***
Харди просто блестяще справляется с медленным самоуничтожением. Солнце такое белое, что никакого тепла в нём нет, и приходится самому как-то согреваться — чаще всего в собственной злости. Но от боли и от крушащей его изнутри болезни, Харди постепенно забывает о том, что такое злость. Лишь потому, что на подобную роскошь у него больше нет никаких сил. Словно ободрали, как быка на убой, сняли кожу и выпотрошили. И в месте, где раньше находилось сердце и все прочие внутренности, осталось то единственное, что он ещё может ощутить внутри себя. Теперь он весь с головы до пят — одна чистая боль, без примеси иного чувства. Хотя, может и оставалось в нём что-то ещё. Только Харди вновь ошибочно путает с болью, махнув на это рукой и считая, что тут-то обязательно окажется прав. Что столь чудовищного он сделал, удостоившись такого наказания? Подобно Прометею — прикован к этому чертовому месту как к скале, и с каждым новым днём терпит всё те же муки. Приходится шагать уверенно, или почти уверенно, и прятать руки в карманы, сжав кулаки. Миллер оглядывается по сторонам. Лучи солнца тянутся всё ниже и ниже, и наконец достают ладонями до песчаного пляжа, раскинувшегося на несколько километров вдоль моря. Песок нехотя перебирает свои песчинки, когда вода с брызгами и шипением подбирается всё ближе. Раньше только волны спокойно перешептывались друг с другом, обнимаясь и снова расходясь в стороны. Теперь же, кажется, море злится, готовое заштормить в любую минуту, взбунтоваться против дичайшей несправедливости. Оно ещё помнит, как тихо гладило по спине бедного маленького мальчика и плакало, с досады разбивая кулаки о твёрдый каменистый утёс. Если этот мальчик не достоин жизни, то недостоин никто — кажется, так считает беспокойное море, готовое сейчас же устроить иной мировой потоп. Миллер пьёт свой дешёвый кофе и пожимает плечами, то ли от холода, то ли от вселенского непонимания, куда катится её жизнь. — Роман? У нас с тобой? Да как они в суде до такого додумались? Просто уму непостижимо! И, чёрт подери, так ловко ещё умудрились всё переврать… вот ублюдки, — в отчаянии негодует Миллер, ускоряя шаг. Пару минут они идут молча, слушая тихий шорох травы. Затем Миллер останавливается недалеко от того самого обрыва, как и её напарник. — Да, — Харди замирает как ребенок, вдохновенно рисовавший на обоях, но вдруг замеченный своими родителями, — Уму непостижимо. Если бы его лечащий врач сейчас мог наблюдать дико учащённый пульс своего пациента, то тут же прописал бы ему постельный режим и «избегать всяческих стрессов». Но Алек уверен, что у него никак не получится этого сделать. — Должна быть маленькая лазейка, деталь, за которую можно будет зацепиться и опровергнуть их доказательства. Пересмотреть материалы дела и… — Странно, откуда здесь туман? Вроде днём его быть не должно… — перебивает Харди, на что Миллер недовольно цокает в ответ. — Ты вообще меня слушаешь? — она делает пару шагов вперёд и отворачивается, смотря на прилив, — Какой туман, о чём ты? Я ничего не не вижу, — она отпивает немного кофе, — Опять не спал вчера до упора? — детектив закатывает глаза и продолжает после трёхсекундной паузы, — Так и знала. Ты когда невыспавшийся, ворчишь раза в два больше. — Миллер… — произносит он то ли с жалостью, то ли с требованием прекратить издеваться в голосе. — Ну что, разве я не права? Серьёзно, постоянно у тебя такое лицо, как будто ты лягушку проглотил, — она делает очередной глоток кофе, — Отвратительный вкус… Не стоило вестись на «всё по одному фунту», это и одного фунта не стоит… — Чёрт, — слышится ещё слабее, и детектив решает всё же обернуться и обратить внимание на своего босса. Харди, упав на колени и сильно пригнувшись к земле, держится за сердце. Одной рукой он опирается на землю, медленно оседая вниз. Дыхание спирает, а лёгкие ведут себя как угодно, но только не так, чтобы Харди мог нормально ими пользоваться. — Ты в порядке? — глупый вопрос, тут же проскакивает в голове у Миллер, когда она приближается к начальнику и садится рядом. — Там… — он изо всех сил сдавливает себе грудь, как будто от этого станет легче, но говорить в такой ситуации еле удаётся, — Таблетки… — слышится громкий шепот начальника. Он уже стоит на коленях, прямо на влажной траве, в то время как Миллер начинает судорожно ощупывать карманы его пиджака. — Вот, вот они! Нашла! Эти? — частое кивание служит полным и исчерпывающим «да, чёрт их побери!». Элли вытаскивает последнюю штуку и даёт Харди, предлагая запить лекарство своим кофе. Мужчина делает глоток, и, не в силах больше удерживать вес своего тела, ложится на бок. Жмурится, видимо потому что таблетки действуют не сразу, что неудивительно, и переворачивается на спину, всё ещё сложив руки на груди. В иной ситуации Элли мгновенно обратилась бы в скорую, но с Харди она уже сталкивалась с подобным. Хотя последний раз, когда с ним это «подобное» происходило, всё было не так серьёзно. Он по крайней мере сам мог достать таблетки и принять необходимое количество. Харди уверял, что теперь, раскрыв дело, взяв отпуск и таким образом избавившись от постоянного стресса, он чувствует себя куда лучше. И тем более, продолжает пить таблетки, так что всё хорошо. Но Элли сильно сомневается, что у него и теперь, после такого сильного приступа, всё под контролем. Алек выглядит куда хуже обычного, и тому должна быть причина… Да, Миллер знает, что сейчас ему требуется минута отдыха, как обычно случается. Хотя, на самом деле, намного больше минуты, но об этом он каждый раз благополучно забывает. — Ты в порядке? — не получив ответа, она слегка трясёт его за плечо, — Харди! Его грудь часто-часто поднимается и опускается, но он прикладывает всевозможные усилия, чтобы привести дыхание в норму. — Кофе и впрямь отвратительный, — отзывается он и, с явным нежеланием открыв глаза, совершает попытку подняться. — Тебе нужно на операцию! — Она может убить меня, черт возьми! — почти кричит ей в ответ Харди, осекаясь и решив, что это было слегка грубо. — Ладно, убедил… Но нужно же что-то с этим сделать? — мужчина встаёт с земли, и Миллер берёт его за локоть в попытке помочь. — Мне ещё нужно явиться в суд. Операция подождёт, — Миллер продолжительно смотрит на него, не отводя взгляд, но он, как ни пытался, не может понять, с какой целью она это делает, — Что? — Не самое приятное зрелище видеть тебя в таком состоянии. Он делает шумный вдох и медленно выдыхает. За время их совместного расследования сэндбруковского дела Элли успела привыкнуть к редким приступам Харди, за тот период это случилось всего пару раз. И сейчас она будто чувствует себя обязанной наверняка убедиться, что ему не станет хуже. Беспокоится о его здоровье, когда он даже близко этого не заслуживает. О нём большинство говорит не самые лучшие вещи — вряд ли столько людей разом могут ошибаться, думает Харди. Хотя Миллер уже достаточно хорошо его знает, но это не меняет того факта, что когда-то она была вынуждена терпеть его каждый день только потому, что он занял её должность, и с тех пор мало что изменилось. Это, наверное, несправедливо по отношению к ней. Хотя жизнь вообще штука несправедливая. — Хотел бы я пообещать, что больше так не буду, — мужчина стоит, засунув руки в карманы плаща, и как ни в чём не бывало смотрит на небо. Как это унизительно, думает он. Пусть она уже видела его таким — больным и беспомощным — но снова и снова чуть не терять сознание, чтобы она постоянно видела, как ему больно и ничего не могла сделать — такого раньше не было, и вот что действительно несправедливо. Может, они и стали больше видеться друг с другом, может, чуть сблизились после того дела, но это ещё не значит, что он имеет право так изводить её, нагружать своими проблемами — у неё и собственных хлопот вагон и маленькая тележка. Не значит, что он может вести себя как её третий ребенок. И уж тем более это не значит, что он не боится показаться… слабым. Именно, что боится. И ни за что на свете этого не признает. — Договорим в следующий раз. Ты бы отдохнул пока… — и, прежде чем Харди собирается проворчать что-то в ответ, добавляет — Дойдешь сам до дома? — она замечает, что всё это время чуть сильнее сжимала бумажный стаканчик с кофе, и тут же одёргивает себя. — Дойду, — и детектив уверенно, или почти уверенно, но стиснув зубы, шагает прочь. — Тогда увидимся. — Увидимся, Миллер. И она готова поклясться, что случилось что-то серьёзное.***
Спокойным шагом дойдя до дома, Харди приближается к крыльцу и, заметив что-то, наклоняется, чтобы разглядеть. Лежащий прямо у его двери конверт. Вскрыв его, детектив извлекает бумагу. Повестка в суд. Завтрашнее число. Руки начинают дрожать, а ещё через секунду Алек чуть не теряет равновесие. Главная цель сейчас — добраться до кровати. С остальным он разберётся чуть позже. Спустя пару часов, а может и немного больше, Харди приходит в себя после своего беспокойного сна. Сложно сказать, удалось ли ему отдохнуть. Такого рода отдых обычно помогает совсем ненадолго. В его комнате по-осеннему тихо, а ноги холодит еле ощутимый ветерок, дующий из коридора — видимо, окно не закрыто. Это объясняет, почему он так замёрз, когда скинул во сне одеяло. В груди слегка покалывает, и в памяти Харди проскальзывают мысли о том, как он когда-то впервые в своей жизни испытал это чувство.***
—…и если ты считаешь, что всё это в порядке вещей, то ты чёртов идиот! — Да катись к чертям собачьим! Хоть завтра убирайся к своей полудурошной мамаше и оставь меня в покое! — Это моя квартира, мои вещи! Ты исчезнешь отсюда завтра же и ни за что больше не увидишь сына! — А вот на это ты не имеешь права! — Я его мать! — А я его отец, и я… Прибой заглушает собою брань, как будто пытаясь смыть грязь этих слов со своего блестящего берега. Море помогает мальчику отвлечься и не слушать громкие споры своих родителей. Он сидит на берегу и выкладывает в ряд сверкающие на свету камушки и осколки ракушек, которые успел найти в золотом песке. Он думает о том, что солнце скоро сядет, и как всегда, папа, чуть хмурый, подойдёт к нему и возьмёт за руку, ведя домой, а следом вернётся и мама, со слегка покрасневшим лицом — она часто жалуется ему, что быстро обгорает на таком пекле. Но в этот раз мама возвращается первой и говорит, что папа придёт потом, и тогда всё происходит совсем не «как всегда». Алек лежит в своей кровати и терпеливо ждёт, когда мама поднимется почитать ему на ночь новую сказку. Больше всего он всегда любил ту, про Братца Кролика и Братца Лиса*, и всегда почему-то сопереживал второму. Ведь Лис так хотел поймать Кролика, а ему отчего-то никогда это не удавалось… Алек ждёт дольше обычного, но не подаёт виду. Мама скоро поднимется, он уверен. Алек смотрит в потолок, на большие серо-зелёные разводы — как-то, во время сильного ливня, у них в доме протекла крыша, и всю комнату чуть не затопило. А папа так и не закрасил эти пятна… Алек смотрит на них, как на облака, и думает, на что похоже каждое. Вот это выглядит как папина лопата, а вон то — прямо как свернувшийся клубком Лис! Ночной воздух, дующий прямо в спину, постепенно охлаждает его маленькое тело. Мама уже давно должна была вернуться, закрыть в его спальне окно, прочесть сказку и пожелать сладких снов. Но она что-то совсем не торопится, и Алек, ни на шутку взволнованный, прибегает к крайним мерам. — Мам? — тихо зовёт он, сильнее зарываясь в одеяло, чтобы согреться, — Мама! Из кухни слышится грохот и снова наступает тишина. Для пятилетнего мальчика это оказалось веской причиной, чтобы вскочить с кровати и беззвучно спуститься вниз. Он подходит к двери и легко толкает её от себя. Первое, что он видит — дым, застилающий половину комнаты, отчего становится труднее дышать. Мама тут же прячет что-то за спину и тушит сигарету об край пустой тарелки, стоящей прямо перед ней на столе, отряхивает от пепла своё платье и наконец поднимает глаза на сына. — Алек… ты ещё не спишь? — она сейчас почему-то очень похожа на его бабушку, думает мальчик. — Но ты обещала сказку, — обеспокоенно произносит он, переминаясь с ноги на ногу, и замечает большую красно-коричневую лужу, расползшуюся по кафельном полу. — Точно, сказку… — она, не глядя под ноги, шагает к сыну прямо по этой луже и будто не замечает ничего необычного. — Мам? — мальчик с удивлением смотрит сначала на неё, потом на пол, и снова на неё, — Лужа. Мама быстро оглядывает кухню, затем наклоняет голову и только тогда, кажется, осознаёт, в чём дело. — Да, лужа… Иди пока к себе в комнату, я уберусь тут и приду… Со странным, пугающим его чувством, Алек возвращается наверх и ложится в кровать. Скоро мама действительно приходит, но говорит, что сказку лучше отложить на завтра, потому что мама очень устала. Когда она поправляет одеяло и целует Алека в лоб, от неё резко пахнет чем-то неприятным и горьким. — У меня как-то по-другому бьётся сердце, мам, — шепчет он, когда мама гладит его по голове. — Правда? Почему? — Не знаю, послушай, — не до конца осознанным движением он стягивает с себя одеяло до пояса. — Я же не врач, дорогой, как я пойму, что не так? — она снова накрывает его и гладит непослушные рыжие волосы. — Но что-то точно не так! Мне страшно… — в глазах блестят слёзы. — Всё хорошо, нечего тут бояться. Мама с тобой. — А папа? Ты позовешь папу? Её рука непроизвольно вздрагивает и останавливается, и мальчик чувствует это, ещё больше напрягшись. Лицо её, и без того красное, становится злее. И когда они встречаются взглядами, её глаза сверкают так, что мальчика бросает в дрожь. Мать в секунду отдергивает руку, как от горячего утюга, и медленно встаёт с кровати. — Папа не придёт. Спи, Алек, — только и произносит женщина, прежде чем закрыть за собою дверь. Алек сам не знает, отчего, но по щекам бегут горячие слёзы. Он встаёт, залезает на стул, тянется к окну и с трудом, но закрывает его. Минуту спустя, уже вновь лёжа в своей кровати, он замечает, что теплее не стало, и нащупывает своё сердце — папа говорит, оно находится с левой стороны. Да тут и не перепутаешь: каждый частый удар лёгкой вибрацией отзывается в ладони. В полутьме комнаты Алек продолжает прислушиваться к вбивающим в грудь ударам и проводит ещё около часа, устремив взгляд на закрытую дверь, прежде чем наконец погрузиться в беспокойный сон.***
Харди встаёт с кровати, сонно смотря в пустоту. Нужно подышать, проветриться — он подходит к окну, открывает его настежь и вдыхает морскую свежесть, бьющую тут же прямо ему в лицо. Он стоит так с пару минут, зажмурившись и расставляя все свои мысли по местам. Немного погодя, он открывает глаза. Дело идёт к вечеру — за окном заметно темнее, чем было пару часов назад. Солнце почти садится, и по небу плывут длинные зеленоватые облака, похожие на пятна плесени. Уже всё, вплоть до собственного подсознания говорит ему — нет, оно кричит что есть силы — Алек, мать твою, Харди, скажи ей! Это может изменить ход судебного слушания, да, но ты знаешь, как этого избежать, поэтому попробуй хоть раз поставить человека чуть выше очередного дела. Вдруг это изменит твою никчёмную жизнь? Алек Харди не терпит необдуманных поступков и глупых случайностей. Именно поэтому, когда вместо кнопки «стереть сообщение» он случайно, на автомате жмёт на вызов, ему не успевает прийти в голову, что стоит положить трубку. Потому что ещё больше он не терпит самого себя.