Денежное дерево

Опустившись в тот же вечер на край постели, бережно застеленной, и пахнущей свежей стиркой, я окунулся сиюминутно в мягкость пухового одеяла, утопая в нем, словно в обилии снежного покрывала. В голове присутствовало буйство мелькающих, и вырванных из потока увиденного, обрывков памяти. Вверяя своему разумению главенство над чувствительностью тела, умоляя чуть ли не поминутно, чтобы все те мысли, которые я мог с уверенностью назвать непростительно пошлыми, ушли прочь, мне стало очевидно, что это невозможно. Я истолковал бы его поведение, как предзнаменование бури. Грозы, везде сносящей все со своего пути; дома, чьи крыши ветхи и давно пропускают россыпь дождя, растекающегося по полам чердака, затапливая висящие у самого пола тулупы и мебель, которую некогда кто-то забыл забрать в свое поместье. Даже жаркие бани, все пропахшие березовым листом и летней духотой, когда пар от печных раскаленных камней поднимался к потолку. Ветра распахивают ставни, разбивают окна, витражи, давая волю стеклу разлететься по разные стороны, век не соберешь. Было бы неуместно посягать на личное пространство молодого человека, считать его заплутавшим, в сетях бескрайнего мира, котенком, только разлепившего свои глаза, узрев лишь матерь, что так любяще его вылизывала, укрывая своей пушистой лапкой от всех невзгод. Но этот мальчик здесь совсем один, его лелеют, восторгаются ему, лишь взойди он на первую ступень парадной лестницы. Он пахнет так, словно весь сделан из парфюмерного воска. Нежный, чуткий, несравнимо тончайший, словно вот-вот случится тот описанный Федором Достоевским «Nadryw». Все поглотит извечная тяжесть, ослабевшее тело погрязнет в зыбучих песках треволнения. Непреодолимыми препятствиями станут рамки собственной души. Той, что когда-то казалась незыблемой, теперь разрушена навсегда. Погребена и превращена в облезлые сучья, донельзя позорящие былого обладателя. Питер… каков же ты? Мятежник, борец за свои права, творец судьбы вопреки всем предубеждениям людей, окружающих тебя день ото дня. Подопечный собственных извечных скитаний в саду, где столь одиноко, сыро и холодно. Дивное ты создание, мальчик. Ты, словно по мановению дамской руки, покорил меня. Мое сердце, бывшее до того момента одеревеневшей фигуркой, вырезанной искусным мастером из покосившегося обломка березы. Порой мне кажется, что листья этого дерева отражают суть человечества: ровные и изящные, остроносые, будто бы заточились от непрошеных касаний чужаков. Но не так сильно, как пышные и статные розы, охраняющие свои многогранные бутоны шипами, выпущенные из стебля. Так и ты, сдержанный и страшащийся любых прикосновений. Ты не потянешься ко мне, не попросишь, знакомой всем детям, заботы, утешения, шедшего из самого сердца. Питер, ты не сумеешь делать, да и жить так, как живут другие дети. Ведь именно твой профиль иной, весь ты, Питер, моя первая и главная отрада, другой человек. И я жажду стать первым, кто прибудет в эти заросли терновника, мне удастся хотя бы попытаться разрубить эти ветви, будь они неладны! Моя ласточка, моя маленькая неусидчивая птичка. Мне теперь доподлинно известно, что за чувство испытывают отцы или матери, когда их дети страдают. Я страдаю тоже, вместе с тобой, мой маленький принц. Тебя никто и никогда не любил, вот откуда такая отвага противиться зову сердца. Оно у тебя вечно во льду. Прилив жара настиг меня. Мне пришлось поспешно встать с кровати и пойти отогреть замерзшие руки у жаркого огня в камине, завороженно смотря на завитки пламени, торопливо ползущие кверху. Потрескивают сосновые бревна, смола щелкает, отстреливая искрами к высившейся над чугунной оградкой трубе. И даже мысленно, в темный вечер, с потухшими фитилями свеч, я вспоминаю, как ты был со мной груб. И нежелание мириться со всеми, быть прилежным ребенком, мне понятно яснее, чем кому-либо. Я понимаю тебя, а ты ль меня понимаешь? Я поглядывал на облетевший старый клен, что гнул свою спину так, словно кто-то важный и благочестивый возник пред ним и терпеливо ждал, когда дерево преклонится в знак своего уважения. Вот он, ветер. Северный молодой ветер. Значит, скоро будет дождь, такой же моросящий, колючий, как прежде. Ступив на теплый, от огня поодаль, ковер, я согнул ноги под себя и сидел, ждал и думал. Только о нем. О мальчике с оголенным торсом и полотенцем на поясе. Его голос все же поразил меня, его нрав — сгубил и испепелил живое в первые секунды нашей встречи. Сейчас все плавно восстанавливалось, словно так и должно быть, так правильно. «А если стать ему нарядной тенью?» — выдумалось мне, на что я покачал головой, спрятав лицо в ладонях. «Нет, тому не бывать» — сознавалось мне, пока я находился вблизи тепла. За дверью что-то глухо шаркнуло, словно стеклянный шарик покатился с детских рук, ударившись об мою дверь. Встав, я склонился над позолоченной закрученной ручкой, опуская ее, и мне будто бы привиделся мальчик в ночной рубашке. Присмотревшись во мглу неосвещенного коридора, что был погашен коридорным, собравшим все свечи с бронзовых светильников, я узрел его. Покинутого всеми, замерзшего, уязвленного, казалось бы, целым миром, в котором он жил уже более десяти лет. Только ступив на длинный бурый ковер, постеленный на дорогой золотисто-пшеничный паркет, мальчик тут же обернулся на меня и выронил очередную крупную бусину, прижавшись спиной к стене, прислонившись детскою щекой к обоям. — Не смотрите на меня. – Жалобно проговорил он, отбросив оставшиеся шарики на пол. Они стали безутешно подпрыгивать на полу, чтобы позже скатиться к моим ногам и зазвенеть у широких, но невыразимо тонких ваз, наполненных свежими оранжерейными цветами. Мальчик закрыл свое прелестное личико руками, забившись в угол, что-то лепеча неустанно, прося не смотреть, не смеяться над ним, не глумиться. Я пробовал подойти ближе, упокоить, что от меня нет и малейшей опасности, но, только протянув ему свою руку, при этом пройдя около девяти шагов через коридор, Питер, словно смирившись с какой-то страшной участью, заплакал. — Питер, маленький, – в его глазах что-то померкло. Он воззрился на меня, смерив неясную наружность взрослого сильного человека. Дыхание было тяжелым, грудь еле видно вздымалась, когда Паркер старался сделать крошечный глоток воздуха. — Я не причиню тебе боли, дай мне свою руку. Уже очень поздно, тебе стоит поспать, хорошо? Пойдем со мной, Питер, – я подал ему руку, будучи уверенным, что напуганный птенец повинуется моей заботе, но вместо послушания я лицезрел нечто донельзя пугающее. Как бы это не звучало смехотворным, но он ударил меня по ладони, вытерев стекшие по губам и щекам, столь завораживающе поблескивающие в свете от ночных уличных фонарей, слезы. Я поразился его отваге, стерпел, восстал пред ним, будто изваяние народа, выжидая, когда мальчик соблаговолит попросить прощения, но этого не происходило все дольше и дольше. — Благородные мальчики так себя не ведут, Питер. — Уходите! — Питер. Ты не можешь так разговаривать со мной. – Воспротивился я поведению юнца, сделав шаг вперед, по обыкновению ожидая в помутневших от слез глазах мальчика хотя бы толику страха, но и его не было. Это был вызов, вскормленный утверждением моего главенства. Мои лета позволяли распоряжаться младшими, если во взрослом обществе я не был авторитетом по образу должности, то среди детей, тем горше, таких невоспитанных и диких, я был тем еще руководителем. Взяв его за запястье, и с силой поведя в спальную комнату, послышалась тяжелая ругань, обращенная ко мне. — Мой отец нанял вас вместо себя самого! Вы! Вы презренный человек, как посмели вторгнуться в мою жизнь и посягнуть на неприкосновенное? Пустите же, дурно, дурно! Услышав подобные изречения, я в ту же минуту явственное желал дать ему отрезвляющую затрещину, вразумить ребенка, таки напомнить, что мое слово непременно важно и ослушаться указ будет непозволительно. А в случае частого своеволья, пренебрежения уставом воспитания, последует логическое наказание и ограничения в увеселительных занятиях. Но сердце вновь особенно щемило, горстка боли зародилась внутри натерпевшегося стана. Став мучимым от своего яда, сознав, что творю последнее кощунство, я отпустил его, моля простить. Дисциплина и уравновешенность теперь мне стали словами близкими по духу, мысль о том, что наше второе знакомство на глазах превратилось в неудачную пьесу, стала эхом совести отдаваться в ушах. «Как же так?» — думал я, теряя в темноте коридора тонкую ручку ребенка, скрывшегося за дубовой дверью своей комнаты. «Что же я пытаюсь ему доказать? Свою власть? Всесилие? А разве этого он ждал от меня? Горе, сплошное разочарование источаю я, теперь он порешит сторониться нового придворного». Я собрал с пола все стеклянные шарики, кладя их в перламутровую небольшую раковину, предназначенную для пепла от сигар, но так как на этом этаже никто не грешил таковым времяпрепровождением, мне удалось оставить игрушки в чистоте. Перекатывая их от одной стороны раковины к другой, я все слушал, как мальчик буйствует в своей комнате, бросая в стену подушки, ведь звука от удара было почти не различить, но я смог это сделать. Сколько у него было плюшевых медведей, зайцев, кошек? Сколько животных из его детской постели полетели в стену от завладевшей им злости на свою собственную жизнь? Право, Питеру наскучило предаваться ярости лишь к первым лучам негреющего солнца. Отсюда я стал раньше всех встречать зорю, ослепляющую нагие покосившиеся вишневые деревья, под которыми кто-то ходил, похрустывая сухими листьями под подошвой рабочих сапог. Дворник. По крыльцу прошлась метла, смахивая опавшую листву за ночь, по подоконнику запрыгала крошечная лесная птичка, рассматривая меня в окне, что будто бы прося пару крошек хлеба на завтрак. Но я и сам ничего не ел со вчерашнего вечера. Отбросив все муки голоса разума, я забрал один шарик с голубоватыми полосками с собой, захлопнув дверь, заперев ее на ключ в два оборота. Позднее, ближе к двенадцати утра, меня минула печаль. Чувство вины перед ребенком иссохло и треснуло с таким громким звуком, что я даже проснулся. Нет, не моя душа претерпела судьбоносный надлом. Что-то разбилось этажом ниже, но не в моей комнате. Приодевшись в поданный гувернером туалет, состоявший из бордового теплого жилета, длинных узких брюк и вязаной накидки, я преодолел несколько ступеней на первый этаж, попутно рассматривая осветленный дом во всем его очаровании и свежести. Тонкий шлейф горячей овсяной каши тянется из кухни, расположенной, по всей видимости, в самом низу, чтобы дать больше места залу и гостевым комнатам. Снова разбилось что-то из посуды не так далеко от моих шагов. Позади меня послышался возбужденный голос молодого мужчины. В идеально отутюженной ливрее, его сорочка готова затмить весь оттертый до блеска деревянный пол! Дворецкий, свойственной им строгой и отточенной походкой подошел ко мне, поклонившись, позже радушно одарив сдержанной улыбкой. — Хочется соблюсти все традиции этого несчастного дома. Томас Гамильтон, сэр, к вашим услугам! – белокурый лакей поклонился, придержав на сгибе локтя белоснежный батистовый платок с тончайшей вышивкой анютиных глазок. Я помедлил с любезным послушным приветствием, лишь чуть позже, отойдя от дурной медлительности, мне стало совестно, что молодой человек так долго ожидал моей милости на поклон в ответ. Поклонившись, я начал беседу. — Ночь была неспокойна. Питер… — Нет, нет! – перебил меня придворный, выставив руку в знак скоропостижного молчания. — Мальчика мы все, в том числе и вы, Энтони, обязаны кликать: ваше светлейшество. Право, быть может, вам это покажется чересчур чопорно и жеманно, но наш удел — слушаться приказа главы семейства. А его слово, увы, закон. Я оставался пораженным таким условием проживания. Опустившись до низменности его разумения, мне выдалось пережить то чувство, что невыразимо казалось мне устыжением моего мужского достоинства. Пытаясь обрести зародыш приятельских отношений, я оказался лицом к лицу с своевольным мальчишкой, не знающим правил этикета и норм приличия, обыкновенного уважения к старшим. — Я не стану повиноваться вашему уставу. Он ребенок, еще и дурно воспитанный. Томас, дети, особенно в этом возрасте, еще могут оставаться уступчивыми по отношению к определенного рода труду. Будь это вышивание, пение, бальные танцы или рисование. Его здесь держат за беспомощного птенца, только что выпавшего из гнезда и теперь, будто бы, всем своим видом, молящим о жалости к себе. Но это последнее заблуждение, сэр. Он бесстыдник и плут, вот кто он. Минувшей ночью он не стал слушаться меня, разбросал свои стеклянные бусины и устроил настоящий рев, знатно исцарапав мне руки в тот момент, когда я норовил вразумить его. Мужчина замер в размышлениях. Взглянув на меня еще один раз, Томас с презрением смерил меня взглядом, сложив руки на своей широкой и крепкой груди, чего в обычной жизни бы ему никто не позволил совершить. Постояв так с минуты две, он промолвил. — Станете ему врагом такими темпами. – Я запротестовал. — С какой это стати я буду в его глазах участью? Какое право вы имеете мне угрожать! — Угрожать? Ну что вы. Это предостережение, дорогой коллега. Вам многое предстоит узнать, и не все сойдет с рук, как в этот раз. Буря затихает только к середине ночи, к утру все деревья станутся вывернутыми и выдернутыми с корнем. – Высказался он, нервозно прикусив губу зубами. — Его светлейшество может стать вам приговором, а если же, после такой выходки, он все еще оставил вас на службе, то это многое значит. Следует предстать перед ним на колени и обоготворить его снова и снова. Запомните эти слова, друг мой, вы ему пришлись по нраву, раз все еще, будучи позорной няней из низшего общества, дышите благоуханием ладана и лилий в этом чудном доме! Цените его волю. Только я намеревался вставить свое мнение по этому поводу, как позади нас послышался голос слегка грузного мужчины во фраке. — Томас, боже милостивый, где тебя носит? В столовую не подали молока и сахарного сиропа с перетертым маком для овсянки. Немедленно сходи за всем этим на кухню, немедленно, Гамильтон, это последнее предупреждение! Тот растерянно посмотрел по сторонам и, собравшись с последними силами, помчался за зовущим его сэром, прикрывшего дверь в обитель слуг. Будучи побужденным на поиск прелестного создания безвестных родителей, я обошел весь первый этаж и набрел на приоткрытую дверь в ту самую столовую, в которой и был тот звонкий удар посуды об пол. Войдя и узрев мальчика за столом, мне захотелось напомнить своей душе, что нас не могло связывать ничего, если только не мое услужение этому человеку. И что его возраст и слабость пред трудностями должны меня отталкивать, но этого не происходило, лишь тонкая нить, связующая нас вынужденным обществом друг друга, сильнее, глубже проталкивалась в мою грудь. Духовная боль стала являться обыкновением, пока же сердце требовало прекращения воли моего равнодушия к здравомыслию. Юноша сидел с высоко поднятой головой, отказываясь от поданной овсянки за завтраком, бессовестно и неукоснительно грубо отворачиваясь от поданной ему еды. Заметив в углу комнаты осколки битого белого фарфора, я молниеносно сообразил, что это не первая тарелка каши, от которой он отказывается сегодня. Рискуя своим недолгим «привилегированным» положением в этом доме, я обошел гувернантку в черном платье и чепце, что осталась заметно удивленной моей резкостью и вольнодумством. Без разрешения, как мне удалось сообразить, никто не смеет входить в комнату его светлейшества. — Питер Паркер, прекратите вести себя неподобающе джентльмену; доешьте ваш завтрак и отправляйтесь в игровую. Или в сад, как будет угодно. – Мальчик сперва оглядел меня, затем уже остывшую кашу, чтобы в ту же секунду отшвырнуть пищу на пол. Я крупно вздрогнул от проявленной строптивости. Женщина только хотела преклониться и собрать остатки посуды, как я остановил ее, мягко придержав за аккуратное маленькое плечико. — Дражайшая, оставьте нас на пару минут. Не поощряйте его горделивость и власть, мы воспитатели, а не подчиненные. — Но ведь, сэр, сегодня день его рождения. – Я был поражен тем, что мне никто доселе не удосужился объявить об этом известии, но, претерпев и это пренебрежение, я послушно, словно зная и без того, что сегодня за день, почтительно поцеловал ее белую крошечную руку в знак полнейшего согласия и понимания. — Право, мадемуазель, это не означает, что сегодня мы расстанемся с целой дюжиной столовой утвари. Извольте покинуть нас… – я запнулся от незнания имени этого божественного существа. — Tepeзa Фергюсон. — Тереза, чудное, чудное имя, но идите же, мы еще перемолвимся с вами. Она вскорости ретировалась, прикрыв за собой дверь, вся слегка покраснев от непривычного ей смущения и обольщения молодого мужчины ее легким незамужним и соблазнительно кротким станом. Обождав некоторое время, я провернулся на Питера, который с неудовольствием взглянул на меня, сложив обиженно руки на груди. — С каких пор вы имеете смелость обращаться к моим слугам так, словно они ваши кокотки? — Что за выражения, молодой человек? – грозно произнес я, пройдя к нему вплотную и нависнув над кудрявой макушкой мальчишки. — Те выражения, что более подходят под тему беседы или монолога. Иначе я не могу выражаться. К тому же, вы не заставите меня есть это! Противная и безвкусная похлебка, которая отнюдь не напоминает кашу! В мой личный праздник все вы с утра, да и в поры ночи решились предаться насмешке! — Это лишь твои обязанности, мальчик. Поесть, выпить молока или чай, отправиться спать тогда, когда тебе же говорят знающие взрослые люди. Сейчас ты ведешь себя так, словно никогда и вовсе не был воспитан. Питер прикрыл рот рукой, но позже, заметно набравшись холодности в теле, ответил. — Я похож на вас, Энтони Старк? На ребенка из семьи среднего класса? Где каждое утро дети бегают по простирающимся полям, едят гречу или анютины глазки на завтрак, молясь перед этим Деве Марии? Это вы мне прочите? Чтобы я стал таким, как вы? Вот же низость! Пасть до таких, как вы, презренных, немощных слуг высшего света. Убирайтесь! — Да как ты посмел распускать свой язык, щенок… Твой отец был к тебе снисходителен, утруждался угождать всем твоим прихотям, не отдал тебя в приют, а ты отплачиваешь этим? Неуважением к его слугам? Мы не твои люди, лишь следуем указаниям твоего отца. Прежде я уверен был в том, что ты светлый и чистый мальчик, увы, с истерзанной душой и ослабевшим существом от потери, но теперь все ясно, Питер. Ты избалованный ребенок, который перестал ценить то, что имеет. И это излечимо, оставь тебя хотя бы на неделю без всех благ и удобств. Показать бы тебе то, как живут другие дети, как голодают, как довольствуются тем, что у них есть. Тобой обуял дьявол, ты падший перед Господнем. Разве… — Полно мне выслушивать твой неразумный вывод! Я столь сильно огорошил тебя тем, что не стал есть свой завтрак, что ты позабыл о дне моей воли! Сегодня я решаю то, что будет на завтрак, обед и ужин. И если тебя это не устраивает, пожалуй в хлев, откуда ты и пришел, порождение рабов! — Ваше светлейшество, немедленно извинитесь перед Энтони. Он ваша няня, он служит вам с великой радостью и почитанием, как вы можете так уязвлять его? – уверенно влилась в нашу дискуссию леди Тереза, оправляя на себе скромную бархатку на напудренной высокой шее. — Вы не получите подарков, если продолжите так бесстыдно потешаться над Мистером Старком. Он преодолел неблизкий путь, чтобы стать с вами добрыми друзьями. — Ха! Больно нужны мне ваши подарки. Моя комната полна игрушек, но ни одна из них не заменяет мне родителей! Бестолковая трата денег моего надменного и эгоистичного содержателя, который не соблаговолит сегодня уложить меня спать! Сколько еще ему нужно моих страданий, чтобы он понял, что никто, ни вы, Тереза, ни ты, Старк, мне не нужны! Хватит, хватит, довольно! Уходите! Прошу вас, оставьте меня сейчас же! Я не стал терпеть этой безутешной истерики. Отставив все сомнения в сторону, полноценно отдавшись гневу и неприязни к самодурству юного создания, я, нечаянным образом, не рассчитав своей силы, нанес ему ощутимо сильный удар по лицу ладонью. Услышав приглушенный вскрик, подавленный ладонью мальчика, мне стало глубочайше жаль ребенка. Он весь пронзился дрожью от моего зла и яда, и только я вознамерился потянуться к нему своей рукой, чтобы объять волнующееся тело, как Питер возбужденно крикнул «не надо!» и выбежал из столовой. Только шаги наверх, по главной лестнице слышали я и Тереза. Она молча вышла из комнаты, пока же я обреченно опустился на стул, прижав к своему лбу ладонь. Я сорвался на чужом мне ребенке, которого так хотел оградить от всего насильственного и безжалостно поведения старших. Охотно воспрепятствовать любым упрекам и оскорблениям нравственности юного цветка, только поборовшего скорлупку зеленеющей плоти, раскрывающейся, чтобы дать свободного дуновения ветров жизни перламутровым тончайшим лепесткам. Над камином, все увенчанное свежими живыми цветами, было зеркало, начищенное чуть ли не до ярчайшего блеска. Устремив свой взор с укором в него, я выдохнул, собрав со стола еще уцелевшую посуду для завтрака, и понес ее в кухонный подпол, встретив на служебной лестнице несколько миловидных гувернанток в теплых вязаных пелеринах. У длинного деревянного и широкого стола с овощами, всего испачкано белоснежной мукой и остатками яичного желтка, стояла слегка полная, низкорослая женщина. Она в белом чепце, из-под которого торчали выбившиеся из туго завязанного пучка золотисто-оранжевые вьющиеся прядки, что та торопливо поминутно заводила за ухо, не удивляясь безрезультатности своего дела. Мимо нее проносятся слуги, выхватывающие из холодильного шкафа соусники и блюда с нарезанным отваренным мясом, изыскано украшенным зеленью или оливками. «Аурелия Демаре» — гласила надпись на небольшой кулинарной книге. Корешок весь износился, а переплет казался донельзя испорченным влагой или остатками теста на страницах. Я сразу сознал, что это именно то неизвестное мне до тех пор имя кухарки. Она воззрилась на меня, поморгав с несколько секунд, чтобы убедиться, что я один из слуг, а не пришлый чужестранец. — Вы собрали посуду после завтрака..? Как это великодушно, сэр. Мои девочки, верно, позабыли о том, что после трапезы смогут остаться хотя бы пару блюдец. Благодарствую. Она взяла посуду, сложив в раковину. Позже, осмотрев меня в очередной раз с непритворным интересом, промолвила. — Его светлейшеству исполнилось четырнадцать лет. А его наружность так и не приобрела краски благородия. Словно уличный мальчик, право. Он словно севрская фарфоровая статуэтка; стоит себе на полке, души не имея, лишенный каких-либо чувств. Только холод один. И все ему чуждо, ни подарков не надо, ни прогулок иль еды. Все есть, и все не приемлет. — Вы считаете это недугом? – вопрошал я, помогая женщине поднять с полки очередную миску с муссом. — Постыдный недуг, я считаю. Если бы вовремя Берти смог опомниться и стать ближе к мальчику, скорее всего, мы бы не получали капризы и отрешение этого хулигана. Во всяком случае, он добр сердцем, любим многими, но сам Питер, увы, никого не любит. — Добр сердцем. И в чем заключается его редчайшее достоинство? — Он скорбит по родителям, но никогда не перечил господину и госпоже Мертон, которые заботились о нем с величайшим упорством. Питер все прожитые с ними годы лишь мирно соглашался с их уставом, но слов любви, понимания и сострадания они от него получить были не в силах. Миссис Демаре тяжело вздохнула, раскладывая в фигурное блюдо с позолоченной каймой мясо кролика, облитого со всех сторон дорогостоящим темно-янтарным виски. Она расположила на двух концах посуды веточки розмарин, отправляя его на отведенное место, с которого прислуга понесет мягчайшие холодные закуски на обеденный стол. Сегодня намечались танцы. Зал и гостевые комнаты украшали цветами, только привезенных из города, перестилали все кровати, обмывали ванные комнаты и подметали все коридоры, включая и парадные тропы от ворот к крыльцу. Для меня все это было неким подобием ушедшего от современности высшего света, который живет по своим собственным правилам, не следит за политическими дебатами, не слушает новомодной музыки по радио, лишь только придерживается былого извечного покоя, состоящего из размеренной жизни. Со всей своей предусмотрительностью и осторожностью, присущей мне с самых ранних лет, я обходил летящую из приоткрытых дверей пыль, сдерживаясь, чтобы не предложить помощи юным особам, гнущим свои спины над грязной работой. Ведь только соизволь я двинуться к ним навстречу, как они возбужденно охают и просят немедленно покинуть это царство непроглядной мглы из тряпок и метелок. «Это женская работа, сэр!» заходились они, пока я не мог понять, отчего они считают помощь мужчины в их делах — нонсенсом. Впрочем, через силу и препятствие не каждый достойный мужчина станет бороться за право отнести мусор на улицу. Ближе к вечеру, когда гости собрались и стали отдаваться подобающим им развлечениям, в которые входили танцы, светские беседы дам, в легких платьях с обилием кружева и фатина, о погоде и молодых офицерах. Мужчины же уходили в курительную комнату ради хвастливой «демонстрации хвоста» перед своими приятелями. Финансы, счета, количество легкомысленных и доступных барышень, которым «повезло» оказаться с ними в одной постели. Все это непотребство стати и гордости, определенно не относящееся к теме их сбора, процветало и губительно душно затмевало желание мальчика выйти и показать себя обществу. Я был поодаль дверей, ведущих в залу, в котором как раз собрались все приезжие господа. И только меня заприметил хозяин дома, как я мигом собрался ретироваться к себе в спальню, но меня остановили грозным и низким тоном. — Энтони Старк, где Питер? Мы все его ждем уже как минимум с час! Подали уже и первое, и второе! — А компота не желаете? – рассерженно вздернулся я, даже не подумав, что мое выражение может ранить человека. — Вы устроили из его дня рождения безбожное отражение светского выхода. Ваши друзья пьют и курят на детском празднике, как вы еще можете негодовать по поводу отсутствия ребенка в этом пошлом трактире? — Старк, прекратите устраивать сцены, вам не пять лет! Или я сейчас же освобожу вас от должности. Вы этого добиваетесь? Приведите его сюда, ему даже необязательно что-то отвечать, если его спросят. Пусть останется мраморным мальчиком в углу, этого с него хватит. Идите же, я даю вам час, или вы больше никогда его не увидите, Тони. «Я больше никогда его не увижу» — пронеслось у меня в голове. Неизвестное мне чувство печали и осознания того, что я могу навеки потерять этого ребенка, больно укололо меня в самое сердце. Мне вынужденно пришлось откланяться и подняться на второй этаж дома, собираясь ворваться в комнату Питера, но та оказалась заперта. Это не входило в мои планы, как и отказ от моей просьбы явиться на торжество. Погодя несколько минут, я постучал по двери в очередной раз, но никто мне так и не ответил. Вместо сладкого и бархатного голоса мальчика я услышал поражающие меня судорожные всхлипы совсем маленького человека, который тщился приглушить их чем-то мягким, верно, то была подушка или комок пухового одеяла. Он плакал из-за причиненной мной боли? Или это связано с целой дюжиной ненужных ему людей внизу, жадно жаждущих его появления, чтобы воспеть о нем, словно как о Боге. Мне было неясно его треволнение, но я намерен был утешить его, хотя бы попытаться это ему устроить. — Питер, прошу вас нижайшие, откройте дверь и впустите меня. Нам необходимо перемолвиться. В ответ лишь холодное молчание. — Питер, молю, вы благовоспитанный молодой человек, вас ждут гости внизу, сжальтесь хотя бы над ними. — Уходите. Я не вымуштрованный зверь. – Отчаянно, с надрывом вскрикнул Паркер, зарыдав еще сильнее. Я пошел на последнее решающее действие, склонившись над своими руками у дверной скважины. — Маленькой мой, ради всех святых, пусти меня. Я понесу суровое наказание за свои распущенные руки за завтраком, я соглашаюсь со своей провинностью и глубоко сожалею, что причинил тебе физическую боль, не говоря уже о моральной. Ты волен делать то, что пожелаешь, в твоем праве освободить меня от должности няни, к слову, в таком случае, я являлся бы твоим камердинером, но мне, видимо, суждено расстаться с тобой. Если ты этого со всей страстностью жалуешь, я спущусь вниз и сообщу, что ты не подойдешь к отведенному времени. Ты хочешь, чтобы я больше никогда не прикоснулся к тебе? Не так грубо, как сегодня, а как бы прикасалась к тебе твоя мама. Ключ в замочной скважине громко провернулся, затем же меня схватила белая тонкая ручка за воротник рубашки, а голова мальчика стала покоиться на моей груди, изредка вздрагивая от неровного дыхания после разбушевавшихся чувств. Я сиюминутно утянул его в окутанную темнотой комнату, прикрыв дверь, предварительно убедившись, что запер ее. — Я не хочу, не хочу, пожалуйста, Тони… — Тише. Посмотри на меня. Давай же, маленький, нам нужно успокоиться. – Я отвел его к разворошенной постели, сам сел на край и хотел посадить рядом Питера, но он без спроса залез на мои колени, прижавшись настолько близко, что его голова стала находиться рядом с моим ухом. Любой его всхлип или лепет о том, что ему страшно, был слышен мне отчетливо, на что я понимающе кивал и успокаивал любыми мягкими словами, Питер позволил мне гладить его по спине, придерживать за талию, чтобы он не упал. Мне нужно справиться о его здоровье, но мальчик все никак не мог угомонить свое не спокойствие в стане. Тело пробивала крупная дрожь, и нежные слова о том, что он самый прекрасный, прелестный, очаровательный мальчик на всем белом свете для меня, не помогали даже на толику для его отдохновения. — Питер, ты истязаешь себя. Мой милый мальчик, они тебя не тронут, я им не позволю этого совершить. — Нет, нет… Они все злы и алчны, им нужно лишь посмотреть на обложку, им некогда доходить хотя бы до эпиграфа! Тони, ты не такой, ты презираешь нрав и плоть, с которой живут эти нелюди, Тони… Тони, пожалуйста, не уходи, прошу, ты нужен мне. «Ты нужен мне». — Он хочет моей смерти, никогда не верь моему отцу, ему отяготели узы моего присутствия, ему ближе красота и богатство, душа ему неверна, ее нет в том храме, который станется рано или поздно лишь подобием, напоминанием отдаленной и туманной святыни. Берти прогнил изнутри, он показывает меня им, словно я — игрушка, выбранная им в кукольном магазине. А я живой, мое сердце бьется без надобности, ведь меня никто и никогда не воспримет всерьез. Куклы не разговаривают, их лишь пользуют, а потом выбрасывают, только отколись от них хотя бы малейший осколок фарфора. Тони, я не могу пойти туда, я так страшусь этой участи; быть съеденным этими плебеями, этим скотом, который не может и дня прожить без мысли о своих сбережениях. Тони, молю, оставь меня. Оставь этот дом, тебя здесь разорвут на части, если узнают каков ты. А ты бесценен, твоя безмятежность и неповторимость досаждают им, я знаю, я знаю это… Я до невозможности устал от этого бесконечного монолога мальчика. Не отдавая себе должного отчета, мне пожелалось поцеловать напуганное дитя в самые губы. Я приложил свою ладонь ему на затылок, впившись со всей всевозможной горячностью в его светлые губы, пробуя совсем неощутимо сладкий вкус прозрачной слюны. Он моментально успокоился и придвинулся ближе, схватившись за жилетку сильнее, почти поражая ткань своими ноготками. У нас обоих замерло дыхание, Питер, смущенно и тронуто, прикрыл глаза, тщась отвечать на поцелуй, но выходило это крайне смазано и непонятно. Мне сразу же прояснилось, что он не пробовал поцелуй ни с кем. И только от этой мысли мне стало приятно тепло ниже живота. Совсем нетронутый, принадлежащий лишь Богу, готовый самовольно оставить святыню девственности и перейти в мое обладание его детской плоти. Оторвавшись от невообразимо доставляющего удовольствие занятия, я провел горячими пальцами по его щеке, смахивая скатившиеся последние слезы, поспешно целуя порозовевшие щеки, ожидая как агрессии и непринятия меня, так и ветреного поклонения новым ощущениям. — Мне хочется сбежать с вами отсюда. – Я бы обескуражен подобным изречением. Застыв в положении непонимания, я очнулся от сказанного лишь от пленяющего нового поцелуя Питера в самый уголок губ. — Нет, этого не может быть. Не может, тебя будут искать. Меня арестуют, если узнают, что я похитил тебя. — Вы поможете мне бежать. Поможете? — Питер, ты обязан забыть то, что было между нами. — Никогда! — Питер, нам нельзя иметь друг к другу чувства. Это может кончиться слишком несчастно. – Говорю я ему в самое ухо, невольно целуя в маленькую мочку. Питер замолкает, вцепляясь еще сильнее в мои плечи, лишь бы сокрыть в себе зарождающуюся боль от принятия правды. Нам не суждено быть вместе, мир нам прочит иною летопись. И ты послушно, придерживаясь мороза, воззвавшего мою душу истекать кровью, киваешь головой, от сокрушения не находя укрытия. Я вновь дарую тебе яд, во мне его предостаточно. — Поклянитесь, что не станете пренебрегать мною. Что будете любить меня, если я покину вас однажды. И если наши души, что равны и связаны нитью чувств, будут порознь, живя вдали, друг от друга, искать упокоения, то они найдут его. Вы его мне предоставите, Энтони. Мистер Старк, обещайте, что не покинете меня, как сделали это все. Все, все мои любимые и родные люди. Станьте мне родным, я прошу. — Я буду рядом. Вот тебе моя клятва, подписанная рукой Господа. Только не плачь, я сохраню тебя под своим крылом, и никто нас не разлучит. Ты веришь мне? Верь мне, мое неземное, маленькое и нежное создание. Я буду единственным для тебя, твоим другом, твоим верным патроном. Закаявшись самому себе в этом, я буду любить тебя так же сильно, как бы любила твоя собственная мать, мой мальчик. Обнаженная душа твоя будет принадлежать лишь мне, и я буду честен с тобой, стану истинной драгоценностью, не затаившей под покровом блеска боли для тебя. Но я страшусь, что верность моя направит нас обоих к отравленной воде. И мы, испивая ее, будем ощущать лишь блаженство, что будет скоротечным. Питер опустил голову к моей груди, прижавшись так устало и бессильно, что я без устали продолжал его обнимать двумя руками, дабы не уронить на ковер у кровати. Моя жизнь обратилась вечно изменяющимся калейдоскопом; один рисунок сменял другой, чувство влюбленности было заслонено волнующей и мучительной верой в то будущие, в котором нет никаких весьма сомнительных ощущений сильно бьющегося в груди сердца. Я безоговорочно был потрясен своей отвагой, решительностью, которая привела меня к подобному исходу. Отзывчивость Питера поражала меня не меньше того, что я предлагал ему подлинную любовь сквозь фасад препятствия. И пусть со стороны моей выход кажется необдуманным и развратным, но я намерен отказаться от всех людских норм и правил, чтобы дожить до того времени, когда этого мальчика мне будет положено забрать к себе в укромное гнездо. — Меня никто… никогда не уважал, никто не дозволял мне хотя бы частицу той радости и покоя, которую имели все дети. Я был безвестным и простым ребенком в обыкновенной бедной семье, но до этих пор. До того момента, как попал сюда. Мне противна роскошь и серебро на пальцах, скромность всегда мне была ближе, но вы… — Питер, скажи мне, что ты чувствуешь. И я отведу тебя к гостям. Скажи мне. — Вы вызываете у меня странные чувства, Энтони. Немыслимо быть нам парой, но я прислушиваюсь к своей душе, к своему сердцу, которое прикладывает ко всем моим незримым ранам вашу любовь. И она лечит, она заживляет меня. И начала жить во мне с той самой встречи у ванной комнаты. Ваши глаза, они мне запомнились, мое полуночное шествие по коридору было вызвано ничуть не бессонницей, а жаждой увидеть вас. Только вас. Я боюсь поддаться соблазну, отдаться в ваши руки. Но если не позволю этому случиться, то буду до конца дней противиться идущей судьбе без вас. Будь вы просто подле моей руки, будь вы погребены на этой проклятой земле, я бы все равно оставался счастливее, чем находясь в том злосчастном одиночестве, где мой свет пресекался волей отца. Помилуйте, помилуйте… Я отвожу голову назад, позволяя Питеру припасть губами к тонкой коже на моей шее, аккуратно прикусывая белыми зубами, ничуть не больно, так мягко и осторожно, что мне выдается вздохнуть от переизбытка нарастающей внутри меня чувственности. Прелестное создание просит от меня лишь присутствия, а я отворачиваюсь от этих просьб, сжимая свое черствое сердце еще сильнее в железной руке. Не опадать перед ним, нет, это не может быть предубеждением. Я желаю нашей близости, но и в то же время страшусь последствий. — Кому до нас дело, кого мы обидим тем, что будем вместе? — Питер, я буду любить тебя, но в роли милого друга. Ты согласен? Только твой, я отдамся тебе всецело, но только с условием, что мы останемся друг для друга чистыми, не посмевшими согрешить. И Питер соглашается, вновь целуя меня в губы. И я снова ему отвечаю, забываясь от услады. От запаха его вьющихся волос, что источали аромат цветов, от его нежных касаний рук, походивших на дамские; столь бережные, ухоженные и тонкие пальцы проводят по моей легкой щетине, замирая у самого уха. Глаза… вязкий растопленный черный шоколад, приобретший истинный оттенок благородия. Целомудренная душа, маленькая птичка в моих руках, которую мне было бы легко запереть в своих оковах любви. Но я стерегу своего внутреннего мерзавца и обманщика. Рано или поздно я покину тебя, Питер, иначе произойдет несчастье. — Идемте, – просишь ты, пока я пользуюсь твоим сорвавшимся с губ стоном удовольствия. Голову вскружила дозволенность касаний, простота, без примеси безрассудства. Он казался мне всем, им и останется. Мы целовались на лестнице, пробовали друг друга, шептали слова благодарности, что судьба подарила нам это время, растворяющее в себе всевозможные грядущие невзгоды. Я опьянел без вина, я весь остался в неведенье и вечном сне, в котором не было ничего, кроме любовной страсти к нетронутой и неподвижной фигуре. Питер облачен в белую рубашку, всю вышитую золотистыми нитями, на манжетах вырисовываются тонкие линии завитков, пуговицы все из серебра, поблескивающие в свете высившихся над нами люстр. Смятенность чувств выстилает предо мной пути к тебе, я не нахожу иной возможности устремиться в свои потуги разъединиться с тобой. Не удается и поверить самому себе, что мы когда-нибудь сможем возвестить всех о наших отношениях. Я брошен судьбой в глубокий холодный колодец, по которому ползают длинноногие черные пауки, неустанно ждущие, когда я ослабну в этой чернеющей воде и превращусь в их долгожданный ужин. Так и ждут меня люди, танцующие в зале мазурку. Господень низвергнет мою душу в прах, как только я появлюсь у него под величественной ладонью. Мой грех, мое растление ребенка, но я каюсь, сам того не ведая, отстраняясь от пленительно могущественных и прельщающих мое существо губ. Питер не может остановить себя, льнет ко мне, как к последнему, что осталось на всем белом свете. И я прижимаю его к себе ближе, настолько, насколько могу без боли. «Ты достался мне» — и это все, должен признать, что покоилось в моей голове на ту минуту. Лишь отрада за трофей, но Питер Паркер не был для меня ничем, он возникал в моем представлении невыразимой, божественной иконой невинности. Мои ноги не могли снести груза окаменевшего от прикосновений тела. Оно тянулось к мягкой перине, к объятиям с этим мальчиком, но впереди нас ждало нечто нежеланное и отнюдь безрадостное. — Вы обязаны пойти со мной. Это приказ. — Если бы я мог, Питер. Ты видел мою одежду? А что за обувь я ношу? Они засмеют меня! – возразил я, не решаясь отпустить его руку из своей ладони, что крепко сжимала ее после просьбы. — Я не позволю им выразить к вам недовольство. Они малодушны и безжалостны, это факт. Но мое появление там затмит их разум, просто оставайтесь рядом, я чувствую уверенность, когда вы смотрите на меня со стороны, сэр. — Тогда я останусь у бордовых штор. Я буду там, малыш. — Я буду читать Некрасова на их Шекспира, все в обморок попадают от его произведений! Мне не сразу далось понять суть сказанных слов, но только мальчик скрылся за дверью в бальный зал, как оттуда послышались восторженные крики и поздравления взрослых людей. В памяти вознеслась мысль о том, что Паркер прочитает нечто неприличное за часом литературы. Это будет не только лишним поводом посмеяться над обществом, приглашенным главой семейства, но и возможностью вынести Питеру своеобразное наказание за распущенность, сходного с ограничением в поцелуях и или даже в обращении друг к другу. Идея была умопомрачительная, блестящая и ценная, но тот громкий звук из-за дверей, в которые я сиюминутно вошел, был приурочен к неизбежно дикому поведению отца Паркера. Он был донельзя пьян, говорлив и по своей невнимательности разбил фужер своей жены, когда пытался налить себе еще шампанского. Тереза стояла не так далеко от меня, но приветствий не подавала, все еще снося неприязнь после моей распущенности утром. — Вас вышвырнут отсюда, Энтони Старк, – промолвила она, остро всматриваясь в уязвленного поведением отца мальчика, что развлекал публику через силу и горечь от пережитого позора. — С чего бы это? – задался вопросом я, несколько резко восстав перед ней. Та, без колебаний и смятения, ответила. — Господин знает о случае утром. Собирайте чемоданы. Она ушла за двери, но только я желал последовать за ней, как вспомнил, что обещал Питеру остаться с ним. И я выполнил свой долг, осев на дубовый стул с подушками из красного бархата. Меня всего преисполняла родная печаль, но показать ее на своем лице я не имел и права. Вместо этого я все смотрел на него. На мальчика в темных брюках и белой рубашке, что сидела на нем идеально. Я смотрел на него, внутренне приходя в восторг оттого, как прекрасен этот ребенок. И как быстро я потеряю его в этом безжалостном мире.