*****
Небо отражалось в заводи плывущими облаками. Можно легко касаться их, болтая разгорячёнными ступнями в молочной прохладе воды. Небо под ногами и над головой. И за спиной небесное поле цветущего льна. Оно живое, волновалось, дышало сквозным ветерком, что трепал медные волосы, освежал пылающее лицо. Хотелось распахнуть душу настежь, чтобы выветрило тени тёмных мыслей, стеснивших рассудок. Утром, только оправился с тёплой постели, тётка встретила горькой насмешкой: — Пошёл по стопам сестры? Что ж, за это тоже платят, лёгкие деньги… — будто хлестнула пощёчиной. Лучше б ударила. За то, что просто спали в обнимку, и не сожалел ни капли. Омут затягивал, манил покоем в своей глубокой темени, холодной и недвижимой. Сидя на низком обрыве у заводи, Грелль обернулся на детские голоса под весёлые переливы флейты. Поодаль, в сени леса, дети вились около пёстрого странника, отплясывали, как умели, повторяя его движения, играли с ним. Они его совсем не боялись, словно давно знакомого. Ему с ними, наверное, было забавно. Сегодня Греллю досталось следить у ямы, наготове с острой косой, чтобы не ускользнула ни одна случайно выжившая тварь. Всё было кончено, и парень только успел кое-как стереть с лица липкую сажу, когда его задорно окликнул пилигрим: — Потанцуй со мной, маленький жнец! Без устали напевала его лукавая флейта. В городе праздник. Заботливые хозяйки накормили кашей и поили брагой всех без разбора. Немного кружило голову. Грелля подхватили в слепой радости, завертев беззаботным хороводом, увлекли через мост. На другом берегу ещё тянулся, стелился по земле гарью чёрный дым от огненных ям. Нежданно оглушила тишина. Остался лишь стрёкот цикад где-то в траве и звенящее небо. — Ты до сих пор чумазый? — раздался над ухом бархатистый смешок. — Умыть? Кто ещё кого умоет. Грелль озорно плеснул водой на странника и, отскочив, сам не сдержал широкую улыбку, глядя, как он отфыркивался. Он облил в ответ целым водопадом, черпнув волной с кромки. Парню пришлось только проморгаться, отшатнувшись в воду. Солнце искрилось росинками на белых ресницах. — Всё равно искупаю! — Попробуй! Дно мягкое, но незыбкое, песчано-илистое, с пучками травы у бережка. Грелль не давал подойти, сразу суматошно брызгаясь под смех приятеля, и проказливым зайцем отскакивал в сторону, дразня: «Сам не любишь купаться, да?». Пока не поскользнулся, оступившись. Солнце хлынуло сверкающими брызгами со всех сторон. Шумно окатило, и вода накрыла с головой, опуская в бездонную глубину, куда-то в густеющие сумерки омута. Свет за мгновение вынырнул через муть, плеснул в лицо яркой свежестью. Грелль заново хлебнул ртом лёгкий воздух, почти задыхаясь, ничего не успев сообразить. Лишь уцепился всем существом за надёжные плечи, руки, которые вывели на безопасную глубину. — Я не умею плавать, — сознался Грелль, приникнув к своему страннику, чьи длинные серебристые волосы паутиной стелились по воде. Парень с трудом разжал свои занемевшие пальцы. Он оттолкнулся от дна. И рванулся взвившейся птицей, но удержали твёрдые ладони, обжигая через намокшую рубаху. Руки вразлёт, как крылья. Тонкое тело выгнулось изломанной лозой. Мокрое полотно облепило тугие узлы мускулов плеч, высветило тёмные отметины сосков, худые рёбра и едва вздрагивающий впалый живот. Ослепительный солнечный блик остро сверкнул в глазах напротив, их тотчас скрыли пушистые ресницы. Напряжённое до предела тело дёрнулось и снова погрузилось в мягкую воду. Грелль выбрел на берег. Скрутив подол рубахи, выжал его и дерзко усмехнулся приятелю, который стоял по пояс в воде. — Догонишь, тогда потанцуем, — выдохнул сквозь шальную улыбку, всё ещё выправляя дыхание, и убрал с лица прилипшую прядь. Он всегда бегал быстро, очень быстро. Мчался по полю колышущейся синевы, навстречу ветру, что хлестал свежестью, жёсткие стебли льна стегали по голым коленям. Оглянулся на оставшегося приятеля, заметил только, как он метнулся вслед. Странник возник перед ним внезапно, точно из-под земли. Запнувшись, обескураженный парень свалился к его ногам. Обдало вдруг стылым ветром, так и замершим в порыве, враз выстудив душу. Холод изнутри пробрал тоскливой пустотой на миг. Ещё ярко светило солнце, но не согреться от горячей земли. Грелль беспомощно сжался. Как холодно. Синие цветы льна, эти брызги летних небес, холодны на самом деле. Их можно прогреть лишь чуткими пальцами, лаская живым током непролившейся крови. Пилигрим наклонился, молча поднимая его с колен. Заглянув ему в душу, Грелль потянулся к бескровному лицу, отодвинув влажные серые пряди, тронул дрожащими губами, ещё тёплыми, прохладные веки с инеем ресниц. Прижимая к себе, странник смял его мокрые волосы. Жгуче холодящие губы коснулись кожи у распахнутого ворота, собирая капли, всё ещё стекающие с тёмных волос, спускались по ткани рубашки, осязая самое чувствительное. Поцелуи сквозь истончившееся полотно пронизывали раскалённой добела иглой, вынуждая содрогаться от каждого. Руки сдвинули вверх задранную рубаху, словно сдирая отжившую кожу с раны, и вновь припавшие к уже заголённому телу губы не дали опомниться. Взметнулись над головой закружившиеся небеса. В переплетении рук и ног смешивалось дыхание, бешенное, как перестук сердец. Солоноватый привкус плоти, слишком жаркой, как и бессвязный ропот мечущихся губ, их уже не остудить в вечной жажде, покуда теплится память. В горячем, солнечном небе журчал предзакатный жаворонок. На прогретую землю склонились истомлённой синевой головки помятого льна. — Ты завтра уйдёшь? — спросил Грелль. — Как только получу оплату, — ответил пилигрим; его тёплые губы, щекоча, тронули медноволосую макушку. — Здесь я выполнил то, что мне было поручено. И должен вернуться туда, откуда пришёл. Лёд таял в зелени глаз, полных непролившейся росы. Уставшие руки доплели тонкую косичку из длинной луноцветной пряди. — Пусть она останется, пока помнишь. В ответ ласковый смех, уже ставший привычным. — Ты заплетал, тебе и расплести однажды. — У меня есть срок жизни. У тебя его нет, — Грелль вздохнул. — Зато у всех есть вечность. Как знать…*****
В магистрате тоже пировали своим узким кругом. Кабанья голова высилась на блюде посередине стола между обглоданных, расковырянных окороков, мелкой дичи и запеканок. Опрокинутое вино разлилось по скатерти, витая в спёртом воздухе перебродившим хмелем. Оплывали лица в душном чаде свечей. Осоловевшие от вина, которое придало храбрости, советники встретили пёстрого странника прибаутками. — Эй, флейтист! Ты не торопишься за наградой. Видать, нужда в деньгах невелика! — А не продешевил ли ты? Просил бы по монете за крысу! — Но выпей с нами! Потом сочтёмся в деньгах. Иль напоить насильно? Кто хохотал, кто скалился. Торопливый служка по чьему-то знаку уже поднёс полный кубок, что пенился через край. — Пей до дна! Лишь усмешка на бледных губах. Отчего же вдруг затихли, затаились, перешёптываясь. Опустошённый кубок выпал из ослабевших пальцев, из уголка губ не то кровь, не то подтёк от слишком хмельного вина. «Вот и будет с него… Обойдётся. И деньги при нас, и крыс нет, чист город… Оттащить его куда-нибудь в канаву. Кто знает, где он так набрался… С утра подберут, закопают…» — неслось сквозь вязкий туман. Чернели пятна перед глазами, сгущаясь. Ещё хватило сил, шатаясь, выбрести через порог с чьей-то помощью. Резь скрутила смертельной судорогой, стиснуло горло, лишив последнего глотка воздуха. Тщетно цеплялась охладевшая рука за осклизлую стену, соскользнула, разжавшись. Какая-то шелудивая псина, вынюхивая подворотни, сунулась изъязвленным носом в сторону черного безжизненного кома. Отпрянула, наткнувшись на труп, ощетинилась. И завыла жалобно и тоскливо.