Денежное дерево

12 октября *** года я впервые ощутил потребность в средствах. Мне удавалось платить за квартиру и покупать крупы и овощи на обед и ужин, воздерживаясь от завтраков. Но с каждым днем все сложнее появлялась возможность накапливать сбережения на случай внезапной болезни или недомогания. Тогда, сидя в здании, в котором я работал последним клерком, без которого можно было прожить в столь насыщенной фирме, мне явственно казалось, что вся моя судьба является лишь длительной насмешкой над человеческой душой. С очередным днем моя голова наполнялась раздумьями по поводу одного и того же: деньги, расходы, мимолетные мысли о небывалом будущем, в котором есть как жена, так и милые дети, показывающие мне свои небрежные первые рисунки, бегающие по длинному коридору за спаниелем. Они — словно ветер, гуляющий по дому. Шумящий, неуемный, ищущий пристанище, где бы оно ни было. Я вспоминаю, как чист и юн был в годы беззаботности. Как омрачился, потеряв единственный ориентир в моей жизни — милую мать. Все вмиг кончилось для меня, все стало омертвевшим, покрытым мутной коркой из льда. Я не мог ее проломить, даже попытаться. Все, что мне оставалось делать с этим несчастным приговором — жить. Жить так, словно не было отнюдь ее подле меня, будто бы никто и никогда не укладывал меня спать, смотря любящим взглядом, целуя в самый лоб нежными губами, чуть влажными и мягкими, как лепестки пионов на заре. Теперь в моей скудной квартире всегда был один, порой два пиона, опрысканных из солонки ключевой водой. Так я утешал свою душу, так ставил замену и продолжал существовать, тщась все так же неизменно и непринужденно улыбаться коллегам на работе. Право, знали бы они, каково у меня внутри, что потаенное там заложено, как, с такой обременительной тоской, порожденной, прежде всего, неописуемым горем и ужасом, можно стучать по клавишам печатной машинки и сдавать отчеты за месяцы. «Как?» — задавал сам себе вопрос я, пропечатывая очередное слово. Я находился на суетной земле, ясно желал себе жизнь лучше, чем у меня есть. Жажда любить, быть любимым, стать всецело главенствующей фигурой для кого-то, вот она, цель, которая мне была нужна уже многие годы. Так, быть может, я бы смог оправиться от скорби по ушедшей женщине в белом льняном платье. Тогда бы отрекся от всесильных чар презрения самого себя. Ведь, не позволь произойти несчастному случаю на перроне, не допустив ее пребывания в обществе старой патронессы в тот злосчастный вечер, она бы была жива. Дышащая, горячая, нравная женщина с карими глазами, сильными и пышными темными волосами, что аккуратной завесой опадали на острые женские плечи. Она была воплощением целомудренности и красоты, венец очарования, такой была Мелисса в моей, накинутой плотным полотном сожаления, памяти. И пусть, что в зале ожидания мои цветы осквернят мусорным совком и метлой. Я не стану переставать приносить их в день гибели самого дорогого мне человека. Единственного, кого я могу гордо окрестить моей второй душой. Все, что нужно мне было от этого мира — оставалось в ее нежных и изящных руках. — Мел. Мел… – невольно проговорил я, склоняясь над клавишами машинки, вдыхая запах свежих чернил на желтоватой линованной бумаге. — Тони! – окрикнула меня женщина в тяжелом сером платке, наброшенном на свои плечи поверх застиранной черной блузы. Ее бежевая юбка волочилась по траве и слегка окрашивалась по подолу в светло-зеленоватый, казалось, словно земля решила соткать ей кружевную оборку в предпоследний день жизни. — Уже иду, мама! – я вскорости собрал сорванные мною цветы в охапку и побежал к ней, протягивая целый букет алых, огненных, словно пламя, маков. Она поднесла их к своему узкому лицу, вдыхая запах невиданного мне тумана, что осел на них совсем недавно. Утро казалось нам самым чистым, в остальное время поля выглядят слишком безжизненно и искусственно. Словно кто-то нарисовал кистью все кочки, камни и траву, бесшумно прогибающуюся под ногами. Свет рассеивается сквозь листья высоких и стройных берез, покачивающихся от легкого ветра у самых макушек. Коробочки маков мне чудились погремушками. Я тряс их над ухом, заливисто смеясь, когда те издавали звук моей деревянной игрушки. Только та была совсем простой, сорванной с земли, не разрисованной множеством красок. Но даже такая мелочь не была способна усмирить мою любовь к воображаемым вещицам. Каждый сорванный цветок, ветвь плакучей ивы, листок шумного клена… Каждое творение природы на тот период мне казалось невообразимым чудом. Кто мог сотворить такое, как удалось Богу выдумать этот точный узор мороза на стекле, который не передать человеческой рукой? Помню, что был одет тогда в подвернутые до колен брюки, темно-синяя хлопковая ткань, сверху тело обрамляет сорочка, дополненная черной жилеткой на пуговицах. Темно-серого цвета сапожки проминают подо мной осоку, подвязаны на них, аккуратной женской кистью, бантики из тонких шнурков. На каждом рукаве маминой блузы — картинка: ландыши и пожелтевшие дубовые листья. Она сама заказывала у рукодельниц этот рисунок, объясняя его тем, что низ и верх мира всегда встречается. Встречается, но зачастую несвоевременно. Листья дуба стали высохшими и позолоченными, когда же душистые ландыши увяли, так и не дождавшись случая судьбы, листва настигла их корни. Лишь былое существование, но не цвет. Таков закон жизни: все происходит, но редко, чтобы так, как нам желалось. Женщина понесла букет в одной руке, второй же взяла меня за детскую ладонь и повела вглубь лесной чащи, поминутно показывая кивком головы на обитателей изумрудного царства. Птицы вверху, у самых кончиков елей бурно перебивали друг друга пением, словно пытаясь решить какую-то их личную дилемму, иль обсуждали, что у них на повестке дня на обед. Переступая широкий дощатый мост через скорую и рвущуюся к озеру реку, я все не мог отвести глаз от прозрачной холодной воды. Она скользила у, покрытых зеленоватым мхом, камней и бревен, плескалась у песчаных берегов и затихала, лишь подойди к самой кромке. Я проводил по водной глади кончиками пальцев, позже набирая ее в ладони и испивая как можно быстрее, пока живительная влага не растечется меж пальцев. Вороны слетят с крепких веток сосен, громко крича на весь свет, издавая свое грозное и твердое «кар!». Она была рядом. Моя мама принесла с брусничных кочек ягоды, садясь передо мной на корточки. Запах дыма от печи с ее волос, сладость розового масла обуяли мной, убаюкивая, словно колыбельная. И на отдаленной местности, вдали, где не видны мне брызги пенной волны от водопада, не слышен был мне шаг гордого лося, склонившего свои рога пред солнечными лучами, там, за пределами нашего воображения, прозвучал всплеск птичьих голосов. Что-то, верно, напугало их, послышался выстрел. Взлетели селезни из зарослей камыша. Мелисса отвела меня за кусты цепкой ежевики, прося присесть на сухое бревнышко. — Бери. Самые спелые. – Сказала она, поправляя мои волосы у уха. Женщина смотрела на меня еще долго, чуть светло улыбнувшись, когда отблеск солнечной стрелы оказался у меня на лбу, словно помазывая божественным ребенком. Я отдал остатки ягод маме, принимаясь срывать ежевику с низких ветвей, одну кладя себе в рот, другую передавая ей. Так продолжалось невиданное множество дней. Наши места, укромный дом из листьев и стволов деревьев. Но каждый в мире по-своему несчастен. И только забери Бог у меня единственную опору, то прибежище опустело, заросло сором и больше никогда не могло стать прежним. Находиться там, слушая то же звучание природы, для меня казалось пыткой. Чувство воспламенялось, опаляло кожу, грозилось преисполниться силой и поглотить все, что только осталось у меня внутри. Думалось, что исчезни все прошлое, все воспоминания и начало моего пути, стало бы душе намного легче дышать. Но этого сделать невозможно, как и избежать горя в мире, где все стоит именно на нем. Мы часто безрассудны, наши странствия по зыбкому пути, влекущего к будущему, могут быть столь губительны, что до теплого и покойного времени мы добраться отнюдь не можем. Нелепость разумения в том, что нас все же тянет на поиск той вершины жизни, которая разгладит все неровности души, упокоит нас, станет бережно влечь к миру, который был нам недоступной и непостижимой драгоценностью. А есть ли этот венец на самом деле? Может, Бог забирает этот величайший и прекрасный сапфир целомудрия, если он уже достается нам от рождения? Тогда моя судьбы сходится с задумкой Господня. Очнувшись на письменном столе от резкого толчка в плечо, я тотчас же подскочил на месте и оглядел зал полусонными глазами, всматриваясь в дородную фигуру напротив меня. Ох, боже милостивый… — Энтони Говард Старк, что здесь происходит? Уважаемый господин Джованни доложил, что один из работников, вместо того, чтобы заниматься делом, спит! Прямо на печатной машинке, что за беспредел! Немедленно в мой кабинет, нам нужно обсудить с вами нечто важное. Сэр Берти Мертон был давеча моим очень хорошим другом. Но с момента иронии судьбы, когда я заявился к нему на работу и слезно молил его взять меня на самую низшую должность, все мигом стало отражением почитания и милосердия. Его самолюбие и чинопочитание сыграли пагубно на моем существе: теперь, если появляется необходимость переговорить со мной, он просит поднять в его кабинет и слушать настолько внимательно, насколько я мог себе это позволить. Ведь подчиняться самодовольным и жестоким людям мне кажется слишком постыдным. Все люди равны друг перед другом, но этот… особый персонаж выказывает нетерпение второстепенной роли у него в жизни. Поднявшись со своего места, молодая девушка подле скрытно улыбнулась, прикрыв рот тонкой рукой. Я непонимающе воззрился на нее, на что та покачала головой. — Старк, что за шутки! – Берти сдернул с моей мятой рубашки листок с отпечатками чернильных букв, позже яростно швырнув его на пол. — Если бы вы только знали, какая участь вас ждет. Идемте за мной. Мы прошли по длинному коридору, с приглушенным теплым светом от светильников на стенах, отделанных дорогими обоями в тонкую линию. Зайдя в небольшое помещение, я прикрыл за нами дверь, устало принимая то роковое несчастье, что постигло меня в считанные минуты. Выговор? Быть может, какой-то штраф грозит тем, кто предается дальним воспоминаниям о прошлом… Приверженный лишь строгости и внятности, я с напором прошествовал к столу директора, присев на темно-зеленое бархатное кресло, направив взор точно на мужчину в строгом костюме. — Тони, вам уже… Сколько лет? Простите за нескромный мой вопрос. – Проговорил он, беря в руки тяжелую серебряную ручку, начиная что-то записывать на, словно преднамеренно положенным на крышку стола, листке бумаги. — Тридцать один, сэр. — Тридцать один. В этом возрасте пора бы уже смириться с тем, что вашей маменьки нет в живых. — Да как вы смеете такое говорить, как ты, черт возьми, можешь даже браться за эту тему! Для меня она бессмертна, она — все, что у меня было, и теперь, когда ее нет, я все чаще задумываюсь над тем, что смысла в существовании без нее не существует. Забудем о нормах приличия, о тоне, с каким я должен обращаться к тебе, будучи простым клерком на заработке. Я, прежде всего, человек, но сейчас… при всем моем уважении к тебе, я не чувствую, что ты такой же, как и я. Мы стали далеки, твои слова — тому пример. Мертон покачал головой и прекратил водить по бумаге чернилами. Он оправил свой пиджак и тронул промелькнувшую между нами тишину. — Ты потерял ее в самом детстве. Ты прошел огромный, непомерно большой путь, чтобы оказаться в том мире, в котором ты сейчас живешь. Но, не ценя его, лучшего тебе все равно не предоставят. — Разве я могу надеяться на нечто лучшее, чем просто жалование и пакет овсянки, купленной на рынке? Мужчина понурил голову, размышляя о том, как разрешить все достаточно мирным путем. Тягостность явственно ощущалась от меня, незримая морозность и отчужденность были моими единственными сопроводителями во взрослое общество. Такое чувство, что мне все же не удалось вырасти из тех лет, когда я был обременен ношей тоски по ней. Ничего не сможет изменить течение времени, но я тщился пережить тот момент, когда мысль о самоубийстве горячо овладевала мной. Дурное влияние бульварного чтива взыграло во мне вновь и вновь, напоминая, что и я в силе уколоть себя кликом или утопиться в ближайшем озере. Но слова, записанные когда-то моей матерью на внутренней стороне обложки книги «Анна Каренина», заставляли меня идти дальше, невзирая на то, что нестерпимое желание отправиться к ней все чаще напоминало о себе. «Смерть — это последнее, что нам уготовано ощутить. Порой нам отчетливо кажется, что это и есть благой выход из угла, в который нас загнали обстоятельства. Но найдя труд, обретя цель существования, будь то первый или второй раз, жизнь покажется горше всего дороже. И верная мечта о вечном сне обратится подлинным преступлением, если поодаль нас будет находиться близкий человек» Господин Берти встал со своего кресла и, обойдя меня, сел рядом, так, словно мы близкие друзья, коими быть вовсе не могли. Против обыкновению, мужчина ослабил свой бордовый шелковый галстук, позднее обращаясь ко мне. — У меня к тебе деловое предложение, Старк. — Все-таки увольняете? – прямо задал вопрос я, уже даже не надеясь, что меня воспримут всерьез. Я выглядел крайне нелепо, сидя, чуть поджав колени от неприятной близости. — Нет. – Гордо заявил он, повергнув меня в легкое непонимание замысла. — Ты хороший человек, Тони. Твое доброе сердце и чистая душа, которая, думаю, все еще хочет жить, могут пригодиться одному существу на этой земле. Я смотрел на него невидящим взглядом, пытаясь рассеять вокруг себе представление образов этого нуждающегося. Но воображение все никак не могло найти точный и правильный силуэт. Не заставив мужчину долго ждать моей реакции, я осведомленно воззрел на него, кивнув несколько раз, словно уже соглашался на любые предложения. — Его зовут Питер Бенджамин Паркер. – Продолжал говорить сэр, чуть заслонив головой крохотную фотографию на немного пожелтевшей бумаге. Мальчик, почти такой же, как я в самом детстве, только глаза, они уж больно печальные для такого юного возраста. — Ох, да, да! – мужчина схватил своей ладонью карточку и подал ее мне, показывая запечатленный камерой момент. — Это он. Питер — мой приемный сын. Так как я имею слишком много обязанностей, я же директор! – словно оправдывался передо мной бывший товарищ, указывая пальцем вверх. — Мне не удается быть с ним настолько близко, чтобы стать по-настоящему верным долгу семьи отцом. — И что же вы? Просите найти ему достойную замену? – он неприятно мне ссутулился, вздохнув с некоторой обидой. — Полно, Энтони. Всеконечно нет. Предъяви мне свое ясное и живое желание, немедленно, Тони. Ответь мне, что ты согласен на все, и я поведаю тебе, в чем именно будет заключаться твоя новая должность. Она будет оплачиваться вдвое больше, чем твое прежнее занятие. Я встал на тропу нрава и неотступности. Меня что-то ощутимо сильно зацепило внутри, словно вечно молчащие струны внутреннего храма заструились от прикосновения чьей-то тонкой и бережной руки. — Вы окажете мне величайшую честь, если соблаговолите рассказать о его прошлом. Нижайше прошу вас простить меня за столь непристойное нетерпение. – Обратился я к нему на «вы», возжелав прекратить дружескую беседу. — Он усыновлен мной. Неродной, совсем далекий по духу. Его нутро все истерзано прошлым, сломлено, ведь бывшая семья погибла в страшнейшем происшествии: кто-то поджог их дом, отец спас ребенка, но позже скончался от сильнейших ожогов. Питеру тогда был всего год. Соседи Паркеров утверждают, что это все козни одних противников главы семейства, будто бы долги и невыплаты повлекли за собой этот ужасный судьбоносный финал. — Откуда этот ребенок у вас? – бесцеремонно ворвался я со своей речью. — Я был единственным близким родственником, который бы смог помочь мальчику достичь хоть какой-нибудь достойной жизни. Могу сказать, что это моя добродетель: помогать нуждающимся. И тебе в том числе! Вот только могу предупредить: он неисправимый наглец. Холодный, капризный, требовательный и отнюдь не ценящий людскую помощь. Я потратил на него столько сил, времени и денег, что голова идет кругом. Но ты. Ты, Тони Старк, можешь мне помочь с ним. — Вы намекаете мне на роль няни для Питера? — Боже милостивый, да! Я предоставлю тебе комнату на этаже, питание, суммы на развлечения для мальчика, только заставь его стать хоть немного отзывчивее. — Но людей, переживших столь страшное прошлое, трудно перевоспитать, тем более, когда это молодой человек. Ему на вид лет двенадцать, он не станет слушать, если ему перед носом показать подлинную пачку денег. Для детей это бессмысленное полотно для рисования, поверьте мне. — А ты попробуй переменить его взгляды на мир. Люди мертвы, а он жив. Он должен быть благодарным за то, что я держу его под крышей своего дома. Его кормит моя жена, его одежду стирает моя прислуга. И если этот маленький несносный мальчишка не станет после тебя хоть на дюйм светлее и благоразумнее, то я вышвырну тебя с должности в этом рабочем месте. Ты все понял? Он выдернул у меня из рук фотографию, вернувшись в свое кресло. — И да. Твоя новая работа начинается с сегодняшнего вечера. В девять часов ты обязан быть у ворот моего дома. Адрес тебе напишет секретарь. Энтони, просто пойми, что я делаю все возможное, чтобы ты стал другим человеком. Вы найдете общий язык, ведь у вас одно и то же горе. Я мигом вышел из кабинета, стараясь забыть невидимые последние строки слов директора. — Общее горе… – проговаривал я себе под нос. — Это ли благо? По возвращению домой, меня настигла чуждая до сего времени тревога. Противясь голосу рассудка, отворачиваясь от раздумий по поводу этого мальчика с печальными глазами, я, вопреки всем убеждениям, стал собираться. Взяв в руки средних размеров чемодан, я встал над ним и с укором посмотрел на самого себя в небольшое зеркальце, прикрепленное на внутренней стороне крышки. «Каков я жалок» — подумал я, присев на кровать, протерев рукавом шерстяного свитера слегка треснутое по бокам отражение. «Как непростительно пуст, в моем лице больше не отражена вечная хвала Господу, нет той искры жизни, которую мне было не занимать ни у кого». Отрекаясь от всех подобных угрызений, я встрепенулся, словно птенец, только что выпавший из родительского гнезда, и поправил несколько топорщащиеся волос у макушки. Я словно молил себя не стараться вскормить в себе ростки сострадания. Этот маленький детеныш должен быть не столь тих и мирен, как мое сердце о нем отзывается. Внутри все преобладает трепетом; душа непривычно и загадочно ликует от какого-то неизведанного многообразия дел, затей и действий. Стать для мальчика близким, быть ему родным, даже если Питер будет воспринимать меня как самую нелюбезную тень низшего общества. На фотографии я не мог созерцать прелестные оттенки его мягкой кожи, не мог вслушиваться в запах его кудрявых волос, так небрежно торчащих в разные стороны. Могу поспорить, тот момент, что был отображен на бумаге — час, а может и пройденная минута после длительной игры в саду с мячом или скакалкой. Взгляд, с которым был снят ребенок, оставался неизменно диким. Необузданность присутствовала в нем горше всего, ее невозможно было затмить любым другим пороком в его невинной плоти. Я был готов вспыхнуть к нему отеческой любовью, сотворенной рукой человека, преисполненного вымученными словами о неземной заботе, исчерпывающей меня всего. Мои руки словно нащупывают ладонь матери в темноте, сжимая ее крепче, но вместо сильных потуг узреть женщину в лиловом платье, я вижу этого неземного мальчика, может быть, с самым нежным и льющимся, словно свирель, голосом. «Мама, он порождение Дьявола?» — вопрошаю я в безответную тьму, ища в ней отзыв, любой скрип или блик света на стене. Ничего не происходит, лишь то присущее пустой квартире молчание, словно вокруг меня не обилие шкафов и кресел, а простирающееся поле, пустующее без посеянных на него культур. Прижавшись к упругому матрацу, мне желалось разобраться в своих неопределенных чувствах, которые стали кровожадно впиваться в мое разумение. Оно никогда не было уязвлено подобным образом, от этих мыслей мне стало неспокойно. С каких пор мое тело реагирует на перемену обстановки так неровно? Словно меня кто-то из-за спины просит найти отдельную решающую страницу романа, которого я вовсе не читал. Закачав головой, я поднялся с постели и включил все светильники в комнате, начиная собирать чемодан для переезда. Сложив все нужное, я опешил. На полке стояли некоторые книги, которые я прочитал еще давно. Но что-то потянуло меня к шкафу, требовательно указывая на то, чтобы я взял пару переплетов с собой. Вытянув один роман и детские рассказы, я запрятал их под стопку одежды, прикрыв позднее крышку, защелкнув ее на два замка. Отправившись к автобусной остановке, меня охватил мимолетный голод. От переизбытка дел в дневном графике, я совсем позабыл о еде. Отсчитав несколько минут до прибытия маршрутного автобуса, мне повезло дойти до небольшого уличного рынка, разглядывая там выпеченный овсяный хлеб, масло, словно созданное из золотистой стружки, сахарные сдобные булочки, пахнущие точно так же, как и мамины. Взяв несколько с собой, я засмотрелся на маленький деревянный домик, помещающийся в самую ладонь. Пожилая женщина в вязаной шали сидела, сгорбившись, вышивая на полотне крестиком аккуратные оранжевые цветы, что походили на садовые бархатцы. Она отвлеклась от своего дела, когда я поднял с витрины игрушку, рассматривая тончайшую резьбу петушков, что подняли свои головы. — Сэр, берете ребеночку? – тихо спросила она, улыбчиво встретив мой взгляд. — Думаю, ему очень понравится. Сколько он по цене? — Два евро, господин. Я поспешно раскрыл свой кошелек, рассматривая последнюю пятерку, прикусывая губу от смятения. Но воспоминания о том, что моя мать никогда не смела пренебрегать моими желаниями и мечтами, сразу же развеяли дым сомнений. Отдав купюру продавщице, она одобряюще кивнула головой, начиная упаковывать игрушку. Подав сдачу и сверток, я услышал обращение ко мне. — В этом домике крышу можно снять. К слову, комната там уже занята вольным жителем. — Приму к сведению. Благодарю вас, доброго вечера! — И вам. – Отозвалась она, продолжая вытягивать стежок. Будучи уже сытым от перекуса, я все же развернул бумагу, разглядывая деревянную фигурку под крышей домика. Крохотная куропатка, сидящая в своем гнезде. Иногда я не мог понять, как люди могут настолько детально воссоздать животное в такой миниатюре, тем более из дерева. Оглядывая проносящиеся мимо желтеющие фонари, распаляющие свой свет на промерзшую землю, мне показалось, что я предаюсь неразумности. Какая нелепость, думать, что приемный сын моего директора будет мне радушен. С каких пор хладные мальчишки, бью об заклад, своенравные и даже невоспитанные, будут меня слушать? Меня, скорее всего, столкнут с горы детского царства, да так, чтобы я кубарем покатился с его глаз, не став мешать вечному празднеству и раздолью. Моя цель завоевать доверие и обрести почитание в этом доме, скажу честно, весьма неплоха, даже если предаваться эпизоду, где я услышу о себе лишь брань или хохот. Человек в лице меня вряд ли бы умудрился встать на тропу принятия в семью. Я же… обыкновенный клерк, чудом вырвавшийся на волю лишь из-за близкого знакомства с Берти. Будь я другим, таким же, как остальные трудящиеся, мне бы все еще была уготована судьба вечного счетчика, который только выдает цифры, ведь за душу никто и никогда смотреть не станет. Ветер залетел в салон автобуса, оповещая меня о том, что моя остановка, слава Богам, меня настигла. Блаженный трепет стрелой пронзает мое сердце. Меня очаровывает тот размер особняка, который предстал передо мной. Чугунные ворота с вензелями и искусно вылитыми копьями на вершинах, белокаменный забор, ограждающий, словно высший свет от низов общества. Облетевшие кусты сирени, покачивающиеся, от дуновения дыхания осени, заросли жасмина. Как прекрасно это место летом! И как в таком чарующем уголке невозможно полюбить жизнь? Пройдя по вычищенной песочной тропе, я захожу под арку, встречаясь с мужчиной в форме. — Вы… Энтони Старк? – говорит господин с закрученными усами. Я уверенно киваю, пока он привычно кланяется и проводит меня вглубь сада. — Мы очень рады вас видеть. Сразу ясно, образованный человек! Этот ребенок сводит всех с ума, на вас вся надежда! — Право, я никогда не имел опыта с детьми. Я даже не знаю его наружности. Лишь образ, сэр. – Он отмахивается от слов, подводя меня к высокому деревянному крыльцу, настигая дверь в считанные секунды. — Проходите. Многоуважаемый Берти Мертон уже отправился спать. Сегодня Питер его крайне утомил, весь вечер требовал, чтобы он взял выходной на работе, но… Это невозможно. Вы же понимаете, он директор! «Вот незадача. И ведь этот пропуск дня у себя в кабинете ему сулит замаливаньем!» – восклицал у себя в голове я, покачивая головой. Неудивительно, что Питер так груб со своим отцом, раз тот ему даже не может уделить и пяти минут свободного времени! — Да, он же директор, сэр. Соблаговолите оповестить, на каком этаже моя комната и где она расположена? — Второй этаж, справа от уборной и ванной комнаты. Третий этаж весь занят господином Мертоном. Питер Паркер будет с вами соседствовать. Вы же не станете молить о пощаде? Расхохотался сторожевой, на что я сдержанно улыбнулся, согласившись с его шутками. — Переживем и это. Доброй ночи. Мужчина откланялся, соизволив оставить меня в полном одиночестве. Мой взгляд задержался на освещенном подоконнике одного из окон, на который падал отблеск подсвечника, состоящего из четырех огней. Оттуда доносился приглушенный шум, голоса перемешивались, будто музыка в момент репетиции в оркестровой яме. Я поднялся по лестнице наверх, пройдя по широкому коридору к моей комнате, как мне на грудь прилетело влажное махровое полотенце, а вместе с ним и оглушительный вскрик молодого человека. — Соль не с лавандой, одежда не пахнет розовым маслом, что за скупость! Мы договаривались, что вы купите мне розовое масло к сегодняшнему купанию, а что на деле?! Бесстыдники, я не смогу иметь к вам былого расположения! – мальчишка, весь взъерошенный и нагой, выбежал из-за двери, все продолжая корить прислугу, состоящую из целых трех служанок, в том, что они безалаберны и непростительно глупы. Я невольно засмотрелся на бледное тело юноши, на чьей спине, пояснице и лице были крошечные родинки, словно кто-то рассыпал по его живому полотну шоколадные крошки. Кожа бела, щеки слегка приобрели персиковый оттенок, точно такой же, как у засмущавшихся молодых леди, только заметивших, что на них устремили свой взор гордые офицеры. Мне было отнюдь непосильно отказаться от беспристрастия к этому существу. Его тонкий стан, прерывное дыхание и вздымающаяся грудь заставили меня обвести его влюбленными глазами, забываясь в то же мгновение. Образ гармонии, эталона, среди живых. Этот мальчик почудился мне венцом всей земной красоты. Вовремя опомнившись, я мысленно дал себе затрещину, ведь углубился в совершенно непристойные помыслы. «Я бы хотел вкусить твои губы, пробовать их до тех пор, пока они не станут истекать алыми осколками рубинов» — Вы еще кто? Чего уставились? – огрызнулся он, вырвав меня из своих же радужных грез. — Питер, – зашелся я, поставив чемодан на ковер. — Ты должен извиниться перед женщинами и одеться, разве тебе не говорили, что… — Я никому ничего не должен! И отдайте мне полотенце. Паркер резко выхватил из моей руки вещь, моментом позже обматывая ткань вокруг своих ног. Камеристки то были, или обыкновенные исполнительницы его прихотей — мне было неясно, но, увидев иное лицо мальчика, стало очевидно, что у него поистине ледяное сердце.