Ужас, кошмар и разбитая ваза

При одном только взгляде на термометр, на соплях держащийся на витрине, бросало в дрожь. Ртутный столбик, ещё пару дней назад мужественно державшийся у отметки <58>, теперь позорно рухнул вниз, как будто наконец принимая поражение от наступающей осени. Роджер прищурился, пытаясь рассмотреть показание прибора из дальнего конца комнаты. Что ни говори, но зрение у него явно было не стопроцентным, и, после череды неудачных попыток, сопровождавшихся приглушенными ругательствами, Тейлор махнул рукой, выматерился и быстрым шагом пошел к витрине. Едва разглядев цифры, он повернулся на пятках кроссовок и зашагал обратно ещё быстрее. Термометр показывал 43 градуса по Фаренгейту, но, по чисто субъективным, конечно, ощущениям Роджера, на улице было не больше сорока. Но этому несчастному агрегату, чудом ещё не отвалившемуся от стекла, было лет, наверное, больше, чем Тейлору, настолько старым он выглядел. Поэтому можно было бы поверить ему, из уважения к возрасту. Никто не убирал его с витрины, хотя он явно угрожал упасть и разбиться, отравив все помещение ядовитыми испарениями ртути. Просто потому что не хотелось ничего менять. Роджер вернулся на свое место, зажавшись на стуле в уголке студии, размер которой вряд ли превышал 90 квадратных футов. Там, подальше от входа, было теплее, но Тейлор все равно покрывался мурашками и, стуча зубами, пытался согреться. Он всегда ужасно мёрз, стоило только температуре за окном совершала резкое падение по значению. Он не знал, как это объяснить, но с каждым годом превращался в ещё большую мерзлячку и постоянно таскал с собой в рюкзаке по крайней мере два свитера. "По причине проживания в холодной дыре, под названием Лондон", как бы сказал сам Роджер. Но сегодняшний день был исключением, потому что Тейлор бессовестно проспал работу, а когда ты пытаешься одновременно почистить зубы и надеть штаны, времени смотреть прогноз погоды попросту нет. Поэтому он чуть не обледенел, пока бежал по улице, мечтая добраться до сравнительного тепла магазинчика. Ему казалось, что он вот-вот упадет и испустит дух, но он продолжал вкладывать силы в каждый шаг, думая о помещении, куда не проникает пронзительный ветер, и добром Фредди, который обязательно найдёт ему какую-нибудь шмотку. Поэтому сейчас он сидел и кутался в странную серо-буро-малиновую бабушкину шаль с драной бахромой, которую Меркьюри всучил ему, сказав, что ничего лучше найти не может. Шаль явно пережила не лучшие времена и пахла деревянным шкафом, старостью и чуть-чуть женскими духами. Но, несмотря на тяжёлую жизнь, она была сделана из натуральной шерсти и ощутимо грела, а Роджер едва удерживался от того, чтобы не замурчать, заворачиваясь в нее. В подсобке возился Фред, сосредоточенно мыча какой-то мотив Джимми Хендрикса. Судя по звукам, доносившимся из-за стенки, он пересчитывал и перекладывал товар. Послышался громкий стук. —Бля-а-ть! Роджер поворачивается и видит, как из-за двери показывается парс, держась за ушибленную стопу, и со скорбным выражением лица протягивает ему осколки какой-то японской тарелки с изображением чего-то, что раньше было гейшей. Тейлор сочувственно растягивает губы. Меркьюри закатывает глаза и, крутанувшись на здоровой ноге, бредёт обратно в закуток, иногда подвывая и приговаривая: —Разъебал, разъебал свои лучшие тарелки!.. Роджер уже собирался идти и утешать Фреда, как тот радостно воскликнул: —Нихера себе удача! Разбились только три, Родж! Три!— и Фредди радостно выбежал из подсобки, совершенно забыв про ногу, и кинулся обнимать Тейлора. Вообще Фредди был ядерной смесью безумия, богемы и блядства. Роджер в своем воображении окрестил его "три Б". Он был выходцем из Занзибара, недавно закончившим факультет графического дизайна и сменившем имя. Он любил Лондон, а ещё больше — его жителей, обожал закатывать вечеринки и носить странную одежду. Иногда — слишком обтягивающую, иногда — женскую, иногда — делающую его похожим одновременно на петуха и танцора балета, но чаще всего просто несочетающуюся и вычурную. Но отчего-то Фредди в этих блестящих, объемных и откровенных костюмчиках выглядел, как будто его одевал сам Бог. На нем любая вещь сидела как влитая и смотрелась лаконично. Возможно, потому что , даже если обмотать Фредди простынью, он будет вести себя так раскрепощенно и уверенно, что вы и сами поверите, что на нём сейчас Гуччи. Фредди молниеносно привлекал внимание, лил мед в уши ласковыми выражениями, и через пару минут разговора вы могли болтать как приятели, но, если Меркьюри было что-то нужно, он добивался этого любыми способами. Он извивался в жизненном колесе, как бешеная крыса, но зато приобрел некоторые связи в пределах города. Его часто унижали, иногда били, называли грязным пакистанцем и шлюхой, но он с непоколебимой гордостью смотрел в глаза обидчиков. А потом приходил в их квартирку, хлопал дверью и падал на колени, утыкаясь Роджеру в футболку и наконец давая волю слезам. Он плакал, потому что боялся, что не способен достичь тех вершин, о которых мечтал. Потому что неосторожные, грубые слова людей резали по его сердцу, словно наточенные ножи, причиняли почти физическую боль. Потому что Фредди Меркьюри всего лишь человек, а не бесчувственная машина. Но, как это всегда случалось, Роджер поднимал его с пола, схватив за руку и они садились пить чай на кухне, едва замечая, как высыхают дорожки слез на щеках Фредди и как Тейлор ловко заменяет кружки на граненые стаканы. Естественно, правило "трёх Б" работало только на публику. В тесном кругу настоящих друзей Фредди был скромным, заботливым и добродушным парнем с лучистыми глазами и теплой улыбкой. Они с Роджем познакомились в колледже и сдружились на почве музыки. Для Фредди музыка была жизнью. Он отдавался ей со всей горячностью, всем энтузиазмом, который в нем был. На сцене он раскрывался, как редкий экзотический цветок, он попадал в свою стихию. Когда Тейлор впервые увидел, как Фредди поет, он обомлел: больше не было скованности движений и неловкой улыбки — только искрящиеся счастьем глаза, драйв, сила голоса и вдохновляющая, заразительная энергия. И, как-то раз, Фредди, прекрасно знавший об отношениях Роджера с его родителями, предложил ему снимать квартиру на двоих. И Тейлор, обезумев от счастья покинуть отчий дом, тотчас согласился. У Роджера в жизни, кажется, было все. Семья, пусть и скандалящая каждый день, но вырастившая его в любви и понимании. Друг, лучше которого нельзя было никого себя представить. Образование, с горем пополам, правда, но полученное в Имперском колледже. Квартира, арендованная, тесная и пропахшая специями и ароматными маслами, самая уютная в мире. А вот любви не было. Просто ... не было. И все. У него как будто был атрофирован мозговой центр, отвечавший за романтические чувства. А может, его и вовсе не было. Но справедливее было бы сказать, что Тейлор сам себе его отключил. История, которую Роджер использовал, как отмазку на все случаи жизни, он не придумывал. Он действительно помнил, как однажды возомнил себя влюбленным в какую-то глупую Нэнси из старшей школы. У нее на лице всегда была тонна косметики, и она флиртовала с каждым встречным-поперечным. Вскоре Тейлор понял, что его вряд ли интересовало хоть что-либо, кроме ее задницы. Но был ещё один случай. На летних каникулах перед выпускным классом родители отправили его к тёте в Шеффилд. Поначалу это было просто скучным возвращением в тётушкин дом. Поезд, мелькающие пейзажи мирных деревенек, круглое лицо его тёти, расплывающееся в улыбке,

и ее дом, окружённый виноградными лозами и розовыми кустами. Все это Роджеру надоело, он давно перерос возраст умиления домашними кроликами и северными восходами. Пока не появился тот парень. Сосед. На вид лет восемнадцать, стриженные каштановые волосы и миндалевидные зелёные глаза. У него дома были старые пластинки и радио, которые тот собирал сам. Они гоняли на великах по полям, зеленившихся сочными стеблями травы, искали четырехлистные клеверы и беззаботно рвали полевые цветы. Он безнадежно влюбился в него. Тогда, в шестнадцать, это казалось таким естественным и простым. Он утопал в его глазах, как в высокой ломкой траве, и дышал только потому что дышал он. Этот мальчик с серьезным выражением лица вернул его в, казалось, недосягаемое детство, и ему снова стало проще играть в дурацкие игры и поспешно есть холодный и сладкий фруктовый лёд. В день перед отъездом он всё-таки набрался мужества ему признаться и... затаить дыхание, податься вперёд, широко распахнув глаза. Удар. Грёбаный педик. От неожиданности Роджер упал на землю, больно стукнувшись локтями и замарав любимую джинсовку. На щеке горел красный след от любимой ладони, а парень уже шел по дорожке к своему дому и ни разу не обернулся. Роджер смотрел ему вслед, чувствуя, как предательски щиплет глаза. И, с трудом поднявшись, пошел собирать вещи, еле удерживаясь от того, чтобы расплакаться. Его сердце было разбито настолько, насколько можно разбить сердце шестнадцатилетнему подростку, то есть — полностью, бесповоротно, вдребезги. Он слишком многое отдал этому засранцу и больше ничего никому не отдаст, решил тогда Роджер, не зная, что многие подростковые убеждения остаются с нами на всю жизнь. И избавиться от них порой бывает весьма трудно. С тех пор его всегда окружали красивые девушки. Они невзначай сталкивались с ним в коридорах колледжа, караулили его около дома. Клеились к нему в барах и прижимались гибкими молодыми телами. Они велись на его ангельский образ, хриплый голос и похабные шутки. Они не задумывались, кто он и что в его голове. Наверное, они решали, что за шелковистыми волосами и голубизной глаз нет ничего тревожного и печального. Ведь как можно грустить с таким красивым личиком? А Роджер растворял депрессию в алкоголе, тушил все связные мысли сигаретным окурком и отдавался ещё одной девчонке, имени который он даже не знает. Наутро она исчезнет, отразившись в помутненном сонном рассудке стуком каблуков, а на ее место вернётся всепоглощающая тоска и миллионы вопросов в никуда. Вопросов, ответ на которые он никогда не получит. Роджера это бесило. Раздражало до нервной дрожи и желания разбить что-нибудь об стену. Размозжить дурацкое самокопание, распластаться по поверхности, стать ничего не значащим пятном. Роджера это беспокоило до чёртиков, изводило каждой бессонной ночью. Заставляло беззвучно всхлипывать, закусывая губы, и до боли в костяшках сжимать простынь. Плакать так, чтобы не заметил Фредди, специально вставать пораньше и долго торчать в ванной, заметая следы преступления. Расправлять постельное белье и тихонечко идти варить кофе. И бессовестно врать в глаза Фредди, что просто не спалось. Но, как водится, правда всегда становится явной, и в один день Меркьюри в достаточно жёстких выражениях сказал Роджеру, что насильно поведет его к психологу, если тот сейчас же не расскажет ему, в чем дело. И с чаем, вином и капелькой виски Фредди стал единственным человеком, посвященным во все роджеровы проблемы. В объятиях лучшего друга все обстоятельства слегка отступили на задний план, и на душе стало легче. Как будто кто-то основательно прошёлся с веником по всем углам его души, выметая мысли, мешающие жить. И, с тех пор, каждый раз, когда раздумья слишком перегружали его мозг, он просто мог позвать Фредди, где бы он ни был, и тот бы приехал, как преданная собачка, потому что знал, насколько это важно для Роджера. Он наливал ему вина, ставил какую-нибудь сопливую песню и, подпевая через строчку, говорил ему, что не все в его жизни потеряно. Так и жили они, держа магазинчик и поддерживая друг друга. И в этот промозглый день Родж едва ли мог подумать, что вся его жизнь изменится. *** Брайан быстрым шагом шел по Кенсингтонскому рынку, плотнее запахивая хлипкое осеннее пальтецо и кутаясь в шарф. Погода была просто мерзкой и вызывала будоражащие промерзшее сознание образы теплого камина, пледа и чашки горячего какао, но, утыкаясь носом в шарф, связанный ему мамой, он вспоминал о подарке, который ему надо было купить ей. Признаться, он вспоминал об этом почти с досадой, хотя очень любил свою семью. Честно, с этой рабочей круговертью, да ещё и в такую погоду, ему просто хотелось оказаться дома и выспаться наконец. Тупо выспаться, пролениться в постели все утро и только потом сесть за проверку ненавистных самостоятельных работ. Но в его сознание молоточком добилась мысль, что всем этим он обязан поддержке родителей, как моральной, так и финансовой, и он корил самого себя, раздражённо сжимая кулаки в карманах пальто. Было только начало недели и не прошло и середины дня, но он уже успел перепутать пары и досадно забыть заветную стопочку самостоялок в кабинете. Брайан Гарольд Мэй попросту заработался. Конечно, он прекрасно осознавал, на что шел, подавая документы в приемную комиссию, но не ожидал, что будет настолько сложно. Он готовил материал и писал шпаргалки до полуночи, каждый день вставал ни свет ни заря, чтобы ещё раз пройтись по плану лекций, и его чуть не стошнило от волнения перед первым занятием. Удивительно, как ему хватило всего пары недель, чтобы выбиться из колеи. Поэтому его мечты не выходили за пределы следующих выходных и молитвы о том, чтобы как можно меньше студентов пришло на физику. Он постоянно чувствовал себя разбитым и не мог найти время просто полюбоваться природой или космосом по ночам. Раньше это было так просто — захотел и не пришел, сославшись на болезнь, а сам сидишь, свесив голову из окна, и растворяешься в ночном воздухе и беспредельном, холодном космическом пространстве, равнодушно взирающими на него сияющими глазками звёзд. Сейчас ему больше всего хотелось оказаться в доме родителей, в своей комнате с флуоресцентными звёздами на потолке, небесными атласами и модельками планет. Там, где всегда пахнет маминой выпечкой и слышно звуки банджо отца. Где всегда царили любовь, уют и понимание. Где он был единственным и неповторимым. А теперь, стоит только опоздать на пять минут или твоих учеников найдут шастающими в другом месте, пока ты стоишь за кафедрой, не подозревая, что они прогуливают, как тебя ждёт неприятный выговор. Ведь у тебя стажа три недели. Захотят — и выставят за высокие университетские двери, как нашкодившего щенка. Мэй, конечно, предпочел бы уверить всех на свете в том, что он прекрасно справляется, как с новыми обязанностями, так и со скелетами в шкафу, которые периодически лезли наружу. Но он бы безбожно наврал. У него почти не было друзей, только один, университетский — Тим Стаффел, с которым они раньше играли в одной группе. Но и тому он не мог довериться полностью: что-то внутри протестовало, не давало выговориться. Как будто его душа кричала: это не твой человек! А ещё... Он до сих пор не мог заставить себя переступить через границу, которую хрупкая детская психика прочертила в тринадцать белым мелком. Он боялся посвящать близких в свои проблемы, боялся перегрузить их своими причитаниями. Хотя лучше бы он все им сказал. Его мертвое лицо не выходило у него из головы. Он помнил, как нашел его на полу ванной. Его не охватил картинный ужас при виде кровавых ручейков, которые, сбегая по запястьям, как маленькие змейки, стекали в лужицу на полу. Он смотрел прямо в его стеклянные глаза, чувствуя, как в душе что-то рушится. Как крошится мрамор изящных статуй, которые им предстояло увидеть, как сминается бумага древних скриптов, изворачивается, занимаясь пламенем. На его глазах седели одуванчики и лопались тонкие струны. И он наклонился к бледным губам, пытаясь построить Империю из руин. А в записке было одно только слово. прости Брайан точно понял, что это ему. Но простить не смог. Правда, себя. Он знал, прекрасно понимал, что испытывает к нему далеко не дружеские чувства. Ему отвечали взаимностью и, казалось бы, все должно быть хорошо. Если бы страх перед обществом не оказался сильнее. И в поцелуй, навечно оставшийся на его губах, он вложил обещание не подвергать больше никого такой опасности. Просто не любить. Не отвечать взаимность, не поднимать взгляд, не смотреть назад. Пока у него неплохо получалось, но что-то подсказывало, что это только "пока", и самое сложное ещё впереди. Но, естественно, одним обещанием трупу он не ограничился. С ним навсегда осталась психологическая травма, которую, как бы Брайан не старался, не мог искоренить с песчаного дна души. Ему было 13. Как выразился психолог, возраст понимания. Брайан полностью осознавал и анализировал случившееся, но его подсознание все равно стремилось к отрицанию увиденного, пытаясь защитить его психику, из-за чего случались всяческие противоречия. Но спустя столько лет ему лишь иногда снились кошмары. Мэй просыпался в холодном поту среди ночи, иногда с криками (об этом он мог судить только пока жил с родными) и проводил остаток ночи трясясь над кружкой крепкого кофе и размазывая слезы по щекам. Он такой слабак, Господи, такой слабак. Брайан отчаянно тряхнул кудрями. Непрошенные мысли лезли в голову, расплываясь очертаниями и силуэтами вокруг него. Не сейчас. Ясно?! Не сейчас! В уши подул холодный ветер, мгновенно отрезвляя ум. Ему срочно нужно было забежать в какой-нибудь магазинчик, пока он не заболел, продуваемый всеми ветрами мира на чертовой Кенсингтон хай стрит. Тем более, он сможет выбрать подарок и не возвращаться сюда на обратном пути. Гениально, Брай! Он улыбнулся своим мыслям, слегка повеселев, и направился к первой лавчонке, привлекшей его внимание. *** Над дверью, в которую он вошёл, приятно зазвенели колокольчики. Со своим высоким ростом он едва не врезался в них головой и, подняв глаза на объект, угрожающий ему мелодичной трелью, увидел разноцветные ленточки и древние символы на красных нитках. Кажется, они принадлежали к зороастризму. Брайан медленно прошагал в помещение и от удивления у него разбежались глаза: это был самый захламленный, загруженный до потолка полками, заваленными разномастными вещицами на любой вкус и цвет, магазинчик, в котором он когда-либо бывал. С потолка свисали ловцы снов, громоздкие раскидистые барочные люстры из чего-то, по виду напоминающего хрусталь, карты звёздного неба и даже мобили для детских кроваток. Пол оккупировали вазы, статуэтки, стенды с книгами, рисунками и виниловыми пластинками. Где-то в углу Брайан увидел старенький граммофон, печально собирающий пыль, пару патефонов и проигрывателей посовременней. Если бы Брайан оказался здесь в свободное время, он бы сразу прошел к пластинкам и долго бы перебирал их пальцами, наслаждаясь одним ощущением единения с таким количеством музыки, а потом выбрал бы только одну и подошёл к кассе, стыдливо опуская глаза. Но сейчас его задачей было выбрать маме подарок, и он продвинулся в глубь магазина (хотя что ещё считать глубью, потому что помещение было крошечным). Что же она любит? Брайан напрягся. Вязание. Но где он возьмёт качественную пряжу? Явно не здесь. Кулинарию? Тоже не... —СУ-у-ка бля! Чей-то нецензурный возглас нарушил магическую тишину магазина. Брайан отшатнулся, испугавшись, и почувствовал ногой что-то твердое. Он обернулся, рвано дыша, и увидел, как одна из крупных ваз в японском стиле совершает своё прощальное фуэте. Послышался треск, и ваза разлетелась на кусочки на кафельном полу. Брайан выдохнул. Пиздец. Парень африканской внешности, спокойно сидевший за кассой и чиркавший что-то в тетрадке, сразу подорвался и поспешил к нему. Благо, идти было недалеко. —Эй, вы в курсе, что нахер натворили?!— в речи паренька без помех смешивались все стили общения, когда-либо существовавшие на земле.— Вы разбили нашу лучшую вазу! Парень остановился около него, со смесью горечи и злобы поглядывая на то, что осталось от сосуда. —Ох, эм, простите,— начал Брайан, запинаясь. Его вдруг с головой накрыло чувство вины перед владельцем магазина, и, стараясь не начать корить себя за безответственность и неуклюжесть, предложил лучшее из того, что мог,—давайте я заплачу. На лице парня тут же появилось выражение предельной возмущенности. Он как будто говорил ему: да как ты можешь этого не знать, это же прописная истина, невежда! —Да ты хоть в курсе, сколько стоит эта ваза?! Целое состояние!— парень слишком быстро перешёл на "ты" и Брайан окончательно растерялся, глядя на разъяренного продавца, который кидал в него аргументами о бесценности испорченного товара. Иногда ему хотелось вставить слово, но в итоге Мэй просто молча открывал и закрывал рот, не имея сил прервать собеседника. —Да вам поди такая сумма даже не снилась, сэр!—вскричал парс. В его глазах блестел какой-то странный огонек мщения. Кажется, у кого-то день не задался, подумал Брайан. И только он собирался улизнуть куда-нибудь или просто всучить пачку купюр этому надоеде, он услышал подозрительно знакомый голос. —Не верь ему, эта глупая штука вряд ли стоит больше, чем хлам из магазинов "все по фунту". Брайан обернулся. На расстоянии пары шагов стоял невысокий блондин и мягко улыбался Брайану, кидая неодобрительные взгляды в сторону другого парня. — Чего?— протянул парень, подходя к блондину.—Я тут решаю, что сколько стоит, умник. —Мы совладельцы, вообще-то,— прошипел блондин, скривив пухлые губы. Он толкнул парса локтем и прошествовал к Мэю. —Можешь даже не платить за это. Мы сами виноваты, что ставим их так близко к проходу. Мэй облегчённо улыбнулся — на самом деле пока у него не было денег, чтобы заплатить за что-то большее, чем аренда квартиры, еда и прочие нужды — и окинул взглядом парня. Он был намного ниже самого Мэя, его длинные лохматые светлые волосы делали его похожим одновременно на рокера и особу женского пола, причем, привлекательную. Голубые глаза поблескивали, как пещерные кристаллы, а такие роскошные ресницы были не у каждой девчонки. Он был замотан в какую-то странную шаль (или это был кусок старой тряпки?), а на ногах были стильные в то время джинсы клёш. Он настолько увлекся рассматриванием парня, что, кажется, пропустил мимо ушей его вопрос. —Эй? —Да? —Помощь с выбором, говорю, нужна? Ты же не вазы бить к нам пришёл, надеюсь,— усмехнулся парень. —Да нет. Давайте лучше я вам помогу. Прибраться,— и Брайан присел над осколками керамики, постепенно осознавая, что сейчас сморозил глупость. —Ой, да не стоит, может я и погорячился с ценой этой вазы, но вы же всё-таки клиент,— снова встрял африканец, но Брайан не слушал. Он, как загипнотизированный, потянулся к белому кусочку с узором и, наткнувшись на острый край, удивлённо смотрел, как он режет кожу. По пальцу заструилась теплая кровь. Интересно, он чувствовал то же самое? Нет. Ему было больнее. Гораздо больнее, чем тебе. Перед глазами все поплыло, и крапчатые осколки слились в один пестрый фон. К горлу подступила тошнота, и он лихорадочно втянул ртом воздух. На заднем плане что-то говорили, но он не мог разобрать. —Ты чего, дружок? Ну-ка, встали... Ничего страшного, это всего лишь порез. Дыши, дыши,— убаюкивающий голос парса был как мед с небольшой капелькой акцента, который только усиливал его целительные свойства. Перед Брайаном замелькали разные картинки: бледные губы покойника, ломкие жёлтые страницы старых учебников, теплое молоко и оладушки по утрам, снежинки, падающие на надгробный камень, лица студентов в аудитории... —Только не отключайся, слышишь? Голос блондина подействовал на него отрезвляюще. Он распахнул глаза, попеременно глядя то на одного, то на другого. Странно, ведь я даже не знаю их имена, подумал Мэй. —Вот и умничка!— почти пропел парс. —Кстати, меня зовут Фредди, а это — Роджер. А ты у нас кто? *** Три человека сидели в тесноте подсобки и разговаривали. Так как стульев за столиком в углу было только два, для Брайана, как гостя в их "скромной обители" притащили кресло с кассы. Фредди сбегал до входа и перевернул табличку на красноречивое "закрыто", и тогда уже никто и ничего не могло помешать их настоящему знакомству. Порез был тщательно обработан руками Меркьюри, который включил режим мамочки и трещал без умолку, проводя болезненную процедуру, чтобы отвлечь Брайана от плохих мыслей, и заклеен весёленьким пластырем с ежами. Роджер, нырнув под стол, достал откуда-то чайник, а Фредди взял с полки коробку с пакетиками и парочку чашек. Они были маленькими, без ручек и с округлыми бочками, на которых красовалась россыпь розовых цветочков сакуры. Роджер почтительно принял чашку из рук Фредди и взглядом велел Браю поступить так же. Видимо, Меркьюри ими очень дорожил и доставал их только для торжественных случаев. Подумав так, Брайан почувствовал себя польщенным. —Держи, горюшко ты моё луковое,— сказал Фредди, протягивая Мэю чашку горячего зелёного чая.—Только учти, дорогой, что если вдруг вздумаешь разбить эту, то тебе точно не отвертеться,— проговорил парс и одарил Брайана безумной улыбочкой. Мэй легонько кивнул и отпил чая. Так разговор и полился, и постепенно на столе оказались печенье, которое крайне голодный Брайан принялся осторожно тащить со стола, колбаса, от которой он сдержанно отказался, и портвейн, от которого он отказался ещё сдержанней. —Надо же, какой правильный.—важно сказал Фредди, откидываясь на складном стуле.—Вот с кого тебе пример брать надо, алкоголичка,— укоризненно сказал Меркьюри, глядя на то, как Роджер весело откупоривает бутылку. —Это за физический ущерб,— пробормотал Тейлор, борясь с пробкой. —Сегодня пострадал только я и мои товары,— заспорил Фред. —Я замерз. Это только отчасти было правдой. Он почувствовал долгожданное тепло, волнами разливающееся по телу, как только смог открыть бутылку. Он отпил прямо из горлышка, не церемонясь, за что получил вскрики Меркьюри и беззлобный, искренний смех Мэя. Ох, лучше бы не слышал. За весь разговор он не спускал глаз с Брайана, отмечая детали его поведения и внешнего вида. Он сидел и изучал его, прощупывал его ответы и сканировал его манеры, лишь изредка отвлекаясь на язвительный ответ своему другу. Черные кудрявые волосы спускаются до плеч, греческий профиль и поразительные ореховые глаза делают его больше похожим на скульптуру Апполона, чем на простого человека. Вокруг шеи обмотан вязаный полосатый шарф, цветами полосок напоминающий радугу (скрытое ЛГБТ или подарок мамы???), пальто тонковато для такой погоды (пролетел с прогнозом, как Роджер или не хватает деньжат???) на ногах классические черные брюки. Тихий голос и мягкий смех вызывают воспоминания о теплых летних вечерах на природе. Когда выбираешься к побережью с пледом и какой-нибудь книжкой, термосом и укулеле. Книжка нужна только для вида, как и термос. Говоришь родителями, что там ягодный морс, а там вино. И в волнах отражается закатное малиновое, и на языке чувствуется. Соль и малина. И кислое вино. Почему-то, глядя на Брайана, Роджер думал, что у них мог бы получиться такой вечер. Гармония с природой, молчание. Чайки, шум воды, одна бутылка на двоих. Спокойствие и романтика... Роджер вздохнул. —Молодой человек!— услышал он голос Меркьюри рядом с собой.—Не смей засыпать, нам ещё работать сегодня! Роджер окинул его презрительным взглядом. Фредди закатил глаза. —Ну вот, не стоило давать ему в руки портвейн... —Эм, что ж,— пробормотал Брайан, кладя руки на стол,— я и так задержался, да и вам много хлопот причинил, так что, наверное, пойду,— Мэй поднял глаза, ожидая ответа. Ему показалось, что Роджер как-то приуныл после его слов. —Конечно, дорогуша, но у меня есть последний вопрос,— сказал Фред. —Да?— спросил Брайан. —Ты играешь на каких-нибудь музыкальных инструментах? Брайан смутился. Игра на гитаре была его хобби, которому он не придавал большого значения, и, если упоминал в разговоре, то обязательно прибавлял "да так, бренчу иногда, но это несерьёзно", но самому по временам ужасно хотелось хоть кому-нибудь продемонстрировать свои таланты. Свою игру, свою гитару — он смастерил ее с отцом из того, что было доступно, свои тексты. Он ведь правда писал песни, и кто-то бы даже называл их хорошими. Но только не сам Брайан. Самооценка у него была, так скажем, ниже среднего, поэтому он не привык хвалить себя и стараться выставить себя на показ. Только Тиму удалось однажды уговорить его вступить в группу, да и та распалась из-за разногласий. Но сейчас почему-то ужасно захотелось ухватиться за эту возможность. Гордо согласиться, поведать о создании Red Special, о техниках игры и своих идеях. И под настойчивым взглядом Фредди он выдавил робкое: —Да. И не пожалел. Ни разу не пожалел об этом. —Чудесно! А на чем, если не секрет? —Электрогитара. На лице Фредди появилась по-детски восторженная улыбка. Он встал со своего места и с кошачьей грацией прошагал к Мэю, нависнув над ним. —А ты случайно не хочешь играть со мной и Роджером в группе? Мозг Брайан просто отключился. Группа?! Да чёрт возьми, он об этом всю жизнь мечтал, хоть и не признавался. Поэтому, не взвешивая никаких там pro и contrа, Брайан выпалил: —С радостью! Когда репетиция? —Мм,— промычал Фред, выпрямляясь. Он быстро вышел из подсобки и начал где-то рыться. Брайан посмотрел на Роджера и обнаружил, что тот все это время за ним наблюдал. Тейлор заметил его взгляд, склонил голову и неожиданно улыбнулся. Мэй никогда не видел, чтобы кто-то улыбался ему так, что, казалось, вся комната наполнялась светом. Свет исходил от его розоватых губ, от взлохмаченных пшеничных волос, а полупьяные искорки в глазах тоже светились каким-то неземным, неизведанным сиянием. Брайан улыбнулся в ответ. Тут вернулся Меркьюри с каким-то объявлением в одной руке и листочком с ручкой в другой. Он сел на свое прежнее место. —Так, смотри — мы репетируем в студии по этому адресу по эм-м-м, пятницам. А сейчас... Па-дам! Понедельник. Когда тебе будет удобно? Мэй попытался вспомнить, сколько у него занятий по расписанию в пятницу, но в голову ничего не приходило, кроме улыбки Роджера. Он не стал заморачиваться. —Часов в шесть. —Отличненько. Напиши-ка нам свой номерок и адрес, красавица, чтобы мы, если что, знали, где тебя искать. Брайан взял ручку и старательно вывел свой телефон и адрес, искренне надеясь, что парни не окажутся маньяками, которые завалятся к нему в три ночи и увезут его куда-нибудь далеко. Ну и херня же тебе в голову лезет, Мэй. —Спасибочки,—пробормотал Фредди, пробегая глазами то, что написал Брайан.—Держи,— он протянул ему объявление, вырезанное из какой-то газеты,—вот, куда надо будет идти. —Хорошо,— сказал Мэй, аккуратно складывая листочек в карман.— Я пойду. Фредди и Роджер проводили его до дверей. —Еще увидимся, дорогуша!—прокричал Фредди, хотя кричать необходимости явно не было. Они стояли друг от друга в паре шагов. —До встречи, Брайан,— сказал Роджер. Не просто пока. До встречи. Роджер почему-то был уверен, что это не последний раз, когда они видятся. Даже помимо репетиции. Так говорила интуиция. А интуиция у Тейлора была хорошая. Дверь магазина захлопнулась, а Брайан повернул в сторону колледжа, и только на полпути вспомнил, что так и не купил маме подарок. Но почему-то он даже не расстроился. Его мысли были где-то далеко. Точнее, сравнительно близко. В крохотном магазинчике, где Роджер Тейлор сидел за кассой и задумчиво кусал краешек шали. Он тоже думал. Конечно, о Брайане.