***************
Он шёл, как плыл, по тесному городу, покрытому грязной, липкой патиной от островерхих прохудившихся крыш до амбарных замков на крепких подвалах. В густом клейком воздухе зависли стоялые испарения, до мерзкой горечи в глотке. Он шёл ни быстро, ни медленно, по городу, веселящемуся, хлопотливому. Из окон доносились пьяный хохот и брань. Кто-то выплеснул помои, что шлёпнулись среди кучек навоза пенистой жижей, вязкой, как плевок, и вяло потекли ошмётками в сточную канаву. От харчевни слышались игривые женские взвизги, и хрипло, фальшивыми голосами, тянули разудалую песню хмельные ремесленники. На серой мостовой, затёртой и замызганной, рассыпаны истоптанные зёрна. Он шёл к торговой площади из мрачного закоулка за зданием магистрата. «Что?.. Это невозможно…» — но Грелль не ослышался. Тщедушный мальчишка-поварёнок божился, как собственными глазами видел, что-то подсыпали в вино, и потом выволокли скорченное тело по чёрному ходу на задворки. Там перебиваются вечно голодные бродячие собаки… Едва Грелль вылетел на площадь, к нему метнулась придурочная девчонка. Она уже не смеялась, плакала навзрыд, захлёбываясь слезами. — Чего ты ревёшь? — Грелль встряхнул её за плечи. Прижав к себе рыдающую девушку, обернулся туда, куда она указывала. Серая тень мелькнула за углом у магистрата. Он, ступив на площадь, спокойный, прямой и строгий, лишь мимолётно скользнул по ним равнодушным мерцающим взглядом, не изменив размеренный шаг. Отшатнулись назад с крыльца магистрата городские советники. Одутловатые щёки как мука в решете, кою взялись просеивать. — Не может быть! Там бы хватило свалить быка… — вырвался чей-то лихорадочный бред и заткнулся. Пёстрый странник не удостоил их вниманием. Женщина из крайнего дома, ахнув, вдруг растерянно выронила чашку из рук, та долго падала со второго этажа, расплескав содержимое, задевая карнизы, наконец разбилась в мелкие осколки на мостовой. И как-то притихли площадные гуляки в предчувствии беды. Лёгкий, не слышанный доселе мотив заполонил округу, озарил незримым лучистым светом. В него влились детские голоса со всех сторон. Дети бежали к нему вприпрыжку, пританцовывая, перекликивались. Спешили, словно их всех тотчас позвали на беззаботную прогулку, прихватив с собой то, с чем их застал чудесный напев. Грелль выпрямился, отстранив от себя безумную кузину, и пошёл за ними, почти догадываясь, куда их вёл пилигрим. Припомнился взмах его устрашающей косы на недожатой ниве. Бессмысленно окликать, взывать, упрашивать. Он забирал с собой самое дорогое, его ничто не в силах остановить. Как всегда, и это предназначение жнеца, чьи колосья двуноги. Такова оплата, вместо всего лишь тысячи монет, которых было столь жаль. По пути к ним ещё присоединялись маленькие озорники, те, кто уверенно ходил на своих ногах. Торопилась, вырывалась из любящих рук чуть подросшая дочь: «Мама, я не успею!..» — и выскользнула, сунув в карман недовязанный клубочек с крючком. Дети доверчиво шли за странником под его задорную флейту к открытым воротам. Город замер. Остолбеневшие люди в замешательстве не двигались с места. Некий ражий кузнец хотел было выдернуть неумолчную флейту. Не прерывая мелодию, странник вперил в него леденящий взор, и занесённая рука кузнеца зависла в воздухе. Через миг он шатнулся, побледнев, и вдруг схватился за сердце. Без всяких препон весёлое шествие покинуло город, миновало мост. Приплясывая, с песенками, беспечно пробежали по тропинке туда, где призывно синело, как небо, цветущее поле льна. Занимался закат, и раскалённый круг солнца ещё гладил ласковыми, щедрыми лучами растрепавшуюся медь волос, расцвечивая их огненными оттенками. Грелль встал на прогретой любовью земле. Именно здесь остановился пилигрим, посреди синего льна, на смятой ими траве, что не успела распрямиться после жарких объятий, окроплённая белёсыми каплями росы в горячем шёпоте признаний. Странник обвёл безразличным мерцающим взглядом сгрудившихся около него детей, словно подсчитывая. Они затихли немного, пересмеивались, в ожидании новых песен. Грелль бесстрашно заглянул в его глаза, спокойные, не отражавшие ничего, как у мёртвого. В самой глуби их вдруг блеснула искра, показалось. Он взмахнул своей беспощадной косой. Молнией сверкнул и ослепил зеленоватый сполох. Городу осталось только оплакивать сотню своих пропавших детей.*****
Вслед за последними нерасторопными мальчишками Грелль наконец выбрался из грота. Где-то рядом шумно журчала река, а вокруг кудрявились буйной зеленью высокие холмы, за ними бесконечные горы. Солнце над ними казалось огромным, оно щедро разливало своё тепло в ослепительных лучах. Солнце играло и переливалось весёлой радугой в брызгах спадающего по камням ручья. Струилось между ветвей, отчётливо высвечивая, лаская каждый лист. Оно прогрело похолодевшие руки и мягко обсушило, пригладило светлые волосы на растрёпанных головах. В стороне от грота, почти незаметно, стоял пилигрим. Солнце позади окутало сиянием его тонкую фигуру, даже серые волосы поблёскивали шелковистым глянцем. И вздымавший их ветер мягко обрамлял ими странника, точно туманным ореолом. — Он — ангел? — раздался девичий голосок. — Не ангел, не демон, — ответил Грелль. — Он из тех, кто между ними, и людьми. Грелль отпустил девочку, направив её к остальным. Дети были разного возраста, но все уже могли обиходить себя и других. Они пока опасались отходить далеко. Зато пара ягнят, прибившихся с ними, гусыня с выводком и несколько куриц чувствовали себя вольготно, и козочка тянула маленькую хозяйку за привязь, кою та не решалась выпустить из рук. — Этот край называется Трансильвания, — проговорил пилигрим. — Он очень далеко от ваших мест. Здесь короткая зима, и холода наступят нескоро. Вы ещё успеете засеять свою ниву и собрать урожай. Странник, шагнув к Греллю, передал ему небольшой мешок с семенами. Прохладные пальцы на миг запутались в медных прядях, скользнули по щеке. — Справитесь? — Думаю, да, — Грелль уверенно кивнул, улыбнувшись. И повернулся на возгласы разбежавшихся по опушке детей. «Здесь яблоки уже поспели!.. Орехи, орехи!.. Река такая быстрая. А рыба мечется, сверкает!» — слышались их голоса, и рассудительно оценивали те, кто постарше, что здесь вполне можно прожить. Грелль не следил за ними. Прикрыв глаза, он собирал в памяти все осколки короткого знакомства. Это не любовь, он знал. Просто слишком трепетно, как в первой ласке, горело сердце. Сам он или его странник, кто из них, запутался в запретной неистовой страсти, со всей солёной болью и с пронзительным наслаждением. «Хочешь, избавлю тебя от этих воспоминаний», — шептал он, щекоча серебром волос, там, среди льна. И целовал, трогал бережно, словно пытался сохранить на губах, на кончиках пальцев каждое касание и унести с собой в вечность. От их первой встречи на закате, казалось, прокружила искрами целая жизнь, и унеслась, подобно шальному летнему ветерку, с последним прикосновением, как незаконченным. Теперь прощались, тоже на закате. — Отпусти меня, — негромко проронил луноволосый пилигрим. Грелль мотнул головой. — Разве я могу удержать мрачного жнеца? — он чуть оглянулся. — Не в этой жизни… Странник отступил на шаг, другой. — До встречи… — осталось эхом, повеяло стылым выдохом зимы. Лишь напев серебряной флейты разлился в поднебесье лебединым кликом или плачем, наполняя сердце щемящей печалью. Он летел и разносился последней песней в звенящих небесах, маня душу в запредельную высь, откуда не возвращаются, и поил взахлёб позабытым чувством свободы.