вдвоем с одиночеством

And she tells her lies And she breaks my heart and breaks her word But I still act surprised.

— Минни, прости, — в очередной раз слышит он. — Я не хотела, чтобы так случилось, мы были с друзьями и старый знакомый просто предложил… Я пыталась отказаться. — Но он набросился и держал дорожку прямо у твоего носа пока ты не вдохнула, — безжизненно дополняет Сынмин, глядя в пол. Кажется, если он поднимет голову и увидит ее красивые карие глаза, в очередной раз полные фальшивых слез, он просто не выдержит. Это как дурная вариация на фугу, полная неправильных гармоний с порванными струнами нервов и смятыми нотами застарелой нежности — должно было стать чем-то прекрасным, но вместо этого режет слух. — Я тебя не виню даже, — продолжает он. — Правда? — в ее голосе звенит надежда на легкое разрешение ситуации, и от этого проснувшаяся злость только разгорается. — Правда, — резко бросает он. — Виню себя за полнейшее отсутствие мозга, благодаря которому я решил, что после всей той грязи, что вылилась на меня за время наших отношений, тебе еще можно верить. Гнев придает ему решительности, и он наконец вскидывает голову, смотрит на ее кукольное лицо с надутыми губками и не находит в себе даже крупицы тех чувств, от которых раньше сносило крышу. В песочных часах, отсчитывающих ее жизнь теперь неумолимо стремится вниз совсем другой порошок. Она делает неуверенный шаг по отношению к нему, потом еще один, и опускается на пол у его колен, смотрит снизу-вверх, как потерянный щенок. В его руку ложится ее небольшая ладошка, тонкие пальцы с маникюром нервно теребят чужие. — Минни… — снова пытается она. Ласковое прозвище кажется издевкой и Сынмин сжимает зубы, все тело сводит от ее попыток снова натянуть на его жизнь их общие хорошие воспоминания, которые стали уже безнадежно малы. Он молчит. — Пожалуйста, скажи, как я могу все исправить. Я сделаю, что угодно. Он неверяще смеется. Если у жизни и есть чувство юмора, стэндап сегодняшнего вечера ей удается слабо. — Ты достаточно уже сделала, тебе не кажется? — Минни… — Встань, пожалуйста, — раздраженно бросает он и вскакивает сам, вздергивает за руки ее тоже. — Минхо, мне осточертело видеть тебя и слышать твое вранье. Я тебя больше жизни любил. А теперь у меня нет этой чертовой жизни, только твои слезы, обещания и сраная наркота. Минхо дергается, будто от пощечины. Слезы катятся по ее лицу, но она даже не всхлипывает, просто смотрит на него, в бесплодных поисках хоть какой-то надежды, каких-то чувств, что заставят его остаться. — Ты мне нужен, — тихо и безнадежно говорит она. — Я не справлюсь без тебя. Гнев покидает Сынмина как воздух — проколотый воздушный шарик. Возвращается жалость — к ней и к себе. Немного еще тоска, но не больше. — Тебе нужна реабилитация, Минхо. А я нужен себе. Я больше не могу играть в химический романс, мы давно проиграли. Сынмин заставляет себя уйти, через чувство вины и ответственности. Его останавливает ее шепот. — Я люблю тебя, — говорит она, идет ва-банк, потому что больше ничего не осталось. — Я бы смогла удержаться, если бы ты помог. Сынмин не оборачивается. — Я любил тебя, — бросает он. — Но теперь ты должна помочь себе сама. Ради себя и того, что ты еще можешь чувствовать. Он тихо прикрывает дверь и на мгновение ненавидит себя сильнее, чем когда бы то ни было. Но он постарается это исправить. Он тоже поможет себе сам. Его тихие шаги гулко разносятся в пустоте подъезда. Из-за двери не раздается ни звука. С надсадным стоном лопается последняя струна.