Денежное дерево

По пробуждению на той самой скамье, я сразу же почувствовал онемение в ногах, ломоту во всем теле и, к несчастью, обмороженные губы. Был уверен, они посинели и превратились в сплошную корку льда, но даже это не столь меня волновало, как память о том, что вчера вытворил юный господин. Аккуратно поднявшись с деревянных досок и отряхнув от налипшего снега рукава чьего-то дорогого пальто, я прошествовал к одному низкорослому сторожу, видно задремавшего в своей небольшой будке. Он, право, походил на сторожевого пса, устало и напугано прижавшего уши к голове, когда кто-то мимо шумно проходил и тревожил его покой. Так и я, только застав мужчину одного, сразу же вынудил его вздрогнуть и поспешно подняться со своей койки, оправляя фуражку и длинные закрученные черные усы, казавшиеся мне доселе несколько искусственными, но, как оказалось, они его собственные, не бутафория. — Никого не видели ночью? Мальчика лет четырнадцати? – вопрошал я, прислоняясь левым плечом к дверному косяку домика. Сторож лишь привычно развел руками в знак полного непонимания и незнания того, что могло сподвигнуть меня на такой отяготяющий шаг, когда вокруг есть лишь изобилие вольности и весьма прельщающие занятия во благо тщедушия существа Божьего. Мне сообразно отвечать за свои проступки, но чтобы не втягивать в решение тяжбы кого-то еще. А здесь таковое желание было невозможно обратить в реальную процессию. Отряхнув лацканы на пальто, мне выдумалось пойти по неизвестной тропе, прислушиваясь к голосу разума. «Но не мог же я настолько грязен быть в его глазах. В его глазах присутствовала бесприютная печаль, каждое слово было с непосильным трудом вырвано из самой глубины человеческой души. Мой мальчик, мой бесценный ребенок. С чего бы я стал покушаться на твою жизнь, с каких пор я стал твоим покровителем? Я жаждал этого, признаюсь, но и помыслить не мог то, что ты будешь страшиться последствий. Твое смятение и угроза нашему непрочному союзу переломили ту тонкую опору, изломали стержень наших чувств. И все это должно было случиться, но не так скоро. Не так скоро…». Бродя по заметенному чистейшим снегом саду, я набрел на маленькую летнюю беседку, возведенную для мирного времяпрепровождения за чашкой горячего чая или бокалом сидра. Стекла слышно дребезжали от порывов ветра, дверь в саму постройку оказалась не заперта. Полукруг из деревянной полки, на которую возложили красные бархатные прослойки, ощущающиеся подобно самой мягкой перине. И там, свернувшись маленьким и жалким клубком, спал сам мальчик. Накрывшись пальто и опустив нос под воротник, он мерно посапывал и изредка вздрагивал от холода, позволяя тончайшим черным ресницам оставлять неясную тень на нижних веках. Газовая лампа все еще горела и собирала вокруг себя еле живых дряхлых мотыльков, неустанно завлеченных ярким желтым светом, исходившим от вещицы. Присев совсем рядом и наклонившись к юноше головой, я сразу же почувствовал, как неровно дышал Питер, как явственно изнывал по родным рукам и нуждался в тепле, покуда огонь от печи или камина не отогреет его оледеневшие дамские руки. Решившись на отважный шаг, я, сообразно своим моральным принципам и устоям, подхватил легкое юношеское тело на руки, вынеся его на улицу, все так же прижимая к своей горячей груди. — Прошу, я дойду сам… – прошептал он мне куда-то в солнечное сплетение, но я и слушать его не стал, кротко лишь поцеловав юнца в самую макушку, заслышав после родное одобрительное мурлыканье этого маленького котенка. Один из сторожей заприметил меня у крыльца дома, но вмешиваться не осмелился, только тихо кивнул головой отошел к себе в будку, поднимая с пола запылившуюся газету от сегодняшнего утра. Тепло вестибюля охватило наши лица и приятно коснулось оледеневших рук мальчика, бережно обмазывая их незримым жаром и покалываньем оттаявшей внутри алой крови. Я присел с ним на нижнюю полку на настенной вешалке, слушая это привычное и знакомое бормотание неизвестных мне русских слов, увы, моей жизни оказалось слишком мало, чтобы познать все прелести их культуры и глаголов. Словно блестящие, при свете свечей в стеклянном футляре, глаза воззрились на меня и долго рассматривали черты строгого и волевого мужчины, все слушающего тиканье часов в прихожей с таким упоением, будто бы это была настоящая сюита, выраженная известным человеком музыки. Да мне что до гибели самовольно доползти, приручить свою душу и надломить ее струны, на которых могли играть чужие странники. Будучи убежденным в неправильности своих деяний, мне пришлось долго бороться с возмутительными потугами моего голоса разумения вырваться наружу и отчитать мое вольнодумство и решительность рядом с Питером. С каких пор камердинеры, или же, в моем случае, няни, теряют своих подопечных, не получая за это нагоняй? Мне повезло, что никто, кроме немолодого сторожа, не знает этой провинности, моей глупости, которая вылилась в эту ситуацию, что подавляла мою силу воли и веру в лучшее. Страх, распространившийся во всем моем существе, медленно и нещадно стал связывать мои мысли и вести их в сторону отважного поступка ради здоровья ребенка. «А если он заболеет?» — подумал я, тут же поднявшись с Паркером на руках, и порешил, что мне, и только мне, необходимо пойти и набрать в ванну теплой воды, чтобы хоть как-то отогреть озябшее хрупкое тело, достаточно часто крупно вздрагивавшее из-за смены температур. Осмотревшись, мне удалось пройти по безлюдному коридору и запереться в комнате, перед этим оставив Питера смирно сидеть на банном коврике. Он смотрел меня вослед, с глубоким восторженным одобрением, когда вдали послышались чьи-то шаги. И тут же я приказал ему пальцем у губ быть тише, на что маленький лишь кивнул и прижался спиной к горячей струе воды, наполняющей ванну, моментально отшатнувшись от нее от легкого ожога. Слишком горячая. Неродная тебе эта вода, малыш. Повернув вентиль с холодной водой, мы все же достигли приемлемости живительной влаги. — Я могу помочь тебе раздеться? – ты покорно кивнул мне головой и я присел рядом с тобой на колени, снимая тонкое женское белье и пижаму, плененный позже той красотой юношеского тела настолько, что сил оторвать взгляд было невозможно. Но ты, казалось бы, специально, задрожал от соприкосновения с нагим телом холодного воздуха, чтобы я скорее опустил тебя в теплую воду и оставил в таком положении на несколько десятков минут. Подхватив тебя за подмышки, ты дозволил мне посадить твое существо в вспенивающуюся от брызг гладь, в которой тебе сразу же стало намного лучше. Питер перевернулся на правый бок и положил голову на бортик ванны, поджав свои ноги и обняв себя тонкими руками, дабы чувствовать жар еще и на моральном уровне. Будто бы это я тянусь к его покатым плечам, я прикасаюсь к бледной коже и смущаю своей несдержанностью в предлогах. Смириться с тем, что Питер готов серьезно занемочь по моей вине, увы, не мог, одно лишь представление об этом гложет, умертвляет все благоразумие и безмятежность настолько резво и бесповоротно, что кажется, будто б мои руки и вправду имеют смертоносную власть над живым. И что даже самый крепкий и незыблемый цветок понесет уготованную ему кончину лишь от моего мановения ладони. Питер. Мой маленький цветок, моя ласточка, я страшусь быть тем, кем ты меня видишь, ведь твои, да, да, твои глаза едва ли видят во мне чистоту. Презрительная горечь дополнила мой вкус. Я оступился в мыслях, уверовал в то, что душа Питера видит больше обо мне, чем я сам. Нужно было пресечь чувства и отдалиться, невзирая на скорбь, но как, если сердце, что доселе было деревянным, вдруг пустило корни и впилось в дух настолько могуче, что любые движения врозь причиняют неимоверную боль всему телу? Я исходил страданием и нежеланием быть отвергнутым каким-то простым ребенком! Но этот ребенок не казался таким чудным и безвольным, я мог положить, что внешность коварна и обманчива. Что и в юном лице может быть отражена величайшая гроздь мук и любовной истины. Когда я допустил фривольность и опустил руку на оголенное плечо мальчика, тот встретил мой взгляд, полный надежды и учтивости, холодным отказом, прежде чем закрыться от моей настырности тихим всплеском теплой воды. Животворящее биение сердца Питера Паркера охватило мой дух и, предвещая блаженство, обманом подало несчастье и мучительность. Осев на кафельный кремовый пол рядом с ним, мое мужественное лицо пронзило сочувствие к самому себе. Отрешение от устоя моего храма причинило мне неудобство. Словно я совершал что-то неправильное и пошлое. Будто бы так и должно быть, Питер не может совладать со своими чувствами, что уж говорить о огне в груди моей? Вздор и нелепость… — Питер. – Паркер опустил голову ближе к водной глади, вслушиваясь в мое прерывистое дыхание от духоты в ванной комнате. Но я не придал этому никакого значения, настигая невинное создание говором. — Я образчик наивности, редкостный глупец, каких мало, мой мальчик. Вы сказали мне покинуть вас, да я не в силах. Хотя бы потому, что сердце мое принадлежит вам и теперь, отныне, от каждого вашего могущественного слова оно страдает и истекает алой кровью. Подайте мне свою руку, ну же, лишь руку, и я оставлю вас. Как вы оставили меня вчера. И тут Питер зашелся громким плачем. Мне сделалось поистине дурно. Насколько он был непредсказуемым… несносный мальчишка. Безвестное чувство заволокло меня темными тучами, извергая поток леденящей душу воды, окропившей мое лицо так, словно священник обрызгал кожу святой водой. Это было долгожданное прозрение, я увидел, что ошибался. Что мир и покой рядом с юнцом бессильны. Здесь, в его-то возрасте, должна присутствовать воля и страх. Боязнь наказа, тяжелая рука, которая смогла бы воспитывать грешное избалованное тело, норовящее жить так, как ему вздумается. Тут же, схватив Питера за тонкое запястье, я встряхнул его, заслышав тонкий вскрик и мольбу о милости. Но этого было слишком мало для меня. — С каких пор я вижу такое поведение? Ты ведешь себя превратно, это низкое свойство, принадлежащее холеным детям, нужно искоренять, это порок Дьявола, ты понял меня? Понял, я спрашиваю, а тебе должно отвечать, маленький изворотливый котенок! — Пожалуйста, я сожалею. – Все плакал он, ударившись коленями о бортик ванны, тщась прикрыть свое естество банным полотенцем. — Я… мне лишь страшно, я не могу справиться, мне нужна помощь! — Ты солгал мне. Солгал, что кто-то доносил обо мне твоему отцу. Ради чего? Не будь молчалив, разинь свой рот и отвечай, когда старшие задают вопрос! – Питер в ужасе забился в моей хватке, порываясь выплескать как можно больше воды, чтобы заставить меня одуматься и осмотреть свои испорченные пеной брюки, но мне было в тот момент до того все равно на одежду, что такой ход был уязвим. Паркер опешил нескоро, когда сознал, что мое хладнокровие криками и потоком слез, увы, не искоренить. Скорее, мой милый читатель, равнодушие возрастало во мне с удвоенной силой, когда Питер так резво рвался в бой и не давал мне даже подумать о том, что он сдастся и успокоится. Но его силы стали подходить к концу. Сначала Питер прекратил вырываться, затем и вовсе умолк, аккуратно опустившись в воду, которая еще оставалась на дне. Иссяк. — Прошу вас, хватит… – взмолился он, прижавшись грудью к бортику. Холодная эмаль обожгла оголенную кожу и вынуждала его неловко дернуться, позже привыкая к контрасту горячего тела и холода. — Хватит? Питер, с каких пор тебе дано разрешение на просьбы? Ты глубочайше напугал меня вчера, чуть до смерти не замерз на улице, и лишь из-за того, что не смог справиться с мыслями! Тебя затмил страх, я прекрасно это понимаю, я столь же умен, как и ты, быть может, даже чуть больше, но это не позволяет повиноваться эмоциям, импульсу, который дал тебе команду бросить меня. Оставить одного, в саду, в чьем-то щегольском пальто, будь оно неладно. Где твой разум, где манеры? Куда ты дел все, что преисполняло тебя все эти годы до моего появления? – в глазах подле меня блистало неизвестное размышление. То, как Питер старался понять мой тон и замысел. Мальчик выдохнул, а я же отпустил его руку, замечая на ней нанесенные мною увечья. Постыдно отведя взор, мне решилось исцеловать порченую мною кожу, собирая налитыми соком губами капли воды, позже мягко целуя плоть до тех пор, пока Паркер не стал податливым и разморенным. Он облокотился о стенку ванны, медленно, тягуче выдыхая, когда мои поцелуи настигли его беззащитной шеи и аккуратной, ровной линии скулы. — Я знаю, что тебя всегда использовали. Ради вида добродетели со стороны Берти, ради лишь пышности фасада этого дома. Чтобы этому пропащему мужчине было с чем позабавиться во время бала. Да и после. Но тебе нельзя поддаваться боязни. – Я протянул к нему свою руку, за которую он мигом схватился, словно тростинка зацепилась за мощный и крепкий камыш. — Пока я рядом, пока мы любим друг друга, все невзгоды канут. Они не тронут нас, ты веришь? Ты смотришь на других, на женщин, которые засматриваются на меня. На мужчин, галантных и любвеобильных. Чудится, право, и мне порой, что так все и должно быть. Что нет исключений. Но если душа говорит о том, что родство не с той барышней, а с… Я прикусил язык, всматриваясь в покойный и не встревоженный взор юноши, внимательно слушающего меня, с каждой новой минутой все горше нуждаясь в моем сладком дыхании поодаль его малиновых губ. — А с кем-то иным, то, быть может, это не порок, это не искушение Господа, а лишь начало чего-то безымянного? Того пути, той главы, которую еще никто, кроме тебя, написать или возвести не сможет. Только ты, только твое сердце, что подскажет, как стоит… — Уходите. Питер мрачно и морозно взглянул на меня, покидая ванну и минуя шкафчики с банными принадлежностями. Его охватила нелюбовь к моему стану, к моей фигуре. Питер набросил на себя махровый халат и зачесал волосы назад. Вид его был безобразно омертвленный. Пустой и ненадежный. Не мой. Не мой… — Разве я говорю глупости, ваше светлейшество? В свои-то годы? – задался вопросом я, даже не ощущая, что адресую его лишь себе. Питер тихо прикрыл за собой дверь, оставив меня одного. Позже пар исчез из комнаты, а вода оказалась спущена. Оставалось только предаться раздумьям и успокоить мучительно колючий и неродной стук сердца у себя в груди. Казалось, что весь мир вокруг сговорился против моей души и наставил также и Питера. Отчего я так страшен для него? Спустившись вниз, перед этим вежливо побеседовав с отцом Питера о скорой выездке на лошадях, меня все никак не могла отпустить единственная мысль о том, что суровая жестокость бытия испытывает меня на прочность. Что страдание людей зачастую приходится на радость Богу и его угодникам. Искренно влюбленный человек не угоден святым и кажется слишком приверженным тщеславию. Или хотя бы гордыни, ведь, как только подле нас возникает яркая особа с оголенными плечами и пухлыми алыми губами, мы тут же забываемся и отдаемся во всю ее власть. Но, вот незадача, я покорен не юной леди, а ничтожным юнцом, ловко, но не безболезненно играющим на моих струнах душевного покоя. Все расстроено и возведено в сонет настолько убого, что и слушать это мало кто захочет со всей страстностью. Отбросив от себя подобные выводы и пути к саморазрушению, я ринулся одеваться и встретить педагога с его… лошадьми. Будь неладна моя должность в этом доме, будь бы она выше по чину, я бы стал счастливее, а теперь, будучи уверенным в этом, меня тотчас же посадят на коня и пустят по манежу. Питер будет крайне рад приложить руку к моим неутешным мукам. Неосуществленная мечта маленькой проворной ласточки вот-вот должна была исполниться, но что-то пошло не так, как планировали все придворные и верхи. Со второго этажа доносилось странное пререкание, кто-то отважно и неумолимо грубо осквернял чью-то душу и выгонял того из своих покоев. Мне было достоверно известно, кто этот неумный трепетный человек низкого роста, с самыми прекрасными и живыми карамельными локонами. Меня одернула одна из служанок на кухне, когда я, словно завороженный, впился в образ мальчика в обтягивающей все тело амазонке. Зауженные темно-синие брюки, верхняя одежда, более напоминающая корсет, тонкая черная плеть, что покоилась в руке юного господина. Но только та плеть была использована отнюдь не для животного. Хотя, право, не мог я утверждать без запинки, был ли учитель верховой езды не тем самым верным скакуном, увиливавший за дорогостоящим платьем Питера, обворожительно и чувственно обвившего его тело и стеснив грудную клетку ради вида. Мне сделалось дурно, когда мальчик спустился по лестнице и, как только его маленькая ножка настигла пола, его грубо схватили за руку и повели на крыльцо, а затем и в сад, откуда мы должны были выезжать. Милая девушка по правую руку от меня возмутилась. — Вы же пленены его красотой и духом. Сделайте что-нибудь. Он его, ей-богу, ей-богу, прикончит своей грубостью. Вы знаете его? А? Квентин последний мерзавец и щеголь в этом поместье. Ну, что же вы стоите, будьте мужчиной и выдвиньте свое мнение по поводу его жестокого обращения с этим ребенком! – мадемуазель затрепетала и вспархивала тонкими руками, когда я все еще недвижно стоял на месте и обдумывал все шаги, которые стались приурочены к освобождению юноши от козней этого непростительно черствого плебея. Откланявшись, я прошел вперед, замечая, что у коней, коих было трое, никого не стояло. Но обернувшись назад, я узрел нечто неопределенное и постыдное. Мужчина склонился над Питером и невольно вдохнул его дурманящий разум запах, проговаривая слова тому точно в самое ухо. Питер противится. Он просит прекратить его запугивать, но Мистер Сама Неотвратимость на такие уловки не ведется. В его ничтожных и подлых глазах блистало малодушное желание и похоть. В своих устремлениях Квентин некогда напоминал мое отражение, но, увы, до меня поздно доходило то, что эта страсть погубит Паркера изнутри молниеносно, чуть ли не со скоростью света. Их уединенность погружала меня в нетерпение. Беспомощность в такие момента заставляла неслышно взвыть и порешить все как можно скорее. Идти? Но что сказать? Оттолкнуть? Но кто я такой, чтобы поднимать руку на достопочтенного господина в этом золотом доме? Ладонь мужчина скользнула по плечу Питера и остановилась, крепко вонзаясь пальцами точно в плоть, вырвав у последнего надрывный вскрик. Это было для меня долгожданным эндшпилем. Сорвавшись с места, я восстал против этого наглеца, прося ребенка оставить нас одних и обождать у лошадей, но Питер не стал слушать, вместо этого, что поразило меня горше всего, он взял меня за руку и встал сзади, одним лишь взглядом прося заступиться. Я не чувствовал угрызения совести, напротив, мое сердце настойчиво твердило не сдавать позиции и разобраться со всем, что здесь происходит. — С каких пор восторженное обожание моего ученика затмевает разум до такой степени, что действия и решения кажутся полной чепухой. Вам такое знакомо? — Чепуха — это ваше пребывание здесь и наивная вера в то, что вас приблизят к людям Берти Мертона. Где такое видели, Тони, чтобы крыс пускали на кухню по приглашению? — Пожалуйста, прекратите его оскорблять! – зашелся Питер дернув меня за рукав пальто, но я лишь покачал головой. — И не стыдно вам? Чего вы добиваетесь, когда так бесстыдно касаетесь ребенка? Мне привычно сносить боль от глумления, но его я в обиду не дам, даю слово мужчины. — Да кому нужно ваше «слово», когда и ваши руки имели верные пути к его плоти. — Ложь! Вы… мерзкий, презренный человек, будь моя воля… – Квентин низко посмеялся и потер руки. — Что же? На дуэль бы вызвали? Стреляться с вами… нет горше позора. — Я бы убил вас, ежели вам так угодно относиться к ребенку совсем невинному! — А вы проверяли? – я принял его издевки с достоинством. Меня знатно выводили из терпения и окончательно окрестили последним несчастным созданием, которое все борется за честь другого человека. Квентин посмеивался надо мной, пока я на полном серьезе не заявил, что простить такого обращения не смогу. Питер встал между нами, вмешиваясь в так называемую дискуссию. — Прошу, полно вам. — Хотите стрелять? В наше-то время? Что за вздор, сэр, будьте благоразумны. Я не стал отступать, будучи приверженным лишь своей линии выбора. Тщательно обдумав то, что могу в скором времени скончаться от пули в сердце, меня пронзило чувство несчастия и застилающего все существо страха, которое вцеплялось в мое горло неустанно и ужасающе сильно. Но, презрев все последствия, я обзавелся бременем обязательств. Нужно было окончательно отсечь от тела наваждения и привлечь к себе благородие. Извлечь из себя решительность и горсть той злосчастной любви к мальчику, которая отныне могла сопровождать меня до самого конца. Невыносимо пронзающая все внутри правда, чувственные слова у себя в голове. Как же так, с чего бы мне вступаться за ребенка, но я уже отныне стать другим не смогу. И если лед на сердце тает от тепла чужого, оживет и черствое нутро, однажды прикованное поржавевшими гвоздями к стенке. Вдохнет заветный воздух от слов изящных и искренних, шедших от Питера. От тихого мальчика, склонившего голову над оврагом. Смотрящего вниз, невидящего ничего, кроме своей вины во всем. Не болит его плоть, стонет душа. Вся она кровью заляпана, изломаны струны. И он все молчит, стыдится показать свое настоящее. Себя, каким был до определенного момента. Не докричаться до Питера, не раздастся в нем былая отрада. И ведь кто-то поглотил все, что ныне лишь в углях покоится. И я даже могу предположить этого тщеславного и падшего человека! И я покончу с вами, будь так. Неуступчиво, я, с высоко поднятой головой, претерпев все пытки и издевательства, согласился на решающую встречу уже завтра. Поездку на лошадях педагог отменил, но я не мог позволить Питеру остаться без урока. Когда мы оказались лишь вдвоем, я повел ребенка к животному и подсадил, помогая взобраться. Сам же оседлал белого коня минутами позднее, ведь никогда доселе этого не делал. Питер повел лошадь вперед, мне же приходилось следить не только за своими действиями, но еще и за движениями мальчика, аккуратно проходящего мимо невысоких облетевших яблонь и вишни. Слова его раздавались подлинным шелестом листвы, он говорил мне о том, что я глубоко неправ и должен попросить у господина Квентина прощения, но я не старался даже внимать его наставлениям. Моя гордость и уверенность в себе не давали даже подумать о том, что стоит попробовать повернуть время вспять и начать все заново. Это лишь потуги худощавого и хрупкого создания якобы вразумить человека своевольного и своенравного, придерживающийся своей точки зрения и требующий от мира только лишь поклонение. Разумеется, я бы не стал подвергать свою жизнь скорой расправе, испытанию, в ходе которого решится мое дальнейшее существование. Крепость возведена, через нее нельзя было прорваться к глубине юношеского сердца. А на что мне тело, если душа неподвластна? Позабыт всеми мальчик, и душа в нем пропала. А кому какое дело, если он навешивает на себя фальшивую и смешную улыбку послушника? Когда он дал мне ощутимую пощечину в столовой, я не видел в нем искусственности. Ей-богу, я видел лишь истину и характер. Так что же не так? — Ведите коня лучше, вы же сейчас в канаву угодите. – Процедил Питер, заставляя меня выйти из раздумий. — Веду, – оправил я лошадь на тропе, замечая, что мы подошли к неизвестному мне полю, широко раскинувшегося у кромки темного леса. Полынь пошатывается от северного ветра, чистый снег изредка взлетит от порыва, превращаясь в неспокойный вихрь, чем-то походящий на метель, только очень скоро сходящей на нет. Питер остановился у поля, рассматривая сухие травы и кочки. Он словно вступил в соперничество с самим собой, все никак не решаясь сказать нечто важное мне или даже ветру. Такое поведение наводило на грусть, ведь мягкость в его лице и отличная от других, печаль виделась мне как нельзя ярче именно в момент нашего с ним уединения. — Вы когда-нибудь задумывались, что жизнь человека может стоить позолоты? Не золота, а подделки. Когда даже суть невинности дает лукавому повод послать тебе искушение, либо страдание от неправильности выбора. Добро или зло, смерть полная или частичная. Вы никогда не думали о том, что я могу быть испорченной побрякушкой чьих-то подлых и грязных рук? Черных. Грязных и ужасных рук… — Питер, здесь замешан Квентин? Я же правильно понимаю, что вы говорите о… — О насилии. Вы отличаетесь от мужчины первого в моей жизни. Оттого и ненавижу вас. Люблю и ненавижу, будто бы сам Бог мне завещал это переживать. Это двоякое чувство, это пограничное состояние… Во мне пролилось сочувствие к ребенку. Ах, да какой ребенок он теперь! Я повел коня ближе к Питеру, выдыхая, когда мальчик повесил голову и положил на лицо руки, отпуская уздцы. — Что же вы плачете. Полно вам, мой друг. – И я назвал его так кротко и легко, будто бы сам Питер не был для меня человеком из высшего света. — Что плачете, а дело не сделается. Знаете же? — Вы и на лошади сидите неуверенно. – Возобновился Питер, пытаясь спрятать проступившие слезы, наскоро вытирая их рукавом пальто. — Я клянусь вам, что буду молчать о вашем откровении. Лишь не могу разумению предаться должным образом. Это было ваше доверие иль мысли вслух? — Мое доверие. За ваш гордый поступок. Глупый, ничтожный шаг к верной гибели. Как вы себе представляете меня без вас? Как? — Бросьте, не умру. — Вы и револьвер в жизни не держали в руке! — А кто в наше-то время станет быть последователем ушедшей эпохи? Лишь такие вот, как вы или этот Квентин. Напыщенный и пустоголовый щеголь! — Не говорите о нем так… — А как, позвольте поинтересоваться, мне его называть? Он воспользовался вашим доверием, приласкал и бросил. Это непростительно, это вопиющий поступок. За моими словами последовал недовольный вздох и роптание над гривой крепкого скакуна. Я поправил свои волосы и прислушался к бормотанию мальчика, чтобы позже устало и обреченно выехать на песчаную дорогу. — Едемте домой, Питер. — Не станьте моим мучителем. – Сказал Питер, отпуская взор в чистое замерзшее поле. Он одарил меня пустым взглядом, но потаенное желание прильнуть к неизвестному и странному мужчине все горше наплывало на него, а затем и вовсе скрыло под натиском мыслей. Питер хотел меня. Душой и телом, но я не мог позволить своей дурости и невежеству проникнуть в миг раздумий. Я мог быть ему лишь воспоминаниями, лишь мечтой, недостижимой и опасной. Так было бы лучше для нас обоих. — Я прошу, едемте. Я уже стал тем, кто вас разрушит. И я страшусь, что дам произойти тому, что погубит вас. Уничтожит, я не позволю себе прикасаться к вам больше, Питер Паркер. — Извольте ехать без меня. Я не успел опомниться, как ретивый конь понесся прочь от меня, поднимая в воздух пыль с дороги. В тот момент я сознал, что могу потерять ребенка окончательно. Был подавлен тем, что обременил мальчика своими чувствами и заставил страдать, но каков выход? Броситься за ним и отыскать, отвести домой, чтобы потом без устали ему твердить о том, что его поступок не подлежит прощению, что данная ситуация достаточно скверна и стыдна, я бы стал упрекать Питера Паркера в том, что он глупец и неисправимый хулиган, но доводы рассудка не были разделены мною вместе с зовом сердца. Откинув все треволнение, я устремился вперед, за тем мощным и гулким стуком копыт по земле. Мне никогда не доводилось скакать на лошади, но, даже без должной подготовки, моя спина держалась прямо, а руки крепко держали поводок. Сказать, что я был ошеломлен неожиданностью всего происходящего — не сказать абсолютно ничего. Думать о том, что от вашего решения в делах зависит многое, излагать просьбу к душе не в самой корректной форме, ведь внимать правилам речи было невозможно. Ловить идею, но тут же терять ее из-за сумбура. Единственное, что волновало меня сейчас, в эту минуту, так это то, как вернется домой Паркер. Знает ли он, куда направил коня и как скоро окажется на крыльце родного особняка. Я положил, что совсем скоро заметят наше отсутствие, нас станут неустанно искать, сам Берти схватится за голову и наберет мой номер телефона, но как я подниму звонок? Как проговорю, что потерял его сына в пыли и бездушии? Когда и я же любил эту маленькую, легкую ласточку, вспорхнувшую с веток моего крепкого стана на горящие угли. Беззаветная и чистая любовь, она рассыпалась меж пальцев. Удушливая, невыносимая правда моей повести. Я — чудовище. Зверь, возомнивший, что ласка от этого ребенка может быть крепкой. Такой, которой у тщеславных женщин более всего. Его чувства нежны и мягки, но их снова пронзили кинжалом. И он от моей руки. Запретность отношений не может позволить нам быть вместе, но, в начале пути мне явственно казалось то, что Питер осилит быть со мной под укоризненным взором приемной семьи. Он не может этого позволить себе… он прощается со мной. Быть может, я ошибся. Или даже, ошиблась сама судьба, сведя нас вместе, показывая, как несчастна бывает любовь, где разница в возрасте существенна, а возможность быть. Существовать вместе и жить… недостижима. Таинственно шепчет Питер что-то себе под нос, ходит между елей и сосен, стараясь игнорировать тот факт, что я нашел его среди тьмы и холода. Пар медленно скользит, стекает по сухим губам и растворяется у стволов облетевших стройных берез, неслышно качавших тонкие ветви, будто бы отгоняя от себя мой стан. Питер где-то оставил своего скакуна, ходит, словно омертвевший, по лесу и ждет, когда я зайдусь словом и обращусь к нему. — Питер. Питер мой, идемте в дом. — Ваш голос эхом в моей душе отдается. Так тихо и безжизненно. Все обнажено и вот-вот разбушуется, сорвет с земли травы и ветхие дома. Разольется дождь по полям, затопит пшеницу и рожь. Потопит пищу и станется на земле жить не в радость, а в горе. Окутан будет век твой мглой. Темной, грязной, душной. — Все из-за недопустимости? Вас все же заботит то, что мы могли бы попытаться. — Попытаться? – возмутился Питер, обернувшись на меня. Его глаза устилала слезная пелена, его руки чуть дрожали, пока я недвижно стоял и смотрел на него. — Попытаться… ради чего?! Ради того, чтобы мы убежали? Я не хочу бежать от дома, я хочу жить в нем, с вами, но это невозможно. Квентин говорил тоже самое: сбежим! Вперед, кто нас остановит? Мой долг меня удерживает на привязи. Идите же прочь, вам на потеху видеть мою боль. Как и ему, как и ему… — Питер, это не так, послушай меня. — Вы повели себя мерзко! – вскричал он, идя мне навстречу. — Пришли в наш дом из-за денег, посчитали, что мне нужна няня, а не друг! Отец хотел, чтобы за мной следили, он хотел, чтобы я чтил то, что мне дают, но он ошибся, почему я и презираю богатство! За золотом не видна душа, в ней нет жизни, это мертвое счастье! Отныне и навсегда я порешил, что отрекаюсь от подобных подачек, от таких гадких вещей, как деньги, власть и любовь. Ведь любовь для вас, для людей бедных, значит только выгоду. Скажите же, что вы полюбили меня с первого взгляда, и я скажу, что этому поспособствовали деньги. Огромное состояние. И все бы было ваше, подождите вы четыре года. А вам хочется сейчас, когда нужно платить налоги и счет за квартиру. Идите к черту от меня, идите, скажите Берти, что я не вернусь домой. На что мне этот дом? Что в нем есть такого, чтобы меня в него тянуло. Вы? Квентин? Все кончится так скоро. Стрельба, без секундантов и обязательств. Питер прошептал мне слова совсем близко, поднимая голову к моим глазам. — Стреляйте в землю. Стреляйте в землю, вы меня поняли? Убьете его — умрете сами. Прощайте, мой друг, прощайте. Он затронул мои чувства, бежал от меня как можно дальше, будто бы зачумлен. А свинцовое небо, с мрачными и тяжелыми тучами нависло надо мной, будто бы норовя поглотить, съесть мою плоть в обмен на лучшую жизнь для мальчика. Ах, я бы хотел предоставить ему родную руку, объятия, коих не разорвать и не осилить другим. Но мы порешили жить порознь. Любить наедине. Возникало чувство ненависти к себе. И не было возможности скрыться от преследования обреченности. Все казалось пустым и неправильным. Словно я ошибся настолько сильно, что уже никогда не затру эту опечатку. Проще было бы сжечь тетрадь. Эта молодая, мятежная душа никогда не познавала радости, лишь остроту превратных слов, знойный ветер перед грозой. Ограниченность во всех взглядах была ему ясна и знакома. И я ее только подтвердил. Он не может любить, у него нет на это права. А если и любит, то только в потаенных углах существа. На языке слов не окажется больше… Я пошел за ним. В такие дали. Так долго шел и не заметил, как упал. И мне будто бы стало сниться то, чего я так хотел все эти дни. Его. Его касания, ласковый голос, запах легкого дорогого парфюма и тихие шаги, разносившиеся совсем рядом. И я чувствовал, как кто-то касается меня, моего пальто, вкладывая нечто шуршащее и тонкое. Но распахнув глаза, я сознал, что мне это почудилось. Прошел день, и наступала ранняя зоря. Свет пробивался между стволов деревьев, оседал на мягкий снег у черничных кочек, тишина вокруг внушала беспокойство более, чем умиротворение. Поднявшись и отряхнув лацканы от белой манны, я решил, что неотступность будет мной руководить. Я оборвал мысли на том, когда вспомнил: не я страдалец, Питер… мой мальчик, на кого я его оставил? И метнулся вперед, превозмогая ломоту и усталость. Я казался себе бестелесным чудовищем. Я, что готовый истязать себя, ищу потерянного человека, которому обещался стать опорой. Послужить верным любимым. Но я представился ему бессердечным. И вот, выйдя к дороге, я очутился перед Питером Паркером. Он стоит, смотрит куда-то, и я, только подойдя ближе смог разглядеть обрыв под ним. Стоит на краю, взирает вперед, на бескрайнюю и бездонную лужу. Вода перед ним, а под рукой лестницы осин. Кто-то дряхлый, ветхий, кто-то давеча родился и расправил ветви. Питер один стоит, ни то живой, ни то мертвый, прикусив губу от боли в груди. Судорожный всхлип полоснул по тишине, и я мигом возжаждал нарушить его планы, но его рука показала мне жест таков, чтобы мои ноги не смели идти к нему. — Дерево наше, денежное, уж прогнило. Взаправду оно почернело, покрылось мхом и заскрипело. А ведь когда-то, покорно цвело по весне, облетало по осени. Безрадостно оно теперь живет, узнав, что корни мертвы уже не первый год. Снег не скроет ран, изломали вы меня, Энтони. Вылюбили меня вы, желая сохранить душу. Накануне у вас случится стрельба. Вы не бойтесь, не робейте, стреляйте в землю. — Убьет же. Убьет, выстрелит в сердце. – Возмутился я на прорезавшийся голос Паркера, пока тот все смотрел вперед, не позволяя голове опуститься. — Не убьет. Вижу, жить будете. Вот что, мой милый друг, нет у нас будущего, не оставлю и прошлого. Вы полюбили меня кротко, искусственно, а я вас… сильно, прорастая в ваш стан, дыша вашим воздухом. Я бы был счастлив с вами, но, ни мой дом, ни в семье не смогут породниться с таким исходом, Энтони Старк. Моим желанным и блаженным эндшпилем, в котором наши жизни бы соприкоснулись и замерли. Они бы не померкли, не потемнели, словно серебро на ветру. Они бы жили, цвели, подобном зеленому долу в чьем-то сне. Безжалостна ваша любовь, смирение ей не угождает, а лишь впадает в немилость. Вам представилась возможность быть со мной, чувствовать меня. Так заимейте тоску в груди, у вашего взора ничтожно безобразная натура. До того она мне противна, что влюблен в нее всецело. Я безоговорочно ваш, Энтони. Ваш и только. Мое сердце отдано к вашим рукам, ведь ему там самое место, поверьте. Обвините же невзрачную пташку в том, что она не имеет за собой право выбора. Скажите, что лишь старшие могу вершить судьбы невинных. Полновластно вливаться в их жизнь и наводить свой устав. Полно. Прощайте, моя любовь, свет прольется, все минует вас. — Питер, умоляю вас, помилуйте своего отца. Забудьте обо мне, подумайте о нем! Мальчик опустил голову, замечая под собой еле видную трещинку, шедшую по краю сухой земли обрыва. — Он не станет приходить на мою могилу. А вы придите. Придите. Я ведь так полюбил вас. Но так будет лучше. Ваша любовь будет отдана кому-то преданнее, умнее и краше меня. Скажите, вы же будете искать мне замену? — Нет, Питер. – Сказал я твердо, делая шаг вперед, решаясь во что бы то ни стало схватить ребенка и спасти ему жизнь, но трещина под ним становилась все более яркой, Паркер выдохнул, смахивая горькие слезы со щеки, прося не идти к нему, и я на мгновение остановился, прислушиваясь к его надрывному и омертвевшему голосу. — Я люблю вас. Всем сердцем люблю. Лишь вас, так простите же меня. Простите, мой друг. Мой Энтони. У нас разные пути. «Я мог бы успеть вернуться к его рукам, быть пригретым на груди у мужчины, в котором есть все то, что я так давно искал. Удушающая боль растекалась по моему телу, голова шла кругом. Все мое существо приготовилось к последнему рывку. Либо к Энтони, либо к Господню. И мне думалось обратиться к мужчине, вновь посмотреть на него, но вмиг все оборвалось. Его крик. Глухой и низкий крик, пока мое тело сорвалось. И словно лепесток, словно последний листок со старой ветки, я был опущен в шумную воду, из которой выплыть было невозможно. Побледнел свет, а затем исчез. Пропал я, пропала и боль». *** А Энтони склонился над песчаной дорогой, будто не дыша. Замер в тишине, не решаясь двинуться с места. Все вокруг для него стало вычеркнутым, изломленным показался мир, в котором он теперь будет жить. И мысль о том, что он мог бы прыгнуть вниз, следом, так и не настигла. Ведь теперь ему хотелось умереть на дуэли. Душу за душу. Но и там все оказалось не так, как должно было. Старк все же, по воле Питера, выстрелил в землю, а Квентин, увы, промахнулся. И через долгие годы, когда Энтони Старк разделался с долгами, жил в мире и покое, его все навещали мысли посетить кладбище. Помолиться за Питера и поставить за его тревожную душу свечу в церкви. Верная надежда покинула мужчину, сил на поиск новой, к несчастью, больше не образовалось. Все случилось именно так, как и хотелось самому Тони. Любить только этого ангельского мальчика с самым чистым сердцем, но с самым разрушенным нутром. Энтони Старк принес оранжевые гвоздики и склонился над могилой, позже садясь на колени у мраморной плиты и рассматривая надпись. Слишком молод. Тони думал о том, что их чувства были живыми, но эта красота и чуткость не дала расцвести благоразумию. И даже не деньги сыграли здесь злую шутку. Питер не мог остаться с ним по причине страха за неправильность действий. Его приучили к молчанию, Берти Мертон всегда считал правильным затыкать ему рот, когда же напротив, это лишь усугубляло здоровье и восприятие мира ребенком. Питер был светлым, искренним человеком, который оказался в лапах бесстыдников и негодяев. Квентин растлил его, а Энтони лишь пытался поставить его на ноги, заставить обдумать то, что не каждый подлый поступок людей может погубить душу. Но именно пренебрежение идеей смерти, именно то, что Старк счел второстепенным, уничтожило все живое. Мужчина поздно понял, что юноше была необходима помощь. Не любовная, а дружеская. И Питер любил его по-дружески. И Питер все еще любит его. А Тони… единственный, кто приходит к нему, рассматривая это как долг, который он обязан выполнять неустанно, нести этот крест и верить, что Питеру Паркеру стало легче там, где его настоящие родители. Там, где его любят так, как ему хотелось. В предсмертной записке в кармане пальто Энтони было не так много слов, но они неопровержимо важны для нас, как читателей, и для мужчины, как для любовника. «Иногда, мы ищем любовь. Видим и чувствуем, что она есть у многих, но не у нас. И в этом нет нашей вины, ведь каждый должен задумываться над тем, что любовь приходит со своей личной бедой. У кого-то это беда малая, у кого-то она стоит всей жизни. Любите себя, мой друг. Любите себя и открывайтесь другим только с полной уверенностью в их понимании. Открывайтесь своим Родителям». П.Б.П.