Ужас, кошмар и разбитая ваза

Тейлор облокотился на барную стойку и начал ждать, когда ему отдадут его заказ. Была половина десятого или около того, посетителей в кофейне было мало, и Роджера прельщала возможность задержаться подольше в этом теплом и сухом местечке. На улице, кажется, стало ещё холоднее, и он натягивал шарф до половины лица, пока торопливо шел жалкие сто метров до сюда. Но нос все равно замерз, а щеки покрылись румянцем, поэтому сейчас он оттаивал, одновременно наслаждаясь атмосферой кофейни. Роджеру всегда нравились подобные заведения. Деревянные столы и стулья, мягкий жёлтый свет ламп, гирлянды вокруг барной стойки, а трепыхающиеся на ниточках осенние листья, хоть и искусственные, создавали атмосферу умиротворения и уюта. Можно было просто сидеть и пить горячий кофе в этом маленьком мире перешёптываний и звуков кофемашины, даже если за окном бушует ураган. Из таких мест никогда не хотелось уходить. Мирное спокойствие мыслей Роджера нарушил топот ног и грохот закрывающейся двери. Все посетители застыли за столиками, ошеломленные этим поступком. Кто бы ни пришел сюда, он потряс всю идиллию застывшего мира раскатом грома. Тейлор внутренне осудил этого человека за незнание здешних порядков. Но мгновенно поменял точку зрения, как только его увидел. В стойку буквально влетел чёртов Брайан Мэй. Он задыхался от быстрого бега, на щеках красовался какой-то отчаянный, лихорадочный румянец, копна кудрей совсем растрепалась, и изогнутые прядки колыхались у его шеи. Полы пальто развевались вокруг его ног, а шарф как-то неаккуратно перекрутился и свисал с его плеча. —Большой капучино, пожалуйста!—Мэй чуть не упал на пол, согнувшись пополам в попытке отдышаться. Он выпрямился и протянул кассирше деньги. Все по-прежнему удивлённо смотрели на него, не в силах отвести взгляд. Сейчас он очень сильно напоминал стереотипного безумного ученого за очередным открытием. Роджер осмелился к нему подойти. —Привет,—осторожно поздоровался Тейлор, невесомо прикасаясь к рукаву его твидового пальто цвета жженого сахара. Брайан обернулся и буквально просиял. В этой дикой утренней спешке Роджер — одновременно худшее и лучшее, что могло случиться с ним. Кажется, он успел тысячу раз попросить того, кто бы ни заправлял этим захудалым мирком, что бы за это утро не случилось ничего экстроординарного. Ничего, выбивающего из колеи. А особенно, связанного с Роджером. Но случилось ведь. —Привет,— на выдохе прошептал Мэй.—Не ожидал увидеть тебя здесь. —Да я и сам не ожидал. Вышло глупо. Как будто расставшиеся влюбленные спустя много лет при встрече пытаются строить из себя старых друзей. Но Роджер действительно оказался в кофейне практически случайно. Просто сегодня Фредди разбудил его в восемь утра и с мотивационными речами (Роджер, не просри проспи работу! Сегодня мы должны сделать много денег, иначе миссис Хьюстон даст нам знатных старушечьих пиздюлей за просрочку платы за аренду!) и гневными восклицаниями поднял с пригретого местечка. Роджер был готов прикончить Меркьюри и нисколько бы не пожалел, если бы воплотил свои намерения в жизни. Он совершенно не выспался. Катастрофически. Поэтому убить кого-то не казалось плохой идеей. Он ворочался целую ночь, перекатываясь с одной стороны кровати на другую и тупо пялясь в потолок. Он сминал одеяло и колотил по подушке, пытаясь прогнать Брайана из своей головы. До боли сжимал кулаки, загоняя ногти под кожу, лишь бы избавиться от картинки его мерцающих ореховых глаз и улыбки, отпечатавшейся на внутреннеей стороне его век. Лишь бы прогнать жаркие образы, предстающие во всей вызывающей красе. Он не мог засунуть этот костлявый силуэт куда-нибудь подальше, затолкать в шкаф изгоев сознания (таких, как тот парень из Шеффилда, собака, с королевской кличкой Элоиза, щенков который его отец утопил, когда Роджеру было пять, каждая его новая пассия, отношения с которыми заканчивались так же внезапно и естественно, как и начинались, и другие нелицеприятные вещи), он не мог спрятаться от него. Но, по правде говоря, не сильно хотелось. В первом часу он встал с кровати, забрался с ногами на подоконник и очень осторожно открыл окно. Он слышал, как в соседней комнате Фредди что-то бормотал сквозь полудрёму. Он всегда говорил во сне, и Тейлор уже собирался составлять сборник его сонных перлов («кофе? нет, я пью только воду из той прозрачной реки. дайте, пожалуйста, кофту с блёстками и пару черных котят») Ему не хотелось будить Меркьюри, иначе он бы не отвертелся от расспросов про причину бессонницы, и он выдохнул с облегчением, когда услышал храп Меркьюри, доносившийся из-за двери. Роджер щёлкнул зажигалкой и закурил, окидывая открывавшийся его взору район мутным взглядом. Его окутывал холод и сигаретный дым, и через пару минут он весь дрожал, обхватывая рукой коленки. Он думал, что курение поможет избавиться от этой идеи-фикс, которая изъела все остатки его критического мышления, но стало только хуже. Роджер обводил глазами серые дома, которые приобретали жутковатый оттенок в оранжевом свете натриевых ламп уличных фонарей, дороги и зебры, которые светились золотистым. Луну не было видно, а небо имело отвратительный коричневый оттенок из-за облаков и напоминало разверзшийся апокалипсис. О, как бы Тейлор хотел сейчас гореть в котле преисподней, а не думать, что Брайану из окна его квартиры открывается похожий вид. Может, они почти соседи и живут неподалеку друг от друга, просто пока об этом не знают? Тогда бы жизнь стала мучением. Прелестным мучение. Роджер бы даже полюбил драный клён на углу улицы и знак пешедного перехода, на обороте которого красовался рисунок мужских гениталий. Роджер выкинул сигарету из окна, закрыл створку и нырнул под одеяло. Он вновь лежал в темноте, так же глядя в потолок, чья белизна была покрыта сумрачной лиловой мглой, и водил пальцами по шершавой поверхности одеяла. Внутри него что-то шебуршалось, высвобождалось из многолетнего заточения, прорываясь из-под тонны глупых убеждений, как нежный росток из-под земли. И думал, как его так угораздило. Он не испытывал ничего подобного с юности и думал, что за это время все механизмы давно заржавели, никому не нужные, презираемые высокомерно-холодным и рациональным, вечно знаюшим, как лучше, разумом. Но оказалось, что он обманывал себя все эти годы. Брайан был кем-то не от мира сего. У него были завораживающие глаза, точёный профиль, будто вышедший из-под руки скульптора, и тонкие губы персикового цвета. Его кудри вызывали желание коснуться их рукой и пропустить через пальцы. Какие они на ощупь? — наверняка очень мягкие. Он ко всему подходит с научной точки зрения, даже к чувствам, и Тейлор вряд ли будет ему интересен. Куда интересней космос — бескрайние пространства без воздуха, без тепла и без пути назад. Я сейчас точно в космосе, думал Роджер, раскинувшись на кровати в позе морской звёзды, потому что меня засасывает в чёрную дыру... Он стыдился своих скромных познаний в любой из областей, в которых Фредди и Брайан находили предметы для разговора, когда слышал аббривиатуры, термины и всякие умные словечки. Он никогда не будет достоин этой мудрой кудрявой головы, этих длинных, изящных пальцев, которые зажимали струны гитары и этой красивой улыбки. Наверное, поцелуй с этим божеством на вкус, как рай. Роджер прятал лицо в ладонях, поймав себя на особенно глупой мысли. Ему хотелось взвыть, разнести к чертям всю мебель и забиться в уголок, сжав руками голову, но он мог лишь кусать костяшки и пытаться не думать. Иногда получалось забыться на мгновение, пропитавшись звенящей тишиной и мерным сопением Фреда, но потом он опять видел, как Брайан бледнеет, глядя на порезанный палец невидящим взглядом, и начинался день Сурка. Он бы заботился о нем хоть вечность, расчесывал его непослушные волосы, целовал в макушку и напоминал о чем-то житейском. О бытовых делах, которые терялись в голове, когда столько нужно держать там. Вытаскивал его на Лондонские улицы, под витражи закатного неба, не позволял зарабатываться и варил кофе по утрам. А ещё он бы мог разбудить его пораньше как-нибудь утром, смешливо улыбаясь на то, как он морщит нос и отворачивается. Ворчит, что тот разбудил его слишком рано. Но все его недовольства прекратились бы от укуса в мочку уха и горячего дыхания на шее. Он бы по-хозяйски залезал под задравшуюся футболку, оглаживая руками впалый живот и спускался поцелуями по дорожке тёмный волос. Наклонялся к лицу, шепча что-нибудь любовно-пошлое и накрывал рукой его поднимающийся член. И Роджер лежал, вперившись в этот густую лиловую тень, отдаваясь фантазиям и грёзам, до вымученного сладкого шёпота, до болезненности в паху и греховного удовольствия. И, всхлипывая, он кончил себе в кулак, загипнотизированный желтыми кругами, расползающимися перед крепко зажмуренными глазами. Он свернулся в клубочек под одеялом, едва дыша, и потерялся в мыслях о том, что с ним произошло. В конце концов он забылся беспокойным сном перед рассветом, уткнувшись носом в одеяло, половина которого покоилась на полу. Около него сиротливо лежала подушка, да и Роджер, с его метаниями по кровати, был близком к тому, чтобы тоже там оказаться. Таким нашёл его Фредди — Роджер как-то странно постанывал во сне, хмуря свое милое личико, и тёрся щекой об простынь. Меркьюри рассудил, что тому снилось либо что-то эротическое, либо тревожное. А объяснять половину убранства кровати, лежащую под его ногами, он не стал утруждаться. И поступил как нельзя правильнее. Ведь, иначе, он бы таки пришел к умозаключению, которого Роджер совсем не хотел. Он либо влюбился, либо сошел с ума. А, может, и то и другое. Спустя пять минут совместного пребывания в магазинчике, Тейлор проклял Фредди восемь раз, двенадцать раз сматерился, пять раз упомянул Королевскую семью и один раз чуть не свернул стойку с товарами. А после того, как Фредди с выговором отправил его в кофейню за углом («м-да, дорогуша, без ещё одной дозы кофеина ты будешь представлять зрелище не столько жалкое, сколько опасное. И мне прихвати чего-нибудь необычненького»), Роджер с наглой ухмылкой прошествовал в отдел одежды, выбрал кислотный свитер в цветочек, натянул его, накинул на плечи джинсовку и отсалютовал Фреду. Он вышел на улицу донельзя довольный. А теперь, кажется, стал ещё довольнее. Что там говорят по этому поводу, случайности не случайны? —А куда ты так спешишь?— между прочим спросил Родж. Брайан состроил кислую мину. —В универ. Роджер призадумался. Брайан не выглядел, как студент, а казался старше. Возможно, обманчивой солидности ему придавал внушительный рост. Вчера они рассказали друг другу все, что могли за такое время: где родились, как проходило их детство (хотя бы в общих чертах), кого ставили им в пример отцы, какую книгу они ненавидят ещё со школы, какое у них самое любимое полотно в галерее Тейт, что они едят на завтрак и считают ли Битлз лучшей группой столетия. Но только не назвали возраст. Угадывать, признаться, было трудно. Глядя на это кудрявое чудо, Роджер не дал бы ему больше двадцати пяти. Может, даже двадцать четыре. Игра в угадайку отлично отвлекала сознание от других мыслей. —Да брось,— усмехнулся Тейлор,— кто в наше время торопится на пары? —Все становится слегка сложнее, когда ты их ведёшь,— проговорил Мэй, слегка наклонив голову. Краем глаза он заметил, что за девушку за кассой как раз закрывала крышкой его капучино, и повернулся, забирая напиток. Он тут же проверил, хорошо ли сидит крышка на пластиковом стаканчике. Брайан мысленно ругает корпорации, которые поставляют тонны неразлагающихся полимеров на рынок, но вряд ли кому-то хотелось с утра пораньше разлить в автобусе кофе. А ещё хуже, стать жертвой горячей жидкости и дурацкой лондонской дорожной брусчатки, по которой автобус прыгал, как мячик, получив бурое пятно на брюках или рубашке, а того хуже — ожог. Как только он удостоверился, что ничего не помешает ему проехать злосчастную остановку до работы, он широкими шагами пошел обратно к двери, по пути выкрикивая стандартные «Спасибо, до свидания!». Выйдя на воздух, который тут же защекотал его кожу миллионами ледяных иголочек, Брайан поднес к лицу тонкое запястье, на котором красовались золотые наручные часы — подарок отца на совершеннолетие (пожалуй, самая дорогая вещь, которую он имел), они показывали без пятнадцати десять. Десять минут доехать на транспорте, пять — добежать до аудитории. Если все получится, он появится как раз к началу перемены. Мэй слегка улыбнулся, не сдержав внутренней похвалы за расчётливость. Он спрятал руку в карман, пытаясь согреть ладонь. На холоде кисти немели, а пальцы теряли чувствительность, и каждый раз, приходя домой и подставляя руки под теплые струи, кажущиеся кипятком, Мэй думал, что завтра точно возьмёт перчатки, иначе заработает обморожение первой степени. И все равно забывал на следующий день. Тогда Брайан рассудил, что согревать себя нужно прежде всего изнутри, и сейчас делал первый глоток. Он почувствовал горьковатый, слегка пряный, удивительно мягкий вкус, и тепло, волной растекающееся по его телу. В этой кофейне на углу Кенсингтона варили лучший авторский кофе во всем Лондоне, Мэй точно знал. Но, почему-то, находилось очень мало людей, кому он приходилось по вкусу (а, может, дело было в цене, которая, как своенравная кошечка, могла больно кусаться). Мэй почти ощущал во рту вкус имбирного печенья, рассыпчатого и тающего на языке, тонкие оттенки терпкой корицы и мускатного ореха. Не то, чтобы он был гурманом, но такие изыски доставляли ему удовольствие, сравнимое разве что, с хорошим сексом. Брайан чуть не подавился этим изумительным, чарующе теплым капучино, уносящим в даль воспоминаний об осенних деньках. О колючих пледах в клеточку, уютному шуршанию виниловой пластинки с какой-нибудь песней Битлз, гербарии с сухими разноцветными листиками, маленьких сборниках лирики в сафьяновых обложках, переписывании любимых цитат на желтую бумагу и расстроенных клавишах уличного пианино. Этот кофе был эстетикой, построенной на вкусовой памяти и ассоциациях, которые непроизвольно выдавало наше подсознание. И сейчас эта эстетика полилась у него через нос. Брайан закашлялся, вытирая лицо. Кажется, он только что подобрал слово, с превосходной точностью описывающее Роджера. Слово, которого он старательно избегал в своей голове. Секс. Они познакомились только вчера, но Брайан уже успел увидеть, казалось, каждую грань широкого, буйного и изящно-мелодичного характера Роджера. Этот паренёк в аляповатой шали, у которого были горящие глаза и острый язычок, с первой минуты запал Брайану... не то, чтобы в душу, но в память точно. Его поразила его непосредственность, простота, с который он отнёсся к их знакомству. Без излишней вспыльчивости и сюсюканья, как Фредди, но с долей заинтересованности. Иногда он старался прикрыть ее скучающим выражением лица, но Брайан все равно замечал на себе его изучающий взгляд и пытался не обращать внимание на то, как сердце гулко стучало о ребра. Ещё его поразила широта его интересов, взглядов. Горизонтов, если выражаться литературно. Мэй понял, что Роджер был тем, кто не будет подстраиваться под чужие нужды, тем, кто определенно знает, что ему нужно от жизни и сделает исключение, разве что, для родителей (уж судя по тому, с каким презрением Роджер отзывался об учебе на дантиста). Он прямо видел, как Роджер брал у Фредди кусочек черной пастели и чертил жирную линию. Вскоре он, возможно, начертил бы новую, дальше, но за эту бы не переступил, пока знал, что не способен на большее. Конечно, с первого взгляда он казался простым мальчишкой, который ненавидит учиться, зато не прочь пропустить по стаканчику в баре, играет на барабанах до исступления, при этом ужасно, и хрюкает, когда смеётся. Но все было совсем, совсем не так. Роджер был другим. Он был очень умён и проницателен, имел живое воображение и по-детски нетерпеливую целеустремленность. В тени пушистых ресниц его взгляд принимал мягкое, похожее на кукольное, выражение, нос был немного вздернут, и, вместе с светлыми волосами и розоватым губами, он выглядел, как шаловливая девчонка. Но вот голос у него был совсем далёк от женского. Это был тенор с приятной, возбуждающей хрипотцой, который иногда переходил в чистый фальцет. Он напоминал его о мозолях на ладонях, тяжёлых битах хард-рок групп, сизого дыма, стелящегося по полу подвальных клубов, о Лондонском дожде, о туманном побережье с сапфировыми волнами и романах Хемингуэя. Брайан слушал его речи и ощущал, как тонет. К концу этого подсобочного чаепития, он уже был где-то на дне. А этой ночью он это дно пробил. И теперь пытался выбраться из зыбучих песков наваждения, и, чем сильнее бился, тем глубже вяз. Он помнил эти мгновения до мельчайших деталей, как будто заснял на пленку и теперь просматривал ее, прокручивая ее у себя в голове. В какой-то момент Роджер всецело отдавал себя рассказыванию анекдота, причем он заливался неудержимым хохотом через каждые два слова: у него был жутко заразительный, звонкий и чистый смех, который звучал как там самая трель дверных колокольчиков — открыто и почти ласково — и, когда Брайан, надувшись, как жаба, от сдерживаемого смеха, понял, что контролировать себя бессмысленно, он просто выпустил его наружу, и три голоса слились в идеальный хор. Ещё Тейлор с агрессивной страстью доказывал Меркьюри свою точку зрения, а Фредди пытался отвоевать свою позицию без особых стараний — если бы он начал по-настоящему опровергать роджерово мнение, то развязалась бы война, а так бесцеремонно тыкать гостя прямо в их непомерные "я" как-то не особо хотелось. В следующее мгновение Роджер увлеченно слушал рассказы Брайана, подперев рукой щеку, затем с полудетским восторгом нетерпеливо откупоривал бутылку. И, где-то под конец, расслабленный, практически лежал на столе и сосредоточенно выстукивал пальцами ритм, шепча непонятные слова. Брайан едва отрывал взгляд от такого Роджера — тихого, почти домашнего, чтобы вернуться к обсуждению теории возникновения Вселенной, развязавшемуся между ним и Фредди, которое, кажется, заставило Тейлора скучать. Роджер был таким же многогранным, как секс — страстный, со всей отдачей, до алых пятен засосов и царапин на спинах и плечах, нежный — с глубокими уверенными поцелуями, невесомыми касаниями кожи и признаниями в любви. А ещё Роджер всегда был, как в первый раз — совершенно непредсказуем. Его можно было исследовать бесконечно, но так и не понять до конца. Так что для Брайана Роджер олицетворял две вещи: секс и космос. Брайан определенно сказал бы, что Роджер был сексом. Он снился ему всю ночь. Роджер, секс, секс с Роджером. Брайана это пугало и притягивало одновременно. Он стыдился своих мыслей, потому что такого с ним никогда не случалось. Он всегда был сдержан, не любил делать первых шагов и всегда настраивался на дружбу с человеком, а не на что-то еще. А тут система дала свой первый сбой, и Мэю в срочном порядке нужно было найти его причину. Он всегда считал, что секс — это не для него. Ему это просто не нужно. Даже сквозь бурный период гормональной перестройки, пока все мальчишки тренировали свои навыки пикапа (а некоторые и не только) на девчонках, он прошел с неизменным девизом. У него есть космос, учёба и преподавание, и он вполне счастлив с таким скромным набором ботаника. Брай не верил в любовь с первого взгляда, да и в страсть с первого взгляда не особо, и для себя это все отрицал. А этой ночью, где-то часа в три, он вскочил с кровати, с ужасом понимая, что отчётливо видит и чувствует, как Роджер Тейлор обхватывает своим милым ротиком его член, пристально и развратно глядя на него своим ангельским незабудковым взглядом. Да, он абсолютно точно мог себе это представить. Как он неспешно скользит языком вниз, затем снова вверх, очерчивает головку, надавливая языком на уздечку и вбирает в рот его член, заглатывая. Настолько детально, что пришлось стыдливо дрочить себе в ванной, как подросток, и кончить, прошептав его имя. Окончательно смутившись, приложиться лбом к холодной плитке на стене. Почувствовать, как внутри что-то умерло и что-то родилось. Почувствовать такое страшное опустошение, что тряслись руки, и что-то такое трепетное, как прикосновение к едва распустившемуся цветку или поглаживание кошачьей шёрстки. Как будто он только что не сжимал в руке каменный член, доводя себя до оргазма, прикрыв рукой глаза, а смотрел на младенца или рассвет. На что-то невинное, чистое и прекрасное. Не запятнанное грязью этого испорченного мира, юное и живое. И Брайан совершенно потерял суть. Мэй кусал губы, возвращаясь к одной и той же мысли раз за разом. Для Брая с детства тема секса была хоть и не запретной, но завуалированной. Когда мама с папой, краснея и запинаясь, объясняли ему сперва — простую истину про пестики и тычинки, а потом — вакханалию со сложными терминами, вроде эрекция, влагалище и эякуляция, двенадцатилетний Мэй обиделся. Он и так всё понимал, но после родительских распространений, вдобавок к этому, практически обманным путем взял из библиотеки некоторые книги на эту тему (он очаровал библиотекаршу, мисс Скимпл, грузную женщину в летах, когда в десять лет пришел за романами Жюля Верна и книгами по астрономии. Она пожаловалась ему, что дети совсем перестали ходить в библиотеки, назвала умным мальчиком, потрепал по голове и дала карамельку. С тех пор заполучить желанное стало гораздо проще. И тогда, вечером, он сказал, что не хочет отвлекать ее от важных дел и сам возьмёт пару изданий, на что в ответ получил множество заверений в том, что он может брать, что его душе угодно. Видимо, бедняжка была плохо ознакомлена с ассортиментом). И той июльской ночью, когда духота сменилась прохладой, дышащей в распахнутое окно, сверчки устраивали бесплатные концерты, а молочный свет луны разливался по улицам, Брайан в полной мере ознакомился с половой жизнью. С тех пор он считал себя просвещенным, и даже не улыбался, когда мальчишки из его класса хвастались такими вещами. Но на деле он так и остался теоретиком. На его долю выпало всего пару раз за целых двадцать четыре года. Неловкий первый раз с одной второкурсницей — их обоих это не особо впечатлило и они предпочли остаться друзьями. Второй с жеманной большегубой девицей, которая после концерта поймала его, как только он собирался уходить и затащила в туалетную кабинку, бормоча, что ее всегда заводят гитаристы. Было ещё несколько ничем не примечательных двадцатиминутных соитий, после которых Брайан торчал в душе столько же, пытаясь понять, что с ним, собственно, не так. Он читал про то, что секс без чувств — это просто удовлетворение наших физиологических потребностей, и пришел к заключению, что чувств у него нет, а книги врут, и сжёг их в камине. И книги, и чувства. Вообще все, что было до этого, избавляясь от убеждений, от вещей, в которые свято верил. Сжигал мосты, вопросы, сомнения. Только комплексы свои не сжёг. А стоило. Роджер, эта смесь стремительных порывов, огня и щемящей очаровательности вернула в его жизнь и сомнения, и вопросы одним коротким «эй». Он совершенно потерял голову, весь рассудок, жалкие остатки которого он силился собрать по углам мозга, все моральные качества, которые так ценил в себе за стойкость и непоколебимость. А поколебать все это оказалось проще простого одним словом, одним жестом. Одним существованием. И, вновь лежа на прохладной постели, он всматривался в каждую трещинку потолочной штукатурки, будто надеясь, что ломаные, кривые линии, как быстротечные реки, были созданы, чтобы предсказать цель его жизни на этой планете. Трещинки слегка плыли перед глазами, голова кружилась даже немного приятно, словно после бокала вина, и Брайан смаковал каждую сцену, рождавшуюся в его голове. Он бы свозил Роджера в Ливерпуль, и они бы смотрели, как волны из серого перетекают в аквамариновый, и кормили бы чаек. Он рассказал бы ему, почему он решил изучать астрофизику, как однажды в детстве прочитал в одной книжке про соулмейтов и мечтал найти свою пару. О том, как он спас из канализации котёнка, как перестал есть мясо, как его лучший друг ушел из жизни. Он рассказал бы, что его учили и готовить, и шить, потому что мама очень хотела девочку, о том, что он влюбился впервые за много лет, и ему хорошо, стыдно и страшно. Хорошо, потому что от этих чувств у него в душе летний день — солнцепёк, море и цветущие подсолнухи. Стыдно, потому что он никогда не испытывал такого желания — плотского, пробирающего до самого нутра. Страшно, потому что он слишком хорошо помнил, чем закончилось это в прошлый раз. Он закрывал глаза и визуализировал встречи, продумывал диалоги, которым не суждено сбыться. Фразы и слова, которые никогда не услышит свет. Он открывал глаза и рассказывал все трещинам на потолке, как сумасшедший. Рассказывал стенам, у них же есть уши. Они единственные, кто выслушает его исповедь и не осудят. Он так давно не исповедовался. И, передумав все возможные сценарии развития их с Роджером отношений, Брайан заснул лишь под утро, чуть не проспав пары. Пока он трясся в переполненном автобусе, он думал, как теперь будет смотреть в глаза Тейлору, зная, что опозорил не только себя, но и его. Все это крутилось в его мозге, как чемоданы на багажной ленте в аэропорту, и он пришел к выводу, что скорее сбежит с репетиции и пропадёт навсегда, чем будет оправдываться перед парнем. Но тут он его встретил. Он был в легкой, светлой задумчивости, которая не совсем испарилась из его лица, когда тот говорил свое до нелепости робкое "привет". Брайан остолбенел, когда услышал его голос и хотел было не поворачиваться, сделать вид, что не услышал, не узнал, напустить на себя равнодушную строгость, но едва он успел подумать это, как ноги сами развернули его лицом к Роджу. При виде его взъерошенных волос, пальцев, теребивших рукава огромной джинсовой куртки и улыбки, озарившей его черты, мозг попросту отключился. Почему-то, все вопросы исчезли из головы. Осталась только беспричинная радость и любопытство в голубых глазах напротив. *** "Опять стартанул"— рассеянно подумал Роджер, глядя на то, как Мэй толкнул массивную стеклянную дверь рукой, вышел на улицу и направился к автобусной остановке своими чертовски широкими шагами. Пару секунд он равнодушно смотрел на полы его пальто и волосы, которые трепал ветер, пока тот уходил, как будто запутавшись в своих мыслях. Похоже, он действительно о чем-то думал, но выходило неважно. Как будто читаешь одну страницу книги в пятый раз, силясь понять, в чем суть, но опять оказываешься где-то в облаках. Твои глаза пробегаются по маленьким буквам, но ничего не складывает из них общую картину, не цепляется за смысл фразы. Или когда пластинку заедает на одном и том же месте... У него было такое с одной пластинкой Элвиса, он застревала прямо на середине "Love me tender". Интересно, Брайану нравится эта песня? Он уже пропал из поля зрения, как в Роджере перевернулось что-то, заставляя сорваться с места и побежать к выходу, пропищав баристе что-то про свое скорое возвращение. Ему было все равно на ветер, гуляющий в волосах, на холод, на лужи, в которые он наступал с разбега, окатывая брызгами людей вокруг. Ему было все равно, если он упадет в конце дороги. Он видел Брайана и видел автобус. Расстояние между ними сокращалось слишком быстро. Он затормозил метров за пять, опираясь рукой на какой-то столб и чуть не закашлялся. Его лёгкие, прокуренные насквозь за скромные годы жизни, оказались не готовы к таким нагрузкам и сейчас отчаянно протестовали, от чего Роджер хрипел и ловил ртом холодный воздух. Когда он справился с дыханием, которое так не вовремя его подвело, он увидел ужасающее зрелище. Автобус притормозил около тротуара, готовясь распахнуть свои двери, впуская внутрь очередную порцию пассажиров, и Роджер ухватился за свой последний шанс мертвой хваткой, выпрямляясь около столба и крича. Из последних сил, выбивая из груди весь кислород одной фразой. Лишь бы докричаться, лишь бы докричаться. —Во сколько заканчиваешь, кудряшка? Брайан, стоя одной ногой на ступеньке автобуса, поворачивается и улыбается уголками губ, когда видит запыхавшегося Роджера в обнимку с фонарным столбом. Он как будто ждал этого рывка, этой фразы, донельзя романтичной, как киношное клише. Он зависает за одном месте, схватившись рукой за поручень. Он, кажется, задерживает других людей, но сейчас это не так уж и важно. Может быть, прямо сейчас решается его судьба. —В три! Мэй поспешно извиняется перед молодой женщиной, которой он загораживал проход и скрывается внутри автобуса, который, тарахтя и выпуская клубы едкого дыма, пополз в сторону Имперского колледжа. Конечно, только туда этот номер и шел. Тейлор досконально изучил транспортную карту Лондона и пригородов, чтобы ориентироваться на новой местности, знать, как уехать с надоевшей вечеринки (той, где хозяин никогда не посадит тебя в такси) или на какую остановку бежать, когда внезапно попал под дождь. На такие вещи он и тратил свою отличную память. Роджер смотрел вслед этому исчадию сороковых, прерывисто дыша, и думал. О том, что, если Брайан учился в Имперском, то они наверняка встречались раньше. Они просто не могли не увидеть друг друга хоть раз. Случайно встретиться взглядами в коридоре, завести ничего не значащий разговор в кафетерии, задержать взгляд на человеке в том дальнем углу комнаты на вечеринке — но потом все равно отвести. О том, как снова окажется у ворот ненавистного колледжа, о котором поклялся забыть и не вспоминать, как о страшном сне, и вообще избегать проходить мимо его грозного фасада на гулянке сразу после вручения аттестатов. На этот раз не как студент, у которого в голове ветер, мотивы песен и ни грамма знаний, а как человек, который поведёт серьезного профессора Мэя на серьезное свидание. Это точно будет свиданием. И страшно серьезным. Даже если Роджер оставит на себе этот нелепый свитер и опять начнет рассказывать Мэю забавные случаи с клиентами или их пьяные выходки с многочисленных вечеринок. А ещё о том, что Фредди заебёт его своими гейскими шутками. Ой как заебёт.