Цикл

— Убив дракона, станешь сам драконом, — Мариан проговаривает эту присказку медленно, словно смакуя смысл, который раньше не понимала. — А убив древнюю сущность? Демона? Кем станешь, убив… бога? Испещрённые поджившими шрамами руки пляшут над золочёной рамой разложенного на тёмном деревянном полу элувиана, аккуратно призывая магию на помощь, словно прислушиваясь к неуловимой вибрации воздуха вокруг разбитого артефакта. Хоук увлечённо закусывает нижнюю губу и наклоняется ещё ниже, так что отросшие за время в Тени и на острове волосы почти касаются изящных завитков золота — она почти не чувствует затёкших ног, но даже приподняться на колени сейчас нет ни сил, ни желания. Кажется, Мариан что-то упускает из виду, подобно эльфу из старой сказки, складывая свою вечность из осколков. — Кем станешь, убив бога, который не был богом изначально, но стал им, убивая… — еле слышные слова ложатся вместе с дыханием на мутные фрагменты стекла, по кусочкам укладываемые на тёмную поверхность, но головоломка почему-то не желает складываться. Чего-то… не хватает. Чего-то очень-очень важного. — Хоук? Монна Хоук? — входная дверь протяжно скрипнула, дробно простучали каблуки по лакированному полу, тихонько застонали половицы под подошвой. Мариан медленно поворачивается к вошедшему и запрокидывает голову, скользнув невидящим взглядом по тонким чертам лица, по уходящим под кипенно-белый ворот завиткам изумрудной метки, по тонким ветвям, подобно княжескому венцу оплетающим светлые волосы… — Кем станет тот, кто убил бога, Константин? — Богом? Он до конца не понимает, почему лицо Хоук медленно светлеет, а в глазах прослеживается разгорающееся озарение. Искусанные губы дрожат, но слова, слетающие с них, рассыпаются в звонкой тишине комнаты, как горсть дроблёного хрусталя. — А кто именно убил… — слово островитян, означающее тысячу ликов, ложится на язык колкой льдинкой, так что произнеси чуть быстрее — и наглотаешься собственной крови. — Кто именно, Константин, я или ты? Закрой глаза — пушистые ресницы отбрасывают на бледную кожу неверные тени, — и вспомни, как трещали под ударами посоха гротескные лица, как кричало и визжало на все лады древнее существо, мертвец, гниющий в своей застывшей вечности. Как оно кричало, Андрасте, как оно кричало… И в этом крике — сонм голосов, звучащих эхом — ненависть к вору, похитившему силу, проклятия на голову убийцы, оборвавшей жизнь… Оборвавшей бесконечный цикл смертей. И вместе с этими полными ярости и боли — а прежде всего — страха! — голосами, раскалённые виски ласкает свежий ветер, несущий в себе вкус росы на молодых травах. Они так плакали, так плакали… Андрасте, кто — они? Мариан ошарашено распахивает глаза и встречает такой же полный ужаса осознания взгляд Константина. — Твою мать… Они даже не останавливаются, чтобы закрыть за собой дверь. Быстрее, быстрее — лишь крикнув на ходу Бьянке, чтобы бросала всё, и спешила с ними, — Хоук не успевает заметить момент, когда оба её спутника начинают напоминать размытые в летнем мареве тени всех оттенков зелёного, а собственные ладони зарываются в жёсткую шерсть ульга. Их шесть, с низким рыком включающихся в этот бешенный бег, подхватывающих на спины слабейших, несущихся во весь опор. Быстрее, быстрее, только бы не… Не опоздать. Если и был над небом святой, отвечающий за удачу, в этот раз он щедро одарил их своей милостью. Настолько щедро, что утопая по щиколотку в молодой, по-весеннему зелёной траве, Бьянка рассмеялась, как ребёнок. — Чувствуешь, чувствуешь? — зелень глаз в лучах солнца, струящихся сквозь густые кроны, кажется ещё глубже, ещё ярче, чем обычно — не смертная, юное божество весны, заключённое в хрупком женском теле. Воздух поёт вокруг, переливается срывающимися с резных листков каплями, наполняясь тонким и свежим ароматом распускающихся бутонов. Константин небрежно подхватывает ближайший нежно-фиолетовый цветок и с мягкой улыбкой размещает его на тёмных кудрях кузины. — Конечно, чувствую, звёздочка… Она счастливо улыбается ему в ответ, что-то шепча вполголоса, и Хоук как никогда раньше чувствует себя бесконечно чужой рядом с ними. Для неё расцветший к концу лета грот мёртвого демона бесконечно прекрасен, но молчалив, как молчалива любая природа. Для Мариан не поёт роса на нежных лепестках, не сияют бледным светом оплетающие разрушенный ствол En on míl frichtamen побеги, стремящиеся окутать острые почерневшие корни дикими цветами и душистыми травами. Убивший божество, разбивший цикл, Константин выпустил в мир сметающий всё на своём пути поток первозданной силы, напитавший его душу до самых краёв, но не способной заполнить сверх меры. Он черпал из этого звенящего в солнечных бликах водопада — щедро одаривая возлюбленную, забирая себе… Но сколь много могут получить две души, когда век за веком сонм жизней ложился на круг, десятки людей отдавали себя многоликому, становясь чем-то свыше, чем смертный, чем-то хуже, чем человек? Ведь тот, кто имеет тысячу лиц, навсегда теряет своё собственное. Лишённые сознания безвольные куклы, повисшие на натянутых нитях марионетки с гротескно изломанными конечностями, ставшие свободными в тот самый час, когда Мариан Хоук послала ко всем демонам жуткий цикл. Умершие годы назад — они стремились слиться с ожившей природой, но те, другие, против воли оставившие всё, что любили… Всех, кого любили… Бьянка протягивает руку и переплетает свои пальцы с пальцами Константина. Они оба знают, что следует сделать с тем морем плещущей вокруг силы, заполнившей грот доверху. Только жадный до власти глупец возьмёт себе сверх требуемого. — Раз? — де Сарде широко улыбается, чуть склоняя голову набок. — Два… — одними губами откликается д’Орсей, ловя её взгляд. — Три, — упрямо, резко, как приказ, отданный по праву рождения. Как приговор, как благословение, как лучшее на свете заклинание. Мариан ещё успевает увидеть, как осыпается осколками дрожащее под сводом грота марево, а потом яркая вспышка заставляет её зажмуриться, закрывая лицо руками. …когда она наконец рискнула открыть глаза, то с тихим «вашшадан» медленно опустилась на ближайший камень. Влажный мох быстро промочил длинные полы куртки, мелкие зелёные ворсинки налипли на ладонь, но Хоук этого даже не заметила. Всё стало таким неважным и пустым, тающим в звонкой тишине, лопнувшей, как мыльный пузырь, когда светлоглазый мужчина с хищным, по-птичьи заострённым лицом размыкает тонкие губы и как-то надломлено уточняет в пустоту: — En on míl frichtamen? Ему с усмешкой откликается другой, с чёрным, размазанным по лицу узором — он неуверенно опирается о переплетение ветвей, но держится почти прямо, единственный из всех. Будто привыкший к недопустимости слабости — ведь всегда есть те, кому хуже. — Нет, Винбарр, это сделали on ol menawí, — он тепло смотрит на Константина и Бьянку, и, помедлив, добавляет с мягкостью в голосе: — Спасибо, carants. Хоук ещё не в состоянии понять, почему молодой наместник подобно мальчишке с воплем радости бросается на шею этому человеку, а Бьянка прижимает дрожащие пальцы к губам и судорожно размазывает по щекам блестящие дорожки слёз. И лишь звонкое эхо играет именем, как лёгким мячиком, швыряя его об утопающие в побегах стены. «Катасах, Катасах, Катасах…»