Денежное дерево

Я не мог с уверенностью сказать, что был ошеломлен вынесенным вердиктом прислуги. Мне оставалось лишь мирно сидеть в самом сером и непримечательном углу зала, силясь усмирить за своей спиной все треволнение и потуги ринуться за невообразимо прекрасной особой вслед, прося разъяснений. Но это бы могло выглядеть дурным тоном, учитывая то невысокое положение, с которым пребывал здесь, словно, признаюсь честно, занимая чье-то заветное место. Ожидание нагоняя восходило во мне крепкими побегами; оно оплетало меня изнутри и стесняло так, будто бы норовило довести до изнеможения. Вездесущий хохот и потоки иностранной речи, в которой я утопал из-за своей постыдной невежественности, омрачали мое узкое лицо с каждым новым французским словом, которое могло слететь с губ молодых мадемуазелей, находившихся в момент бесед у стен комнаты. Некоторые из джентльменов смаковали хорошее белое вино, обсуждали поданного гуся, фаршированного каштанами. Высший свет занимался своими прямыми обязанностями — баловал себя раздольем блаженства и умиротворенностью, невзирая на то, что собранные здесь люди, никак иначе, лишь образные гости на празднестве у Питера Паркера. Все они явно отличались щегольством, жадным пристрастием к роскоши и комфорту, вот только этот молодой человек, маленький мальчик с копной светло-карамельных вьющихся волос, его светлый лик и добрая улыбка, озаряющая лоском тысяч языков пламени, прельщала меня горше всего. Устремляя робкий взор на него, я весьма сильно смущался, будучи приверженным к правилам приличия, мне было непозволительно рассматривать столь пристально молодого господина, но ожог от его пламенных и горячих поцелуев пленял меня, подмывая к взмаху белой ткани. Моя непринужденность и хладность, по отношению к юноше, увы, стала рассеиваться, точно дым, оставляя на глубине моего черствеющего сердца осадок в виде горькой тоски по теплым ладоням. По именно тем, этим детским рукам, которые маняще ласкали мою кожу у лица, затем одаривая предвкушением желаемой близости настолько скоро, что я не мог опомниться и воспротивиться греховным чувствам. Он был совсем юн и неопытен, право, весьма приятно быть первым во всем, включая поцелуи, распаляющий томный шепот у самого уха и то самое, чего я вовсе не хотел совершать с Питером. Меня передернуло. Но не от омерзения, а в точности наоборот! От всепоглощающего желания власти над ним даже в мягкой постели. Даже среди его недописанных строк в дневниках, подле мягких игрушек, находясь в окружении пристального взора деревянных солдатиков, направляющих штыки ввысь с чистейших, избавленных от пыли, полок. Я намеревался неусыпно стеречь свою волю, оставаться настороже и приказывать себе отбросить любые низменные помыслы, относительно мальчика. Этого не могло быть допущено мною, тем более, я был обязан сам себя вразумить, напомнить, сколько тому лет и чем мне грозит связь с сыном моего начальника. Не только громогласным уязвлением моей совести, но и риском попасть за решетку, претерпевая всевозможные убийственные наказы со стороны сокамерников. Нет, это не стоит того, этот подлый, бесчестный мальчишка недостоин того, чтобы я отвечал за него не словом, а головой. Но поодаль меня был снова слышен льющийся щебет юных дев, что тут же прервался на восторженный и поразившийся вздох. Что-то произошло? Повернувшись, наконец, в сторону Питера, я узрел, как тот, сидя на обеденном столе, держит в руке томик Некрасова, зачитывая строки на знакомом мне русском языке. Но что он читал, бесстыдник! Он намеренно выбрал пошлое творение автора, нарочно прочел его сначала на языке писателя, а потом и на языке всех говорящих здесь. — … Дворник вора колотит — попался! Гонят стадо гусей на убой; Где-то в верхнем этаже раздался Выстрел — кто-то покончил с собой! Благородное спокойствие миновало меня. Как и многих гостей, что прежде были наслаждающимися вечером. Строгим, суровым взглядом я смерил мальчишку, поражаясь тому, как счастлив побледневшим людям Питер, как смеется с них, когда одной из присутствующих стало дурно от подобного искусства. Их всех сковала неприязнь, они были облачены в негодование и пренебрежение к юнцу, который только сейчас стал замечать, что его юмор здесь, увы, не оценили. В нем сквозила не только та утонченность, грация и свежесть, о которой я мог говорить без конца, также, за фасадом премилого мальчика скрывался сущий хитрый лисенок, покусившийся на духовный покой господ. Пограничное состояние. Я не мог определиться. Горжусь ли я этим ребенком или ощущаю недовольство. Эти люди, собравшиеся здесь, были заслуженно унижены, но факт нетрезвости Питера при всем этом кощунстве, выводил меня из рамок выдержанного спокойствия. Мне являлось непозволительным мое бездействие. Прошествовав к столу, с которого тут же соскочил Питер, мне вынужденно пришлось схватить его за запястье, оставаясь с ним в самом центре зала, слушая, как гул от толпы все больше покидал стены дома. — Ваше светлейшество, на сегодня вам хватит. – Отсек я, чуть заметнее нависая над ним, выдерживая допустимое расстояние. Мальчик облизывал налитые соком губы, вдыхая запах второсортного одеколона с моих одежд. — Разве вам не говорили, Мистер Старк, что плебеям не место среди света. Идите и оставьте меня с гостями, и все-таки, это же мой праздник, значит, я могу желать и требовать всего, что захочу. – Возразил мне он, воззрившись на меня с неподдельным азартом в глазах. Огненные искры показались мне на его, поистине недетском, хитром и пошлом взгляде, источающим терпкую жажду в прикосновениях. Мне не удавалось позабыть о том, как все неустанно борюсь с внутренними порывами к обладанию. Мои пальцы сомкнулись на его запястье, сильно пережимая кожу, на что юноша тихо возвестил меня о неудовольствии своим низким стоном боли. Грудь стала чаще вздыматься, а взор потерял всякую глубину, превратившись в сплошную пустоту, состоящую из легкой дымки сомнений. — Больно, сэр… — Плебей. Часом ранее ты льнул к моим рукам, а сейчас, словно изворотливая кошка, шипишь и царапаешься. – Я нагнулся чуть ниже, прижимаясь очертаниями губ к его аккуратному уху. — Ты обязан слушаться меня, усмири свое непослушание и перестань артачиться. Посмотри на себя, взгляни, каков ты изящен и неповторим. Не губи в себе этой Божьей милости. Ведь твое тело соблазнять должно только меня, тебе это понятно? — Д-Да, сэр… — Ты смущен. Настолько, что щек коснулась девичья алая краска. Что бы ты сказал, как бы просил перестать потешаться над тобой, если бы я насильно уложил тебя прямо на этот стол. — Прошу, не здесь… – Питер опустил голову еще ниже, заметно пытаясь не слушать то, о чем перешептываются люди, занятые своими делами в зале. Помимо распивания шампанского и бесед о выгодных сделках, их также интересовал и я. Неприемлемо взрывной и резкий мужчина, заставляющий маленького мальчика снисходить до моих настоятельных просьб, быть тише и покладистее. — Питер, что же ты чувствуешь сейчас? Что за трепет на твоем лице, что за скромность. Прогони меня, прикажи ретироваться. Расскажи своему отцу о том, как я дал тебе утром обидную пощечину. И ты снес ее. Принял, как послушная девочка, Питер. Но я больше не собираюсь… — Я хочу еще. — Что? – но не успел я соизволить юнцу объясниться передо мной за сказанное, как в дверях появился Берти, поднимающий очередной хрустальный бокал и смеющийся вместе с присутствующими, ведь его отсутствия так никто и не заметил. Будучи лишенным здравого смысла после этого непростительно непристойного требования, мне нужно было прийти в себя и обдумать все то, что между нами случилось за совсем короткий промежуток времени. Горечь от смутного сознания пленяет меня, приводя в нелюбимую суету. Взмывая к недовольству и презрению таковых потребностей молодого господина, я отпустил его из своих руки и только запомнил, как он растворился в вальсирующих парах, скрываясь за роскошью фатина, бархата и драгоценностей. Юбки и кружевные берты скрыли мальчика и больше не могли мне позволить видеть его таким же воздушным и освещенным высившимися над нами люстрами. Запах свежих фруктов и цветов смешался в помещении, остужая мою пылкость, вынуждая осесть на ближайший стул и услышать про себя низкие изречения. Хотелось пройти сквозь эту рощу господ, думалось мне сбежать ото всех, тяготивших меня, глаз, поедающих мою наружность снова и снова. Пора была потрудиться откланяться и остаться в вожделенном мне покое, но было все не так просто и легкодоступно. Проходя у стен зала, всего увенчанного оранжерейными белыми гвоздиками и алыми розами, меня отвлек робкий и тонкий голос юной леди, аккуратно вплетающийся в мое сознание тончайшими нитями обожания и женской преданностью, что всегда была их достоянием и врожденным качеством. — Прошу прощения, сэр, не скажете, где здесь дамская комната? – «вот и повод сбежать!» — зародилась во мне капля подлости и бесчестия. Я бесстрастно подал ей свою руку и повел девушку наверх, при этом убеждая, что в этом нет ничего дурного или постыдного. Но изнеженное и очаровательное создание не имело нужды в том, чтобы скорее оставить меня в желаемом одиночестве. Она прекрасна: солнечная леди, прирожденная аристократка, что вся благоухает цветочным ароматом, а ее губы и белая кожа так и манит на вкус. Неужели это тело такое же охлаждающее пыл, как мята, но такое же сладостное на языке, как мед, собранный пчелами с вересковой долины. Я не мог опомниться и разглядеть за величеством этой особы то, кем она приходится на данном празднестве, как попала сюда и кем была приведена. Ее тонкие сухие пальцы дотронулись до моей щеки, ласково оглаживая темную щетину и хищно впиваясь взором в черты лица подле нее. Увещевая себя в том, что лучше мне покончить с этим затянувшимся молчанием с незнакомкой, я учтиво поклонился и спросил о ее имени, которое было мне необходимо, ведь она затмила мои мысли о том, что на всем белом свете существует еще нечто прекраснее и чарующее, чем она, неповторимая и скромная фарфоровая куколка, вся облаченная в пышное бальное платье до самого пола. — Карисса Гастман, а вы, я так понимаю, камердинер его святейшества. Как вычурно и чопорно. Он слишком юн для таких почестей. — О, вы безусловно правы, Карисса. Вы выглядите крайне обеспокоенной. Позвольте мне позаботиться о вас? Мне пришлось быть настойчивым. Требовательность наполнила мое существо изнутри, побуждая к решительным действиям. Я настиг девушку с изящно уложенными волосами оттенка зрелого каштана, припугивая уверенным шагом вперед. Она, словно беспомощная маленькая птичка в золотой клетке, упирается незримыми крыльями в стену, скрывая свое смущение опущенной головой, стыдясь столь преступной близости со мной, мужчиной ей незнакомым. Ее дыхание стало частым, а глаза рассматривали во мне не последнее ничтожество, нуждающееся в ассигнациях и непременной любви, а совсем иное отражение. Словно нет границ между нами, нет тех слов высшего света, которые бы разделили нас на классовые полки с душами. Я не могу даже наслаждаться ее красотой, пока общаюсь и живу в том, ужасно пыльном и грязном мире, под ногами господ, презирающих нижний слой человечества, отторгая какие-либо сведенья о том, как живет и чем дышит этот трагический, но вечный изъян. Угождая ей в ответной пылкости и чувствах, я сознал безутешные попытки добиться ее положительного ответа, разрешения на наш сегодняшний уединенный час, но та все была непреклонна к подобным словам и желаниям. Вследствие присущей женщинам робости, мне доставляло непередаваемое удовольствие то время, пока я тщился прильнуть к божественному созданию жарким дыханием, скрывая от ненасытных теней людей ее тонкий стан, норовящий исчезнуть в моих руках с приходом полночи. Она поддалась мне не скоро, но потянулась за поцелуем, став несколько распаленной и обузданной мною. Ее глаза были туманными, в них промелькнула толика пошлости, которую я так долго ждал, но с ее приходом, увы, весь интерес развеялся, оставляя после себя память монолога Питера Паркера. Он так доверился мне, вверил в мои мужские, крепкие руки свое сердце, умоляя не причинять тому боли и страданий, не подвергать умышленному духовному насилию, защитить! А я порывался взять в своей комнате молодую девицу лишь из-за ее вырисованного овального лица и ярких глаз, живо блестящих азартом и неуемностью. Над нами тихо троекратно зазвонил колокольчик в массивных деревянных часах, возвещая нас о том, что уже слишком поздно для лишних слов и обещаний. В сердце поселилась тоска. Она снедала меня постепенно, откалывая фарфоровые вьюнки моей души с каждым разом, как огненно-горячие, теплые губы девушки накрывали мои. Никогда прежде мне не давалось вкушать это отчуждение от женщин. Ведь они, как мне казалось, спутницы моей жизни. Но не в этот раз. Сейчас меня изнутри словно прожигает память о чем-то свежем и юном. Дух скучает и требует что-то иное и яркое, такое же неискоренимое, как и тот детский голос в моих грезах. Отшагивая назад, от милых, бывшему Энтони Старку, рук барышни, я сопроводил ее до нужной комнаты, ретировавшись, мгновенно коря себя за проявленные чувства к мальчику. Он оставил во мне острые осколки его тоски, а монотонный голос совести все безрезультатно зачитывал мне молитву во исцеление грешной плоти. Я спускался до низменности его потребностей, начинался ночной сырой туман, что укрывал меня ото всех напастей и сквернословия мыслей. Но вновь мне хочется услышать его голос рядом с моими руками, прижать его, маленького мальчика, к себе, пробуя запах чистых, только что вымытых вьющихся волос, источающих перезвон ландышей, своей легкостью пленяющих мое целомудрие. Внутри до него, до этого распутного и шелкового Питера, обрекшего меня на верное подчинение его указам, всегда были закрыты окна, плотно прижаты стульями двери. И теперь я не могу пережить все то, что он со мной сотворил. Отогреть свои руки мне не под силу, лишь он теперь может властвовать над моим внутренним холодом. Отогрей меня, прошу, отпусти меня обратно, твои оковы вечны на моих запястьях, но я презираю твои устои. Останься в моих воспоминаниях, но не посягай на меня снова и снова. Я резок и груб, пообещать тебе радостное и безоблачное будущее — мне будет грех. Но ты притягиваешь меня в этот бездонный, заросший травой и кустарником, ров, где гораздо свободнее и дышится легче, чем там, наверху, где зоря виднеется ярче, где ветра гуляют сквозняком между стволов сосен и елей. По сердцу мне подхваченный ветром твой голос, в покое ласкающий мой слух. Лютая буря разразилась во мне. Осев на ближайший стул в коридоре, я склонился над своими коленями и прикрыл лицо ладонью, ожидая примирение моих чувств, с тем, что придется сразиться со всеми моими нежеланиями быть рядом с ребенком этой ночью. Питер Паркер верит, что мы обязательно встретимся в мглистости этой ночи у его комнаты, защелкнем ключом в замочной скважине и начнем любовно целоваться, предаваясь забвению нашего разумения. Мы обязаны потерять контроль над самими собой, даже нет, я обязан заставить Питера забыться и ослабиться, опасть в мои руки, точно сорвавшийся с ветки листок клена. Он тихо ослабнет и падет рядом, позволяя тяжести на сердце разлиться и заполнить душевное волнение умиротворенностью и непринужденностью. — Тони? – Питер восстал передо мной, возник, словно дух, только что покинувший чье-то надгробие. Он сел на свои колени и оплел мои руку своими длинными прелестными пальцами, опуская голову на мои колени. Я освободил правую руку от его легкой хватки, начиная мягко оглаживать Питера по шее, затем чуть выше, к затылку, несколько несильно сжимая кудри от желания вдохнуть их запах. Снова и снова. Дышать только ими, только им, этим невинным созданием. Все изнутри крепко сжалось в тугой узел, заставляя меня опомниться и тряхнуть головой, ведь я не имел права прикасаться к нему там, в самом сокровенном месте. Это божество бесценно, он — моя драгоценность; манящая и пугающая своей хрупкостью. — Да, мой мальчик? – сказал я, прижимая его чуть ближе, на что юноша вздрогнул, поднимая на меня встревоженный взгляд. Глаза искусственно поблескивали, словно мерцание затихшего моря при свете солнца, и отдавали свою скорбь мне, лишь от взмаха черных и густых ресниц. Он готов заплакать прямо сейчас, а я не могу быть уверенным в том, кто его оскорбил и кто посмел его обидеть, пока же я… Старался позабыть о нем. — Вы обещали остаться. Вы не сдержали свое слово. Вы обещали, обещали быть рядом и не причинять мне боли. Отчего вам безразличны мои чувства, все то, что я хочу вам преподнести? Я услышал, как вдали кто-то застучал каблуками по паркету. Наугад, словно меня вел кто-то свыше, мне подумалось верным, завести мальчика в одну из гостевых комнат, что была вся застывшая во мраке и теплом дыхании горящего камина. Подтолкнув Питера к приоткрытому будуару, прежде чем запереть его на два оборота ключа. — Мне стоит объясниться вне чужих глаз. – Меня одолело немыслимое желание. Я был захвачен в плен мыслью о том, что хочу обладать им все больше и больше. Казалось, что никогда бы в жизни я не захотел произнести подобные идеи у себя в голове, но я рвался не только к неслыханному пошлому монологу. — Мы условились, что я буду рядом с тобой. Но среди этих ретивых и ледяных особ, этих мужчин, что расхаживают по полам и ясно верят в то, что они превосходят не только меня, твою няню, но и саму главу семейства в этом доме, омертвляют меня. Я страстно желаю тебя, твой голос, который разрушает все мои принципы и опустошает настолько сильно, что я не могу продолжать стоять на ногах. Прошу простить меня, но мне противны их беседы, обманчивость и похвала лживости и бессовестного поведения рядом с теми, кто ниже их по званию. — Я понимаю, Энтони. Я все понимаю. Просто предупреждайте, что хотите уйти. Иначе я буду думать о том, что мое общество вам пренеприятно. Услышав подобное изречение, я, наплевав на все выдержки в поведении и приверженность к послушанию светских манер, скинул с низкого дамского туалетного столика стопку шелковых платьев и несколько флаконов с дорогими духами, опрокидывая юнца на лакированную поверхность. Он шумно вздыхает от боли в спине и откидывает голову назад, затаив дыхание от незнакомых ему ласк рук у самой талии. Мне было дозволено развести его ноги шире, придвинувшись еще ближе, настигая своим теплое его девственное начало. Питер прикрывает глаза, все протесты уснули вопреки моим сомнениям. Я будто бы слышал стук собственного трепетного сердца, бьющегося так отчаянно и тяжело, напоминая мне, что в моей власти очаровать мальчика и набросить на него вуаль коварной любви. — Ты дорог мне. Дорог и заставляешь упрекать самого себя в постыдной мании до твоего тела. Никогда прежде мне не было так завистно твоим гувернанткам, что им позволено видеть тебя нагим. Разве я не могу встать средь их плеч и притвориться женщиной, чтобы рассматривать изваяние самого Бога. Мой ангел, я сражен, мне мало всего вдохновения, которое мне дается безвестными кокотками, я требую только тебя. Мой взлелеянный мальчик, я надломлен, я ранен твоей добротой и светлостью. Ради чего мне жить, если не ради тебя? — Нас бы уличили в преступлении. Но только вы внушаете мне веру в лучшее. В то, что нас минуют все беды. Вверяйте себя мне, я сохраню эту тайну. А дальше дело лишь за вами, Старк. Мистер Старк. Смыкая на спине Питера свои руки, перенимая тонкий шлейф запаха яблочного сладкого сиропа, я распаляюсь и захлебываюсь в его прельщающем образе. Истощились чувства, сил моих стало все меньше, а нужды в кротком дыхании и тихих стонах все больше. Опасность любви меня ничуть не пугала, а зоркость взгляда мальчика лишь утягивала в пучину безрассудного влечения к утехам. Склоненный, как ствол молодой березы на ветру, я рассеянно внимал его словам, сказанным мне в самое ушко, так тихо, что кажется, словно Питер поистине глубоко страшится риска быть услышанным кем-то из придворных. О, как сладок этот плен! На языке незримо оседает сахар, когда я провожу им по выступающим косточкам ключиц мальчика. Его ладони сильно сжали чей-то шелковый платок на столе, а, уже обнаженная, одаренная важной осанкой, спина, припала к холодному зеркалу, упираясь лопатками до неудовольствия и колющей боли. Сухая песчаная грусть обрушилась на тебя воем стаи диких волков. Взмахом крыла, угольно-черного, воронового. Теплая шаль не сокроет тебя от дрожи пред неизбежностью судьбы и пути жизненного. В бездонных глазах твоих я видел свет, чрез пелену из слез и слов, вырвавшихся, сорвавшихся навзрыд, от боли ли или от счастья. И мысль о том, что нас обоих ждет та бесконечность, пугающая меня еще больше, чем кроткий путь до мимолетного удовольствия. Но шанс на счастье твое, возможность одарить тебя свободой решения, деятельности и любви, сотворили во мне странное легкое чувство правильности. Разубеди меня, напомни мне, что я должен чуждаться твоей услады от моих поцелуев, играющих на твоей сдержанности, словно как на скрипке. Попроси меня остановиться и прислушаться к твоим внутренним сопротивлениям, чтобы я понял, что осекся, сглупил и нанес сильнейший удар, задевший твое достоинство. Но и этого нет в твоем тоне, ты мягок и нежен, практически бесшумно поскуливая, когда я кладу свою ладонь на то самое место, пытаясь расстегнуть пуговицы на брюках. Ты задерживаешь дыхание и упираешься лбом к моей груди, несдержанно прося о большем. Неужели я столь привлекателен для тебя, отчего твой дух так льнет к мерзавцу, хищнику и последнему ловеласу? В мире столько лучших партий, но ты неутомимо просишь меня стать твоим единственным. Я сожалею, что соглашаюсь и привыкаю к твоим рукам на моих плечах, к твоим всхлипам, образующихся для меня поистине любовной нетронутой музыкой, сводящей с ума. Отдал свое сердце в черные и злые руки, Питер Паркер, оно навсегда будет принадлежать мне и никому больше. Ведь так порешил я, Энтони Старк. — Клянись мне, маленькая ласточка, что я буду иметь власть над тобой, что я буду обладать тобой столько, сколько ты мне позволишь. Скажи мне, что в мои обязанности теперь входит доставление тебе удовольствия. То блаженное и постыдное счастье, которое я могу тебе подарить, если ты только попросишь. Проси, мой мальчик, мой хороший милый мальчик с самым чутким сердцем, которое скорее станет мрачным и жестоким, как только я прибуду в твою жизнь. Пожалей себя, ответь мне на мольбы отказом, тогда я буду счастлив и будет мниться мне, что снова обогрет и вымыт от тлеющих обид. Останови меня, я принесу с собой только боль, ты же можешь понять это до нашей близости. Выбери, что же ты хочешь. Поведай, что жаждешь страданий и неиссякаемого горя, которое бы воцарило над нами. Едва ли я заставлю тебя стонать от тепла и любви, как ты заплачешь от моей ядовитости. Ты заслужил лучшего, а я лишь спровоцировал тебя на заблуждение, на глупость, сковавшую твой разум, загубив любое низвержение в прах моих потуг соблазнить тебя. Я бы мог доказать тебе свою любовь иначе, как обещал, но тогда ты отмахнешься от меня сиюминутно. Разве я неправ? Он не может сдержать слез, молчания, и опустевший взор вынуждает меня замереть и прекратить говорить для него. Питер прислушивается к голосу совести, ощущая, как чувства стались затронутыми столь безжалостно и грубо. Сердце понесло тонкий укол ревности ко всем женщинам мира, ведь Паркер, увы, видел, как я нависал над одной особой у уборной. И это разрывало его стойкость, он заметно мне силился не сдаваться и кивать головой, прося, чтобы я продолжил касаться его, притягивать к своим рукам и упиваться едва ли заметными слезами, опадающими на грудь хрустальными крошечными каплями. Чудилось, будто бы все происходящее — предсмертные видения. Что ничто так не поразит и не умертвит меня, как его неверующий в происходящее взор, полнившийся печали. Этот взгляд… он сильным вихрем, состоящим из острой снежной крупы, болезненно отрезвляет меня, воплощаясь в моих воспоминаниях, как что-то недопустимое. Как посметь пресечь Питера на самом расцвете его чувственности? Как не дать чужим мужчинам воспользоваться его наивностью и доверчивостью, которая во многом ему может стать сущим врагом. Меня омрачает его нерешительность, он слишком долго думает над отказом, но и оглядывается на то, что у нас бы все получилось. Что его бы полюбили так, как обязаны были любить его умершие родители. И я, видящий в твоем портрете толику усталости от смятений, решился на отважный шаг, срывая с худых ног брюки, замерев от увиденного. Шелковое белье кремового оттенка, с вставкой из фатина, всего украшенного цветочной вышивкой. Казалось бы, ничего милее мне никто ранее не представлял зрению. Питер закрывает ладонями рот и кончик носа, смущенно осматривая, как я снимаю с него последнюю деталь одежды и дотрагиваюсь до обрезанного небольшого органа, будучи уверенным, что юношу никто прежде не касался так откровенно и настойчиво. Пальцы аккуратно накрывают чувствительный кончик, размазывая по плоти бисеринки естественной смазки, заставляя орган окрепнуть, а юношу призывно и отчаянно толкнуться вперед. Он хочет свести ноги, хочет место гораздо удобнее, чем холодный стол и горсть стеклянных флаконов под его руками. — Чудесный. Посмотри, как ты чувствителен и ждешь моей любезности, чтобы я похвалил тебя. Не поддавайся моей руке, я хочу сделать все медленнее. Умница, мой мальчик, – Питер поспешно кивает головой, тихо, через ладонь, застонав от очередного движения ниже. Я склоняюсь над органом и, без должного предупреждения, можно сказать, бесцеремонно, вбираю его в горячий плен рта, сознавая, как Питер резко, крупно вздрогнет, словно его пронзила стрела, попавшая точно в самое сердце. Он постыдно вжимается в холодную поверхность за спиной и опускает руку к моей голове, с трепетом перебирая темные волосы между своих пальцев. Воздух останется нам свидетелем того, что я сделал с тобой. Каким грешником я являюсь и как сильно я нуждаюсь в твоих руках на моей груди, у моего деревянного и бесчувственного сердца. Сраженный без боя, уничтоженный моей низостью и даром обольщать. Ты, мой мальчик, мой ребенок, видящий во всем прекрасное. Дышащий свежестью, плавно бродящий по садам, благоухающих, поросших кустами пионов, ирисы опускают свои головки над зеленеющей травой, а роса рассыпана по крупным листкам благородных роз, ровным строем восставших у белой оградки. Скоро солнце поглотит всю прелесть нетронутого сна, и мир станет иным, все преобразится в обыкновение, но не ты. Твоя фигура, поступь, которую мне не услышать никогда, ведь она так легка и воздушна, взмах ресниц и мановение руки, притягивающий взгляд соседей и прохожих. Я буду осужден за кощунство, станусь заточенным, под присмотром стражей твоего храма, который был подвержен нападению подлинного Люцифера. И я буду предлагать свою душу, в обмен на свободу, но ты откажешься, ведь уже станешь наученным на своих ошибках, ты извлечешь важный урок, пригрозишь мне смехом и ухмылкой, чтобы потом покинуть. Или я могу ошибаться в тебе? Или ты станешь жить моим проступком, не позволишь мне покинуть тебя, даже если я решусь пользовать тебя так, как мне покажется удобным? Каков ты? Отчего мне подано твое тело, почему ты не бранишься и не кличешь жандармов, почему, почему ты ждешь, когда я доведу тебя до исступления и одену все, что только снял, смахну проступивший пот тонким белым платком и отправлю тебя в свою постель, прося ожидать меня через пятнадцать минут? «Почему ты позволяешь мне делать это с тобой?» — Тони, помогите мне, – прошепчешь ты и снова толкнешься, напоминая мне, что я снова застыл в раздумьях, пока целовал низ живота и оставлял заметные пятнышки, теперь цветшие и проступающие полукруглыми бутонами. Вновь окунув в себя плоть, я поддался вперед, двигаясь чуть сильнее и глубже принимая его, слегка задыхаясь от тех звуков, что издавал мальчик. Как он не находил себе места, как больно схватился за мои волосы, только позже замечая, что морщусь, но не подаю вида, что его хватка слишком сильна. — Простите, умоляю, простите, я… я с-случайно, сэр… Пожалуйста, еще немного, пожалуйста. – Мне пришлось прерваться, чтобы обвести еле заметные тонкие венки кончиком языка, пользуясь моментом, я опустился ниже, затрагивая влагой аккуратный низ органа, плавно целуя яички, чтобы позже плотно обхватить губами ствол и двинуться так же глубоко и правильно. Я посмотрел ему в глаза, но моментально опустился, чтобы не смущать его так бессовестно. И если я услышу твой плач из-за нашей разлуки, если я отдамся в руки зла и привяжу к тебе свой запах, но не останусь тем, кем ты хотел меня видеть… если я не смогу стать таким, как ты бы хотел, малыш? — Тони… Тони, прошу, дай мне руку, Тони, – он дышал ртом, жадно глотая теплый воздух и протягивая мне свою подрагивающую ладонь, которую я сразу же взял в свою, крепко сжимая и не давая ему усомниться в том, что я не позволю ему быть со мной. Черт возьми, я буду рядом с тобой, но все так быстро для меня, все так неправильно, ведь ты столь юн и непростительно мягок. Я страшусь переломить тебя в своих руках, ты словно тонкий стебель цветка, исходящий от падшей земли и расцветающий так ярко и неописуемо завораживающе. Мой бесценный мальчик, только дыши ради меня. — Тони, я… мне так хорошо, сэр… я… – он замолчал, прикусывая губу настолько сильно, что я был уверен, что могла проступить кровь. Питер захныкал и замотал головой, зажмуривая глаза, тщась распахнуть их, чтобы увидеть меня. То, как я помогаю ему справиться с тем напряжением, которое он сносил уже несколько дней. Быть может, так на него подействовало вино, но я не мог оставаться в этом уверенным, так как слова его не могли сорваться от игры или от возбуждения. — Я нуждаюсь в вас, Тони! Я застыл в бездействии, как услышал его. Как почувствовал, что горячее семя разольется в моем рту и растечется приятным возгласом мальчика надо мной. Он молил простить его, но я, к слову, ожидал, что это произойдет. Обрызганный изнутри, я почувствовал, как задрожал мальчик и громко заскулил от излишней чувствительности, когда мой язык вновь обошел плоть от основания и до кончика, собирая стекшие беловатые линии капель, чтобы все оставалось чище. «Как быстротечно» — подумалось мне, когда Питер, весь тронутый алеющей краской на щеках, отвел взгляд куда-то в сторону, успокаиваясь после содеянного. — Почему вы… решили сделать это со мной? Ах, вы! – он заходился лепетом, когда я преднамеренно обхватил пальцами его опавший орган, чувствуя весьма сильно, как это может быть болезненно, и нарочно провел настолько небрежно по нему вниз, что мальчик вскрикнул, пытаясь уйти от неприятных ласк. Если, право, их можно было так назвать. — Я, это я, именно. – Посмеиваясь, произнес я, вставая и наклоняясь к мальчику за поцелуем, который тот мне покорно дает, невзирая на привкус его сока на моих губах. Он наклоняет меня к себе и пробует неуверенно углублять поцелуй, но только я осознаю его намеренья, как подхватываю легкое тело на руки и прижимаю к стене, вторгаясь языком в маленький рот, обводя кромки зубов кончиком языка. Он не зря мне казался сладким, ведь я был поистине прав! Слюна кажется мне созданной из сока клубники или винограда, что-то пленяющее мой разум, нечто невообразимо нужное мне для существования. — Ты напоминаешь мне святого угодника. Пока я, в лице недужного негодяя, вожделею держать тебя на привязи, чтобы ты всегда был под моей рукой, чтобы не потерялся в этой страшной темноте. Я опасаюсь причинить тебе боль, но я рвусь к тебе, чем противоречу. Это кажется мне кошмаром, в котором мне должно потонуть. Ведь, полагаю, таких милых спутников, как ты, следует заслужить. Чем я заслужил тебя, Питер? — Думаю, всем. – Отвечает он, прижимаясь к моей груди и слушая, как я вдыхаю его запах. — Мне отяготели муки одиночества, я стремлюсь к принятию и опеке. Мне нужен кто-то старше меня и мудрее. Даже, будь вы трижды безвестным и смехотворным по званию, будь вы… да тем же автомехаником! – вскрикнул Паркер, обращаясь взором ко мне. — Я бы все равно вас любил. Потому что мне присуще отрекаться от правил, мне приятнее отмахиваться от навязчивых судеб, которые меня могут ожидать. Ведь обыкновенный механик может быть самым прекрасным человеком на земле, в жизни забытого кем-то ребенка, ждущего яркого солнца во время затяжных ливней. Так станьте этим лучом блага среди свинцовых туч, нависших надо мной уже столько лет. Лишь вы можете мне помочь убежать отсюда, знать и помнить о том, что у меня есть прибежище в мире, в котором я никогда не был. — Тебе известно, что наша связь запретна? Что, малыш, узнав о нас кто-либо, то случится беда. Твои мечты станут неисполнимыми, а меня осудят, отобрав самое дорогое, что я бы мог иметь на своем веку — тебя. Нам придется бороться за то, чтобы оставаться вместе. — Вы… вы, это согласие?! – возвышенно спросил Питер, сжимая в ладонях воротник моей рубашки, пока я все еще придерживал его у себя на талии. — Скажите, что я прав, что вы согласны пойти на это! — Малыш, тише, – я оправил его завитки волос за ушко, целуя столь нежно в губы, довольствуясь тем, что мальчик стал более покладистым и принимающим все, что я норовлю ему дать. Он затаивает дыхание, старается избегать зрительного контакта, но как только он настигает меня взором, меня всего пронизывает ощущение блаженной истомы. Хотелось уединиться и справиться с некоторой проблемой, выпирающей в брюках, но и отпускать ребенка из рук было неразумно непостижимо моим умом. Мне стоит отнести Питера в постель, уже слишком поздно, он так устал и выглядит нуждающимся в глубоком и покойном сне. Как кто-то мог представить его неприглядным или пустым, как люди могут не видеть в нем то, что моментом увидел я? Его грациозность, чувство такта с чужими людьми, обаяние и ту нежность, которая становится редкостью в наше время. От мыслей, что Питера обдает холод сожаления, из-за наглухо закрытых душ приемной семьи, меня постигло решение оберегать его, во что бы то ни стало, ведь этот звонкий смех, мельчайшая россыпь искр затаившегося огня в глазах, обращенных куда-то ввысь, сковывает меня все сильнее, а страх за его будущее расцветает во мне пахучими лилиями. Они, готовые мазнуть рыжиной своей пыльцы по белому рукаву рубашки, тихо покачиваются, ожидая непрошеного гостя в своих владениях. Они трепетно шепчутся, думая после о том, как жить дальше, если милый Питер Паркер потеряется в плещущемся под ногами мраке. Как бы не оступиться в этот мягкий, но такой опасный туман, в котором можно потерять возможность дышать. И сколько полегло таких беспробудных мечтателей в тишине финала… Мой милый мальчик. Я сберегу тебя, но дать клятву, что не погублю себя сам во имя тебя… боюсь, не смогу. — Нужно вернуться, по крайней мере, мне должно сегодня появиться у твоего отца с объяснительной. – Питер прижался ко мне и проговорил. — Он не отберет у вас должность. Хотя бы потому, что я обвиню ту гувернантку во лжи к вам. — Питер, это неправильно, я не хочу, чтобы кто-то на стороне страдал и проклинал меня. — Но вы нужны мне! Пожалуйста, позвольте мне решить вашу проблему, я не держу на вас зла, я удовлетворен вашим наказом, я заслужил его. Разве можно посчитать, что мне будет отрадно от вашего ухода? – залепетал мальчик, рассматривая мой строгий лик в слабом и неясном свете лампы под кружевным абажуром. Мой голос разума потребовал, чтобы я предпринял меры по усмирению пыла юнца, но так и не смог обрести нужное влияние на встревоженного птенца, который будто бы потерял свою кормилицу. Оттого так рьяно взмахивал крыльями и щебетал. — Я улажу все так, как считаю нужным. Твоя помощь мне не станет спасением, да, весьма хитро бы было обойти Tepeзу твоим голосом, являющимся правдивым вердиктом, но я предчувствую, что твое появление отразится на решении Берти, то есть, он сразу же поймет, что ты заслоняешь мою вину. Это недопустимо. Оставайся в своей комнате и дождись полночи, я отведу тебя к себе и отставлю до шести утра, затем верну тебя в детскую комнату. Ты согласен? — Да, сэр, я согласен на это, сэр. Обещайте, что вернетесь. Прочитаете мне стихи или прозу, что вам будет угодно, этим обычно и занимались мои гувернантки, когда укладывали меня спать. — Безусловно. Я найду что-нибудь, у вас есть библиотека? — Да, на первом этаже, поворот направо от парадной лестницы. Одев ребенка и поправив его волосы дамской расческой, я прибрался в комнате и вышел, спустя некоторое время, из гостевой, чтобы не встретиться с коридорным и не предаться объяснениям того, что делал рядом со мной мальчик хозяина дома, почему он ослабел и еле держится на ногах, хотя не имел дело с танцами. Я подхожу к большому окну до пола, разглядывая заметенные дорожки в саду, деревья, на которых повисли покрывала из зимнего пера. Сердце вновь заболело. Мои руки испачканы черной краской, ведь душа моя соткана из подлинного угля. Прикасаясь к ней, я осознаю, что поломан изнутри, что Питер хочет исцелить меня, иссякая вместо меня с каждым новым поцелуем и теплом, отданным им прямо в мою грудь. Мое солнышко, маленький ребенок в музыке тихой колыбельной. Разольется в памяти тепло о тех минутах, что до самых тонких нитей дошло острым и обжигающим лучом. Я вспоминаю, как был светел когда-то, озаренный жаждой жизни, слоняющийся по скверам и аллеям, ища где-то свое пристанище. Неужели я обрел его, искоренив из моих замыслов на будущее убийство своей плоти на сцене обыкновенного театра? Все так сложно для восприятия, звенит и дышит над самым ухом. И мне порой кажется, что мне стоит уповать на вечно закрытые двери в моей комнате. Лучше оставаться запертым, чем окунаться в ледяную воду обязательств. Лучше лгать себе, чем одаривать враньем чужого человека. Если я пойду к нему этой ночью, если прочитаю стихи и исцелую его бледную кожу, то, что будет завтра? Я растворюсь в серебре слов Питера, словно иней, покрывший мои руки, шею и голову. Солнце озолотит эту снежную пыль, предав ей благородства. Как сон, снизошедший до плебеев. Как свет, опавший чрез прутья и кандалы в тюремную камеру. У меня все шансы оказаться там. Нелюдимый дым рассеивается вдали над крышами, превращаясь в блеклое серое облако. Он тонет среди небесных перьевых подушек, которые кто-то взбивал давеча. Утопаю в мыслях своих, пускаюсь в память, ищу нужные строки. А если со мной будет хуже? А если Питер станется израненным из-за меня? Что тогда я буду делать, как стану просить прощения, и у кого? Нет, нет, все безнадежно. Абсолютно безнадежно. Нужно вернуться в холод, обрести корку целомудрия и ударить по рукам, как только я начну льнуть к нему, как к последнему превосходству, как к несказанно прекрасному изваянию Господа. Боже мой, отчего я так зависим от его кроткого нрава, почему стыжусь собственных чувств и верю, что он мне опостылеет совсем скоро. Выразительные глаза, светлость мыслей, чтивших каждую, сулившую ему отраду, похвалу. Мой разум требовал принятия решения, я обрываю чуть начатую у себя в голове речь, как только, что предсказуемо, меня одергивают от размышлений по просьбе господина Берти. Как поздно… уже одиннадцатый час ночи, а я все не могу упокоить свое треволнение и низвергнуть его в песок. Бессолнечная жизнь. Отнюдь, в такую кладовую я не хочу его приволочить, на что мне это? Ему, быть может, хочется оставаться под навесом из моей опеки и любви, я могу все это подарить, но долго ли проживет моя страстность к нему? Вот я — истинная повеса. Он должен презирать меня, склоняться от моего дурного нрава и темного прошлого, но вместо этого он припадает к моим рукам, он хочет стонать подо мной, но хочу ли этого я настолько, чтобы пожертвовать однажды своей свободой? Четырнадцать. Это еще два года до согласия его родителей, о, боги! Я еще смею задумываться над тем, что скажет его отец обо мне в таком предложении! Стыд и позор. Вздор моего ума, выкинуть эти потуги найти в грехе здравый смысл. Меня готовы будут изобличить в страшном деянии, но как быть, если не стану просить пощады? Милости, ведь и вправду воспользовался несовершеннолетним из-за своей мягкотелости? Или же дело даже не в моем согласии на близость, а в невыразимой тяге к мальчику с ангельскими глазами, полнившимися красотой всего мира. Печать отчаянья отразилась в моем лице, истерев все иные эмоции. Позже, когда я оказался в кабинете у Мистера Мертона, когда, казалось бы, обязательно разъяренный и гневный мужчина должен был меня принять скоропостижной бранью, меня объемлют за плечи и похлопают по спине, радостно вознося похвалу. — Мой мальчик бывает не усмирим, право, Тони! Это его настоящий постыдный недуг. — Сэр, Питер, ох, то есть, его светлейшество, он был здесь? – Берти потупил взгляд, но через пару секунд очнулся от задумчивости. — Да, он прибежал ко мне и объявил о том, что довел тебя до распущенности. Что сам виноват, а слова гувернантки — наглая ложь. Я горше верю ему, чем женщинам, знаешь, они всегда хотят привлечь к себе внимание. А теперь ты свободен. Можешь уже отправляться спать, завтра у Питера важный день и ты поможешь ему с ним справиться. – Только хотев откланяться я, но как услышал важные и новые для меня слова, опешил, оборачиваясь. — Прошу прощения? — Ну что еще тебе неясно? – ярился он, залив дно хрустального стакана очередной линией кальвадоса. — Вы сказали, что завтра ответственный день. Это как-то связано со здоровьем мальчика, простите, его светлейшества, или просто будет возможность провести с ним время в плане развлечения? – хозяин дома несдержанно выдохнул, опрокинув в себя немного горячительного. — Завтра он первый раз сядет на лошадь. Проследи, чтобы он не сломал себе руку или ногу, я знаю, что для него это будет крайне непостижимо. С его-то неусидчивостью. — И как мне убедиться в том, что он все делает должным образом? Я ничего не смыслю в верховой езде, сэр. — Будет учитель и ты. Учитель научит, а ты заставишь его держать спину прямо и не сутулиться. Все понятно, Энтони? — Да, сэр. Выйдя в коридор, я заметил, что гости уже давно разошлись по своим комнатам и смеются со своих историй, которые рассказывают уже несколько, как мне показалось, часов неумолкаемо. Голод напомнил мне о себе спазмом в животе. Решение этой проблемы мне было заведомо известно. Пройдя по лестнице вниз и спустившись на кухню дома, я не нашел там ни единой души, что было нужно мне как никогда. Остатки еды со стола выглядели слишком пленительно вкусными. Набрав в чашку ключевой воды из графина и отломив кусок свежего ржаного хлеба от общей буханки, я прижался спиной к кухонному гарнитуру, подбирая на ладонь нарезанный дырчатый сыр и несколько долек оливок. Чудилось, что я поистине бессовестно ворую пищу и ничего не чувствую за этим, ни стыда ни сожаления за поведение, но обед или ужин слуги получают со всеми вместе, в одно время. Которое, увы, я упустил, когда находился рядом с мальчиком. Весь день я провел с ним, все время я отдал ему, пожертвовав всем. Почти доев все то, что удалось раздобыть на столе, запив все не только водой, но и парой капель коньяка, меня потянуло в сон, но вспомнив обещание перед Питером, упавши застонал, склонившись над тумбой со специями. «Я обещал ему, обещал» — вторил это я себе, пытаясь не смыкать глаз и не поддаваться тяжести в своем теле. За моей спиной послышался шорох. Резко обернувшись, я увидел его. — Боже милостивый… Ты выглядишь так… боже мой. – В дверной арке стоял Питер Паркер, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, пока я хищно воззрился в его наряд. Ночная льняная сорочка, имеющая на себе тончайшую оборку у воротничка в виде линии алеющих рубинов, чередующихся с ярко-зелеными изумрудами. На поясе виднелся позолоченный шатлен, с которого свисали подвески, на концах которых держались крупные капли ослепительно-голубого лазурита. Тонкое кружево обвивает его запястья, пальцы держат небольшую вязаную накидку на плечи, носики домашних мужских туфель терлись друг о дружку, ажурные небольшие бантики были слегка обнесены пылью, но не настолько, чтобы утратить яркость цвета сливочного мороженого. — Вам… в-вам не нравится? Это мамина, я понимаю, что это уже, с моей стороны, слишком, чтобы надевать женскую одежду, но я полагал, что обычная пижама вам придется слишком неинтересной на мне. Это… это так? Я не мог даже уловить главную мысль, суть всего, что говорил мне он, столь робко прорезаясь голосом в этой отягощающей тишине. Исполненный волнением, неровным дыханием, Питер поступил вперед, понуждая меня невольно встать с места. Мальчик покачал головой и тихо попросил меня сесть обратно, отчего мне было несколько неясен замысел. Находив в юноше все, о чем только мог мечтать, я глубоко верил в то, что любые его прихоти должны быть исполнены. Довершены лишь мною, и никем иным. Питер положил шаль на край стола, позже посмотрев на меня так, что мне стало дурно. Этот выразительный и пронзительный взгляд, как болит сердце от раздумий о том, что этот ребенок страдает непосильной ему болезнью. Моя радость, мое сокровище, я страшусь переломить тебя, словно ветку серебряной ивы. Моя фарфоровая куколка… — Иди ко мне. На колени, я разрешаю, давай, малыш. – И только Питер забрался ко мне на ноги, как в его уголках глаз скопились маленькие слезинки. Одна неумолимо быстро скатилась по щеке и опала на мою рубашку, сразу же впитываясь. — Нет, почему ты плачешь? Чем я обидел тебя, Питер? – он все молчал, не слушаясь, припадая головой к моему плечу и, без какого-либо моего дозволения, начинает вдыхать мой запах почти осушенного одеколона, чьи последние ноты оставались почти неразличимы. Его влажная, от стекших по ней капель, переносица касалась моей кожи шеи, глаза оставались закрытыми, пока же руки отчаянно вцепились в лацканы. А как он пах… Сладко, нежно, словно вожделенная карамель в кондитерской лавке. Я позволил себе огладить его по спине, задержавшись у маленьких ягодиц, придерживая его, чтобы тот не свалился вниз, ведь сидели мы крайне неустойчиво. Моя вторая рука проскользнула в его вьющиеся юношеские волосы, прочесывая их между пальцами, изредка ощутимо нажимая кончиками ногтей на чувствительную кожу головы, проводя ими вверх, от ямки у основания шеи. — Вы… так добры ко мне, а я не ценю того, лишь пользую. – Неизменно боязливо проговаривал он, прижимаясь настолько близко, что я не мог этого выдержать. Но я бы боролся еще достаточно долго, если бы Питер не стал таким настойчивым. — Я не могу объяснить всего того, что чувствую к вам, словно впервые переживаю подобное. Право, так и есть. Мне никогда в жизни не давалось Богом любить кого-то так, как вас. Столь неопределенно и ново, принимать… ваше слово, как строгий наказ, который мне должно привести в исполнение. Каким бы он сложным или противоречивым не был. Питер невесомо накрыл своими бархатными губами очертание моей скулы, зацепившись томным взглядом за мой, совсем оголодавший и требовательный. Я хотел поцеловать его, но покорно ждал, когда Питер даст мне согласие. И он неловко двигается на мне, заставив приглушенно выдохнуть, сжав его бедра едва ли сильнее, чем это могло бы быть позволено. Мальчик склоняется и повторяет движение, распуская свои руки мне на шею, плотно смыкая их на затылке. — Вы напоминаете моего отца. Если бы не те чувства, которые я стал испытывать к вам, то я бы тщился иметь возможность находиться рядом с вами в роли ребенка. Вашего приемного ребенка, сэр. — Питер, ты обязан говорить об этом как можно тише. Берти не позволит этому исполниться, а если кто-то прознает, что ты так жесток к своему благодетелю, то тебя сурово накажут. И не только тебя, меня тоже. — Тони, пожалуйста. – Просит он. Я мог бы извлечь хороший урок, казавшийся мне предзнаменованием ужасающего раздора между мной и Питером. Я не мог приютить это маленькое существо, не в моем праве было распоряжаться им, но обладать им, в духовном плане, мне все еще было дозволено самим Господом. Оттого, после нескольких минут нетронутой нами тишины, я набрался смелости притянуть его к себе и несколько настырно прижаться губами, мучительно удовлетворенно простонав, когда Паркер самостоятельно приоткрывает рот и пропускает мой язык дальше, к его аккуратным белым зубам, которые он не смел пустить в ход, послушно принимая меня. Внутри все обжигает горячей струей нетерпения, хотелось взять его сиюминутно на этом деревянном столе, столкнув с него абсолютно все, но разум неустанно твердил о том, что это слишком рискованно и пошло, что это то, что может повлечь за собой необратимость, крах всему, что было так дорого и близко. Отпустив от себя глупости мысли, я все еще неотрывно пускаюсь к пробе вкуса его губ, которые я требовательно прикусывал и испивал сладость слюны с несколько минут, чтобы насытиться им до самого утра, если ночь не позволит нам уединиться. — Питер, нет. Этого не может быть. Я не хочу, чтобы ты в своей душе погас, чтобы та возбужденность, которая все еще исполняется в тебе, перешла в размеренное течение, а существование преобразилось в чересчур монотонный танец. В сюиту, написанную сочинителем во время депрессии. И в музыке бы звучали воспевания о том, как он хочет наложить на себя руки, как меркнет среди всех остальных огней. Я так не хочу, чтобы ты стал таким, как я, не видящим живописности всего, что окружает тебя. Я не вижу ничего прекраснее тебя, но ты… ты поддаешься моим мукам, а мне это простить себе нельзя ни в коем разе. — Пойдем со мной. – Говоришь ты, соскакивая с моих колен и ведя меня вверх по лестнице. К вестибюлю, показывая на висящие пальто гостей и свою ярко-красную мантию с капюшоном. Ты надеваешь свои зимние сапожки на шнуровке и просишь меня одеться теплее, позаимствовав с вешалки чье-то теплое пальто. Затем распахиваешь дверь и впускаешь холодный воздух, который сковывает мое дыхание, заставляя замереть в предвкушении чего-то нового. Завязав на своей шее узелок из лент капюшона, мальчик выбегает под россыпь искрящейся, в свете ночных фонарей дома, снежной завесы, окатывающей его плечи и макушку горсточками чистой и пушистой крупы. Обнаженные стволы лип и берез, все деревья стояли прямо, словно отдавая честь маленькому мальчику, за которым я, как будто призрачная фигура строгого учителя, ступал по белой глади, едва ли уловимо хрустящей под подошвой старых кожаных туфель, право. Совсем не зимних, а скорее осенних. Питер сразу же заметил то, в чем я хожу по их дому, но выказывать недовольство не стал, лишь отметил для себя что-то, чтобы позже тихо улыбнуться. Но сейчас это не было столь важно для нас, читатель, нас волновало то, как прекрасен юный божий угодник в блеске, казалось бы, омертвевшей и остывшей после остаточного тепла, земли. Трудно было вообразить мне, насколько я подвержен влиянию этого мальчика, как следую за Питером и слушаю его голос, как вкушаю его губы, лишь бы оставаться в рассудке. Маниакальная зависимость становится моей опорой в этот час, но я страшусь своей потребности в его руках на своих плечах. Я приманиваю его добрым словом, но и отталкиваю, как только осознаю последствия. Но если я упущу шанс быть счастливым, то, как стану жить дальше? Без этих тонких черт лица, без моего возлюбленного сияния детской улыбки в момент радости, без доступа к близости к его духу, звенящего снизошедшим до меня ароматом ландыша. Свежего, девственного и редкого тона цветка, который я хотел неукоснительно сорвать и погубить своим пришествием. Я был готов принудить моего подопечного любить меня, мог быть невежественным и безнравственным, подавать дурное впечатление на читателя, но я не мог иначе! Я хотел присвоить его себе, несказанно сильно иметь власть над ребенком и приказывать ему, ожидая выполнения, а в случае упрямства бы наказывал так, как подобает в таких случаях. Поркой. Доводя его до полной опустошенности и принятия правды. Той правды, которой никогда и не было в моих словах. Я хотел, чтобы только Питер Паркер видел во мне триумфатора, чтобы только он мог любить меня, оставаясь принадлежащим лишь мне, его… Его… Кто же я? Клерк, простой рабочий, будучи привязанным к столу и печатной машинке. Как же я смешон, если могу осмелиться возвысить свои мысли о подчинении такого «золотого мальчика»! Питер… Ты не мой. Ты чужд мне, как и я тебе. С каких пор я могу верить в то, что ты променяешь свой дворец на маленькую квартиру вдали от центра города? Где редко бывает изысканная еда и никогда, малыш, никогда там не появлялись светские особы, спускающиеся своими маленькими ножками по мраморным лестницам к бальным залам. Питер, я готов потерять тебя в любую секунду, в эту же секунду я готов покончить с собою, ведь только так освобожусь от привязанности к тебе. Оборву ту нить, которая связывает наши души. Ведь, читатель, помимо превосходства и надуманной правоты, я хотел стать ему не только спутником по всему жизненному пути, я грезил о том, как смогу содержать Питера Паркера, как буду укладывать спать рядом с собой и однажды, через лета, мы могли попробовать… Нам бы было хорошо от мысли, что у нас… — Тони! – восклицает мальчик, сидя на деревянной лакированной скамье, перебирая в ладонях свежий снег, что тут же исчезает, превращаясь в холодную лужицу небесной воды. Что у нас может быть приемный ребенок. Полноценная семья, где в роли жены выступал бы сам Питер. Ведь на нем так правильно выглядят женские одежды, так красиво смотрятся украшения, покачивающиеся при ходьбе на талии и груди. Он должен был стать девушкой, но Бог посчитал иначе. Наверняка нас было легко заметить среди облетевшего сада, увидеть из бинокля, из-за тяжелых штор то, как я сажусь на колени перед мальчиком и целую его замерзшие руки, стараясь отогреть горячим дыханием. — Тони, – кликнул меня Питер, всматриваясь своими большими и завораживающими глазами в мое чуть смуглое лицо, отражающее легкое возбуждение и обоготворение мальчика. Неискоренимое обожание белоснежной кожи и легкого дыхания, того благородия и стати, которое проявлялось даже в самых незамысловатых речах Питера. Я обратился к нему взглядом, придерживая его ладони настолько близко к своим коленям, что влага с них скатилась на брюки и пронзила их холодом. Вокруг кружил воздушный снег, все было создано для откровений, и я был готов их получить от Питера сиюминутно. — Не все романы имеют свой счастливый конец. И вы очерните мою душу, вы разобьете мое сердце, если я дам вам согласие на все то, что вы хотите сделать со мной. По вашим глазам можно это прочитать уже сейчас. Вы властен и жесток, вы готовы похитить меня, чтобы иметь тот контроль, о котором грезите. Так вот, Энтони, – Питер встал с колен и показался мне столь уверенным в своих словах, что я и сам стал верить в них, будучи в состоянии восхищения его настойчивым и прямым тоном. — Вы страшный человек, Мистер Старк. Порой и герои могут проиграть, если потянутся к огню, если захотят взлететь выше солнца. Либо же подлететь настолько близко, насколько никому до них не удавалось. Вы замахнулись, нанесли удар своей почтительностью и искусственной любовью. Но каков будет ваш следующий шаг? После того, как смели прикасаться ко мне и рассчитывать, что я один из тех, кто спит с людьми лишь за ничтожную похвалу и золото? У вас есть бездушная вереница «умниц» и «хороших мальчиков», но нет богатства. А мне оно необходимо. Вы молчите… это ли не знак, что нам пора прекратить близость и встать на свои клетки на шахматной доске жизни? Вы — пешка, я — ладья. Ведь мое поле шире вашего, мой шаг больше, а значит и власть. — Отец научил тебя отвечать старшим в таком тоне? – вспыхнул я, упрекая мальчика в возмутительном тоне ко мне. Он отшатнулся от меня, как от зачумленного, взирая с неподдельным отвращением. — Я отвечаю вам так, как считаю нужным. Мы из разных миров, наша связь противоречит любым устоям. — Тебе это, однако, не мешало ластиться подо мной. Брезгуешь? Опомнился, что все твои глупые игры в покладистого ученика, в послушного щенка могут обойтись тебе тем, что ты потеряешь уважение в своей приемной семье? Не ты ли так хотел сбежать отсюда, не ты ли обещал мне… — Идите вон. – Процедил Питер, снимая с головы капюшон. Я видел в его глазах слезы, он содрогался от каждого моего упрямого изъявления прошлых бесед, с каждым разом ухищряясь нанести укол все глубже и бесчестнее. — Маленький обманщик. Потешил свою сентиментальность, как предсказуемо. Весьма умно, ваше светлейшество. Вы обошли самых коварных сердцеедов, вы заслуживаете поклона, ведь в вашем праве теперь объявить мне войну. Вы так же могучи, как все полководцы мира? Вы разобьете меня под Аустерлицем, как завещает мне мой голос разума? Или же воевать с моей душой будет непосильно, проще не дать мне взойти на ваши земли и остаться с сухим порохом, это так? Эту тяжбу вы не хотите доводить до конца, ведь я последний волокита, правда? Что же вы молчите, почему считаете, что я могу только принимать ваше неудовольствие, ваше неблагодарное отношение ко мне, почему? Погнать бы вас вон, а не меня. — Тони, мы не можем быть вместе. Но, прошу, останьтесь, – он тщился взять меня за руку, но я вовремя отвел руку, умирая изнутри от того взгляда, с каким он смотрел на меня. Я сознавал, что его отказ и грубость выявлены из-за определенных обстоятельств, но из-за застилающей мой разум гневности, я не мог воспротивиться дурости, я никогда не был заполошным человеком, но сейчас показывал себя с не самой лучшей стороны. — Остаться? Чтобы что? Наблюдать за вами, слышать, как смеетесь, плачете, убиваетесь от горя, но, не имея при этом возможности утешить? Утратить мою мочь власти над вами? Будучи изваянием искусного мастера, стоять недвижно, быть бесчувственным обломком камня! Как вы себе представляете то, что я допущу вашей близости с каким-нибудь проходимцем? С последней кокоткой, с которой вы поженитесь рано или поздно из-за выгодного положения. – Охваченный неистовством, я уповал на то, что нас не слышат все придворные и сам хозяин дома, но, благо, сейчас было то время, когда гости все еще имели неотлагательное дело — говорить друг с другом о бестолковостях до самого позднего часа. Потеряв силы на то, чтобы ненавидеть, я осел на, уже покрывшуюся снегом, скамью и понурил голову, ощущая, как руки Питера неосознанно потянулись ко мне, но в тот же миг вернулись назад. Мой мальчик, я напугал тебя… — В вас есть та неувядающая нежность, которую я так страстно желал несколько лет. Утешение, которое не находил ни в ком ином, лишь в вас. Но Берти получил письмо от одной из девиц, приглашенных на вечер. Там написано, что вы… позволили себе очернить мою невинность. Слова набрали всевозможного яда, скопились в подобие лезвия ножа и рассекли мою плоть, а затем и душу. Я, пораженный его речью и надломленным голосом, решил, что так это просто оставить нельзя. Встав с места и прошествовав к мальчику, я сел перед ним на колени, прижав его к себе ближе, прижимаясь лбом в живот, чтобы позже поднять глаза к обнесенным льдом очам, оставляющих в себе взлелеянную боль и тоску по лучшему исходу нашего романа. Я не мог позволить всему так быстро закончиться, те колкости, ту тягость, с которой говорил Питер все вышеупомянутые слова, я запомнил и учел, что мальчик старался достойно защищаться от моей любви и выдумать арку, через которую, пройдя, окажешься на свободе, но это не так. Только я мог исправить наше положение и быть более, нет, предельно осторожным с нашими ласками в непотребных для того местах. Я узнаю ту особу, которая решила разлучить меня с ребенком, я выдумаю идеальную лживую историю во имя спасения наших любовных утех. Лишь бы сам Питер этого хотел. Лишь бы его чувства все еще оставались крепки и неуязвимы. — Малыш? – вопрошал я, проводя ладонью по его влажным щекам. Он снова плакал, снова его душа болела из-за подлых негодяев. — Да, сэр? — Никогда не пытайся меня обмануть. Никогда, ты запомнил? Я знаю, что тебе очень страшно, что мое общество ново и возможность попасть в ловушку судьбы из-за меня, настораживает, – «в мой капкан, куколка» — думалось мне, пока он доверительно обнимал меня за шею и послушно кивал, когда я проводил ладонью по его волосам, собирая снежинки на пальцы. Он опустился на колени рядом со мной и прижался губами к моей шее, увы, не целуя, а лишь мазнув ими, имитируя поцелуй. — Но я не дам тебе пропасть здесь. Ты так хочешь убежать отсюда? Только со мной, малыш? Только с тем человеком, который так хочет заботиться о тебе? — Только с вами, сэр. – Прошептал он, наконец, целуя меня в скулу, слушая, как я довольно ухмыляюсь его сладким словам для моего уха. — Значит так и будет, маленький. Только верь мне. Я не обижу тебя, ты же знаешь. Ты же помнишь, как хорошо тебе было, когда я касался тебя? И так будет всегда, если позволишь мне оберегать тебя. Всю свою жизнь. И Питер неловко вздрогнул от моих слов, чему я тогда не предал должного внимания. Он все же боялся меня? Он считал меня опасным для него после таких слов? И случилось то, чего я так страшился. — Мне так жаль, Тони. Но этого не может быть. — Питер? — Простите. Простите меня, но вы должны покинуть дом завтра. – Мальчик вскорости вырвался из моих рук и убежал в неизвестном мне направлении, стирая с горящих от горя щек слезы. Я не мог пошевелиться, не находил в себе мочи подняться с земли. Я так и остался сидеть на коленях в снегу, пока и сама белая манна не стала покрывать меня и не заставила уложиться на той самой скамейке, как на кровать, убаюкивая скрипом старых сосен в недалеком лесу. Все замерло, лишь снег шел в ту ночь. Лишь свет от окон прихожей горел и отражался на заметенном крыльце, превращаясь в дорогой оттенок золота. Вскоре и он погас, лоск луны обведет мои покрасневшие руки, а затем и лицо, моля не думать о том, что это все — сущая правда, и что для Питера все произошедшее, увы, лишь ужаснейший кошмар, готовый поглотить его целиком. Неужели я так страшен для него? Почему ввел его в заблуждения и показал себя ужасным похотливым мерзавцем, не видящим дальше взрослой и грязной любви?