-чёрт я ему сдался? — Ты про тогда спрашиваешь, или про сейчас? — уточнила Ульяна. Пока Пикалов был занят самокопанием, она долила в его стакан своей настойки. Пикалов выпил. Ульяна погладила его по руке, — Ты же понимаешь, что если бы ты ему был не нужен, он бы по тебе не сох как корж на солнцепёке все эти годы? — Два коржа, — для убедительности, Борис потряс пальцами. Ульяна приняла к сведению. — Два коржа. Кто второй? — Володя, — как само собой разумеющееся ответил Борис. — Он тоже сох. — Вот! Вы оба сохнете кучу лет. Сейчас вы оба хотите быть вместе. У вас сын вчера появился, в конце концов! По-моему, достаточно причин для замужа, — подытожила Ульяна. Володя с сомнением посмотрел на неё. Борис, не имеющий привычки мять сиськи, хлопнул друга по плечу, спросил: — Ты любишь его? — Да. — На Ваганьковском рядышком будете? — Надеюсь. — Вот и всё. Женись. Не ссы, не откажет. Ты только не сразу в лоб, а то он от счастья на Ваганьковское раньше всех поедет. Володя несмело, но счастливо улыбнулся. За столом Людмила и Оксана накрывали на стол — подкрадывалось время полдника. Борис-младший и Игорь пересчитывали деньги, путаясь в цифрах и начиная заново через каждые сто рублей. Бачо тоскливо перебирал струны Пашиной гитары — настраивал. Вася и Миша собирали самодельный самогонный аппарат. Володя сидел в окружении самых близких друзей и был полон решимости. Когда Коля и Паша вернулись, все сидели за столом. Тараканов с сыном шли, дуэтом исполняя «Две звезды». Пели хором, проигрыш насвистывали тоже на пару. Работали слаженно, будто всю жизнь только и делали, что наигрывали Пугачёву на губной гармошке. Уже подходя к столу, Коля пел, пока Паша старательно свистел в такт: — В небе полночном, небе весеннем Падали две звезды. Падали звезды с мягким свечением В утренние сады. Этот счастливый праздник падения Головы им вскружил. Только вернуться снова на небо Не было больше сил. И уже хором, когда все сидящие с восторгом глядели на них: — Две звезды — две светлых повести. В своей любви, как в невесомости. Два голоса среди молчания — В небесном храме звезд венчание. Допевали, уже все разом. Валера брал удивительно высокие ноты, девушки пели не хуже самой Алл Борисны, особенно Люся, Дятлов пел отвратительно, зато с душой, все остальные, кроме Пикалова, старательно изображали из себя хор «Мальчиков-зайчиков». Едва Коля + 1 закончили, все разразились аплодисментами, выражая своё глубочайшее уважение к исполнителям. Паша, обняв напоследок Колю, ушёл под бок к Бачо. Коля, чуть смущаясь, пошёл навстречу к вставшему Пикалову. — Вова? — Коля? — Слушай, Вов, я тут подумал… — Выходи за меня, — выпалил Пикалов, протягивая Коле ладонь, с аккуратным кольцом на ней. Где-то послышался смачный удар ладонью по лицу — это был Щербина. Все стальные застыли в благоговейном трепете. Коля, хлопая глазами, смотрел на Пикалова. Тот судорожно сглотнул ком в горле, — Я давно хотел тебя попросить. Кольцо немного не модное, но ему уже двадцать лет. Если ты не… — Володя замолчал, как только Коля, улыбаясь как дурачок, полез в карман. Когда Коля раскрыл свою собственную ладонь, он поражённо уставился на Тараканова. И чуть не разрыдался, когда тот сказал: — У меня тоже кольцо старое. Ему, правда, лет пять, но всё равно не шик. Меняемся? Пикалов мужественно держался, пока они надевали друг другу кольца, но когда Коля обнял его, не сдержался и заплакал.

***

— Ну, вот, я ему это и сказал, — закончил Паша пересказывать свой разговор с папой Колей. Он, Бачо, Игорь, Борис-младший, Ульяна и Света сидели у костра и пили чай. — Я так и думал, что у них что-то такое есть. Не ожидал, что папа Вова тоже предложением сделает. — Он бы и не сделал, — посмеялась Ульяна. — Это Дятлов Толю замуж при Володе позвал, вот тот и воодушевился. Прям не день, а сплошное «Выходи за меня». — Дятлов? — уточнил Борис. Игорь рядом начал откровенно ржать. — Ну да, а что такого? Они тоже долго с Ситниковым встречаются. — И Анатолий Андреевич согласился, так? — Борис улыбался во все тридцать один. Игорь валялся от хохота на траве. — Да. Да что не так?! — Ульяна решительно ничего не понимала. Борис примирительно замахал руками. — Всё так, только они оба свято верят, что хорошее дело браком не назовут. И замуж они не хотят. Оба. — Зачем он тогда позвал его?.. — спросила Света. Ульяна рядом тоже ещё не совсем всё осознала. — Ладно, зачем Дятлов позвал — это ещё понять можно. Он же алогичный. Зачем вот Стиников согласился, — недоумевал Бачо. Борис опять захихикал. — Да они друг друга стабильно раз в месяц зовут. Каждый раз что-то новое придумывают. Однажды Дятлов сидел в рубке, а Ситников подошёл к нему, со скотчем канцелярским, и спросил: «Ну, что, крестьянка, пойдёшь за меня?» Дятлов тогда так орал, Брюханов из офиса услышал. Но согласился. Так что это нормально. А сегодня, я думаю, он для наглядности это сделал. — Он так часто делает, — с умным видом покивал пришедший в себя Игорь. — Вот проныра, — восторженно воскликнул Паша, — а мне сказал, что он быстрее на Ваганьском окажется, чем эти двое… — НУ-КА ХВАТИТ ПИЗДЕТЬ! — раздался голос Дятлова. Все на поляне, кроме ушедших в палатку Коли, Володи и Толь, разом поседели. И Щербина тоже. Представьте, как Дятлов орал. — Люди женятся, ебутся, имейте совесть, ну! Хоть бы потише были! Завтра наболтаетесь. Живо по палаткам! Я два раза повторять не буду! Да это я не тебе, Ситников! — Боже мой, мы тут всего четвёртый день, — устало протянула Ульяна. Света протянула ей очередную, абсолютно с виду не респектабельную, настойку. Вечер неумолимо перетекал в ночь.