Золотая Госпожа

      Хандан помнила, что просыпалась, ходила, пыталась говорить с Хаджи-агой, но смутно, почти в тумане. В этих странных расплывчатых воспоминаниях она понемногу начала приходить в себя, понимая всё и будучи не в силах пошевелиться. Веревки будто стягивали руки, притягивая их к шёлку и окутывая мягкой тёплой пеленой. Она лежала под необычно толстым одеялом, совершенно непривычным, похоже — очень тёплым, но жарко вовсе не было. Мокро. И пахло чем-то тухлым. Старой залежавшейся рыбой, которой далеко не первый день, в смеси с корицей и лимонником.       Пересилив себя, Хандан открыла глаза. И ничего не изменилось: кромешная тьма, полное бессилие и это огромное отвратительное одеяло. Найдя в себе силы, она изучила окружающее пространство на ощупь, это были её покои, те же тумбы, то же изголовье кровати, которое она специально заказывала у венецианского умельца. Не то чтобы она боялась обнаружить себя в странном месте, просто не помнила, откуда были её расплывчатые воспоминания.       Последнее чёткое оставалась во Дворце Дервиша, ступени лестницы, низко поклонившаяся служанка и огонь, всепоглощающий огонь. Может, она сгорела в пожаре? А Сабия? Маленький Ахмед? — Айгуль, — вышло слишком тихо. — Айгуль! Стража!       Двери отворились, а за светом, хлынувшим из коридора, так же стихией влетел Хаджи-ага вместе с лекаршами. — Валиде, Вы снова с нами, слава Аллаху, слава, — радостный евнух с нотками горечи в голосе сел на её постель, — наши молитвы были услышаны. — Огонь, Хаджи, с Сабией всё хорошо? Она цела? — Не было пожара, Госпожа, — отблеск глаз Хаджи исчез: он их опустил по неизвестной Хандан причине, но она догадывалась, что дело в тех осколках прошлых воспоминаний. — Мы не в первый раз ведём этот разговор, верно? — без надежды спросила Хандан, имея одно только желание: лечь обратно в постель. — Сколько времени прошло, Хаджи? — Два месяца, Валиде. Два месяца мы не оставляем надежду.       Ей принесли еду, и Хандан без всякого удовольствия затолкала в себя половину. На восходе она смогла себя осмотреть: она была всё равно что мертвая. Худая прежде, теперь почти костлявая, её глаза впали, а под кожей нездорового жёлтого цвета проступали вены. И никто ничего не стремился объяснять, она не настаивала, осознавая, что, наверное, скоро повалится обратно в забытьё. Все ужасы её болезни преподнесли в мельчайших подробностях: жар, беспокойство, постоянные обмороки и чудесные воскрешения. Ещё ей рассказали про успехи шехзаде: Мурад впервые сел, Осман учил испанский. А Ахмед… Его решили не тревожить напрасной надеждой на выздоровление матери.       Ближе к полудню в залитые светом звёздные покои прошуршала юбками, как Хаджи-ага представил женщину, лекарша. Она долго осматривала Хандан и затем заключила: «У Госпожи заметное улучшение». — Кто она такая? Не помню, чтобы я брала её в лазарет, — безучастно спросила Хандан, поправив маленькую шкатулку на полке и приблизительно представив, сколько людей шастали по её ковру без спроса. — Эту лекаршу прислала Сафие Султан, Госпожа, если бы не она, не допусти Аллах…       Его перебил звук разлетевшейся о стену шкатулки, обеспокоившей вошедшую стражу, но Хандан было всё равно. Она полыхала гневом, неистовым и беспощадным, ей было страшно, до ужаса, до помутнения рассудка, казалось, и без того пошатнувшегося. — Сафие Султан присылает ко мне своих людей, а ты словом не обмолвился, Хаджи, — она грозно шла в сторону слуги, выбирая, что метнёт в него дальше, — а ты мне даже не говоришь ничего, молчишь, словно немой. Разве не твой долг всё мне рассказывать?       «Мы пропали, Дервиш», — крутилось в голове место сказанных фраз, — «Нас поймали и теперь уже не отпустят».       Затянувшаяся хворь, чудесное спасение от руки врага, о нет, это не было досадной случайностью, а скорее хитрым, продуманным до мелочей, изящным в своём исполнении планом. Её не спасали, а травили. Хандан выхватила кочергу из камина и пошла следом за лекаршей, быстро, даже слишком для своего разбитого состояния. Лекарша шла, покачиваясь из стороны в сторону, и совсем не смогла бы сопротивляться удару. Но Хандан взяла себя в руки, опёрла кочергу на стену, позволив Хаджи догнать себя. — Нам надо навестить Сафие Султан, Хаджи-ага, и сообщи моему сыну, что у меня улучшение.       Евнух заметно занервничал, видимо, такого разговора с металлическим предметом в лёгкой доступности от Хандан у них ещё не случалось. Он же не знал… никто, кроме Сафие Султан, по-настоящему не знал. — Валиде, Сафие Султан в Топкапы.       Хандан только наклонила голову вбок, несколько придурковато и в полном соответствии со своей странной болезнью. Хотелось лечь и заснуть, зачем её разбудили, почему нарушали сон, такой блаженный и сладкий, манящий? — Хаджи, теперь соберись, — сухо продолжила Хандан, — и расскажи мне, что произошло за эти два месяца, только важное, никаких шехзаде.       Мир остановился. Хандан знала, что конец уже настал, и всё происходящее — только предсмертная агония. Уже было всё. И не столь важно, что и как происходило, в какой последовательности, когда была пройдена точка невозврата. Тогда зачем метаться? — Вадиде, — евнух жестом пригласил свою Госпожу в покои, но та осталась неподвижна, — Сабия Хатун, она теперь Султан, развелась с Дервишем-пашой, когда он ещё был великим визирем, а так, не знаю, что вам ещё сказать… — Что с Дервишем, Хаджи? — этот гул в голове, спутанные мысли, её небесный купол падал вниз, каждая её звезда лишилась места, и завертелась в танце. — Его казнят скоро, Валиде, за убийство Мурада-паши.       Не новость. Хандан уже знала. Как только стало известно, что её осматривала лекарша Великой Сафие Султан, или гораздо раньше, в день их первого поцелуя, оставшегося таким горьким воспоминанием. — А Сабия? Сабия Султан, что за вздор! Ахмед-таки женился на ней, с чего только, я не понимаю. — Нет, Госпожа. Сабия оказалась родной дочерью Султана Мурада, по этому поводу Сафие Султан и приехала в Топкапы. Вы уже болели, Госпожа, поэтому Повелитель позволил ей остаться, к тому же её лекарша оказала большую помощь. — Аллах, сохрани Сафие Султан, — она оскалилась. — Надо поблагодарить её за все старания во имя будущего Династии.       Старшая Валиде заняла опустевшие покои Халиме. В эту часть гарема Хандан намеренно не ходила, она запечатала её в своей памяти, убила привычку заглядывать в коридор. Халиме проиграла. Её сына заперли в кафесе, большую часть времени Мустафа проводил в одиночестве или же с учителями, постоянно меняющимися, всегда новыми, чтобы никто не смог добраться до них или угрожать несчастным. Бедный, маленький шехзаде. С момента похорон Мехмеда его больше не выпускали, хотя он и страдал, он больше не чувствовал ветра, не ходил по траве, лошадей мог видеть только через стёкла.       Дильруба Султан, единственная дозволенная гостья Халиме в старом Дворце, готовилась стать матерью. Халиме была скована правилами Старого Дворца, которые диктовали ей общаться только с внутренними обитателями.       Но эти коридоры словно пахли духами Халиме, хоть это было уже невозможно, а вонь так и не оставляла Хандан. Двери её собственных старых покоев резанули сильнее, больнее и глубже. Там жила мать мёртвого шехзаде со своим маленьким сыном, пока он не подрос, потом одна Хандан, которая не верила, не радовалась утреннему солнцу, не знала прикосновений Дервиша и всё же искала его взглядом с иными целями, но, наверное, куда искреннее.       Шаг. Хандан ступила на новый светлый ковёр с мягким высоким ворсом. Незатейливые цветы стелились по полу и, словно их продолжение, на диване сидела Валиде Сафие Султан. Вся в жемчуге и, Хандан не нужно было проверять, с лёгкой насмешливой улыбкой на лице. — Хандан, мы ждали тебя, проходи, — Сафие сделала вежливый жест рукой, подкрепив его одобрительным кивком.       Такая доброта сбивала с толку, даже покои Халиме казались ей богаче и обширнее собственных, волчонком, Хандан прошлась по светлому ковру, будто бы не была хозяйкой в гареме. Она держала голову высоко, спину прямо, шла нерасторопно, а потому никто не мог угадать в Хандан страх и смущение. Мимо неё протекли служанки, одетые в светлое, дабы не портить общий вид. За спиной великой госпожи всё же остался один рослый евнух, при взгляде на которого Хандан захотела сесть и ещё больше зажалась. Уверенная прежде, она была сбита с толку. — Давайте без любезностей, Султанша, — тихо начала Хандан, — мы обе знаем, что я не болела, но тем не менее теперь моё состояние заметно улучшилось, хотя ваша лекарша не имела ни каких препятствий, чтобы продолжать меня травить. Хочу знать причину. — Посмотри на себя в зеркало, Хандан, и будет тебе ответ. Ты на смерть похожа, твой сон, такой удобный для нас и тебя, затянулся и начал угрожать твоей жизни. — Бережёте меня, Сафие Султан? — насмешливо спросила Хандан, заглядывая в голубые глаза венецианской королевы Софии. — Берегу Валиде Султан Османской Империи, мне нужен порядок, как я тебе говорила, а он таков. Должна быть Валиде! Или ты хочешь, чтобы Кёсем окончательно прибрала к рукам твоего сына? А она может. Я наблюдала за ней, и поверь, Хандан, ты не ровня этой девочке, она умна, спокойна и рассудительна, нам кланялась почти в пол, — Сафие грациозно сцепила руки в замок и окончательно приобрела вид статуи, — только Кёсем, при всех её достоинствах, недавно исполнилось двадцать лет, что она может насоветовать? Не дай Аллах узнать. К тому же, в её интересах смерть шехзаде Османа или изменение порядка престолонаследия, а хорошо это для Государства? Нет, Хандан.       Сафие Султан даже не оставила вопрос открытым, считая, очевидно, сидящую перед ней Хандан слишком глупой и недальновидной даже для такой простой вещи. Слуга подал Сафие кружку, и она немедленно сделала пару мелких глотков, после недолго с закрытыми глазами приходя в себя. — Говоря о Государстве, Сабия Султан, Валиде? Теперь, спустя столько лет? Я же помню, как вы её высылали прочь из дворца, а теперь признаете за ней такой титул? — Ты же знаешь, что при восшествии на престол наш сын приказал казнить всех своих братьев, а также наложниц, что носили детей Мурада. Других девушек мы проверили и выдали замуж. Спустя много лет муж одной из девушек совершил тяжёлый проступок, за который решено было казнить и его, и жену, и его старшего сына, сводного брата Сабии, и Сабию. Эта бывшая наложница выкрикнула, что девочка является дочерью Покойного Султана Мурада. Сабию привезли во дворец, конечно, обман раскрылся, на три месяца не сходились сроки, но Сабия осталась живая, а дальше всё было, как ты рассказала. И ты думаешь, что гарем — это место, куда везут всех осиротевших детей?       Хандан засмотрелась на перстень Сафие с миндалевидным изумрудом, оно интересно переливалось, а его глубина завораживала. Дервишу бы понравилось, он так любил зелёный. — Хаджи рассказал, что в первые дни болезни, пока не прибыла ваша лекарша, я была на грани смерти. Сабия, верно? Она подсыпала мне яд, когда я гостила у неё, больше некому, ни слуги Дервиша, ни мои никогда бы не решились, а Сабия… за титул Султанши. — Не вини девушку, Хандан. Она о тебе переживала, просто не так, как о будущем своего сына. Титул Султанзаде защитил Ахмеда от потери имущества. Всё, изъятое у паши, перешло в казну, а затем — маленькому члену Династии. Занятно, Сабие мне не пришлось ничего объяснять.       Перед Хандан почти волшебным образом очутился скрученный лист бумаги, запаянный сургучом с печатью Великого Визиря. Такой маленький, на нём едва бы уместилось несколько предложений, и она знала от кого.       «Отпускаю. Оставляю тебя твоему сыну, внукам, дворцу и этому Государству. Мехмед Паша, Великий Визирь Османской Империи, доверенное лицо Султана Ахмед Хана».       Хандан не знала, что её обидело больше. Что всё было решено без неё, или же что подпись Дервиша занимала больше места, чем само послание. Так или иначе, боль сильнее не стала, только пришла злоба, смешанная с печалью. Это был конец. Три года встреч, год брака, все их «бесконечные пляски», как выразилась Дениз, закончились двумя предложениями. — Вы говорили с Дервишем? — Мы с ним договорились. — Когда?       Вопрос остался в звенящей тишине дыхания Хандан и неровного биения её сердца, успокаивающе потрескивал камин, и происходящее было ненастоящим, миражом или сном, от которого она не пробудилась. — Когда? — повторно озлобленно спросила Валиде.       Её щеки нездорово запылали, в то время как из рук напрочь ушла кровь. Они были холодные, неподвижные и ужасно прозрачные. — Когда?! Это вы мне скажете! Иначе, я вам клянусь, вы умоетесь собственной кровью. — В тот самый день, когда армия и Повелитель вернулись из похода, — Сафие только вздохнула. — Не кричи, Хандан, не так велико твоё горе. Любовник — не дитя.       Это было до их разговора в покоях. И когда он спрашивал её о побеге, о Аллах, Дервиш предлагал ей иную дорогу, их общую, но она ясна дала ему понять, что останется. Не дала даже капли надежды. — И, дорогая, паша обещал, что лишних бед с тобой не будет. Он отдал за это свою жизнь, а ты так бездумно разбрасываешься пустыми фразами, печально. — Раз вы успели решить мою судьбу, поведайте мне условия договора. Здесь, — она небрежно бросила записку Дервиша на юбки старшей Валиде, — ничего нет.       Сафие открыла пуфик, стоявший по правую руку от неё, и, прищурившись, начала изымать из него папки в кожаном переплете с золотой вышивкой — ценные. Слуга сразу же вырос тенью над Хандан, огромный, темнокожий и так напоминавший грозовую тучу рядом с облаком Сафие. Свет играл на камнях короны, таких же изумрудов, в тон кольцу. И как она сразу не заметила? — Ну, что же, Хандан, ладно, мы, признаться, устали говорить и всё питали напрасные мечты услышать от тебя слова раскаяния и благодарности… — она приподняла брови, передав папку в прозрачные руки обреченной женщины. — Мы наконец смогли собрать необходимые доказательства совсем недавно благодаря твоей слуге Дениз аль Хурре. Видишь ли, она, покинув Стамбул, начала довольно активно спонсировать пиратов, и получала довольно неплохой процент награбленного. — Бред, — обрезала Хандан. — Дервиш хорошо следил за перемещениями Дениз, если бы что-то было, он бы знал, и сообщил мне. — Хандан, сама по себе Дениз не представляет никакого интереса, а Дервишу стоило в таком случае следить за именем Дениз аль Хурры, а оно, загляни в папку, фигурирует на нескольких документах.       Хандан пролистала папку, ловко складывая цифры, и, к своему ужасу, получила более двух миллионов акче. Два миллиона на пиратство. У настоящей Дениз не было столько средств, и таковые её действия представлялись невозможными, а вот если бы ей их предоставляла, скажем, Валиде Султан. — Как вы объясните мои намерения, Госпожа? — Объяснять будешь ты, Хандан, наше дело будет только сообщить, а дальше думай, даже если наше предположение окажется клеветой — все твои расходы и доходы попадут под умелые руки казначеев, которые будут не просто просматривать итоги, а именно искать твоё воровство.       Они его найдут. Хандан это знала, Сафие это устроила. Конечно, связь Хандан и Дервиша требовала значительных расходов, и оплачивать их они старались пополам, чаще с большей долей вложений Валиде Султан. — Доверие сына я лишусь, это точно, — Хандан резко встала и сделала нервный круг по светлому ковру, стараясь идти по узорам и не наступать на цветы. — И он признался в убийстве Мурада-паши, потому что это смертельный приговор.       Хандан рассмеялась, заливисто и звонко, по-настоящему искренне, ей, правда, было смешно до слёз. Она, Валиде Султан, поддерживавшаяся связь со своим слугой, вышедшая замуж без разрешения повелителя, вполне могла потерять всё из-за золота. Нет, это было глупо, а между тем, таким же предательством. Она была виновна. И напрасно старалась сохранить жизнь аль Хурре, а Дервиш, несмотря на свою осторожность, допустил столь роковую ошибку, за которую оба они расплатятся. — Вы разлили кровавое море, Сафие Султан, только чтобы избавиться от Дервиша? Два миллиона акче пошли на грабёж и убийства, а вы мне заливаетесь соловьем про государство и порядок? Какая вы Валиде после этого? Где ваше достоинство, о котором вы мне твердите?       Сафие с любопытством и умиротворением разглядывала приговоренную Хандан, её нисколько не задел упрёк и более того, лицо её как-то оживилось и помолодело. Казалось, она забрала часть души Хандан, оставила её обессиленную и обескровленную, этим она напиталась и расцвела. — Что будет со мной? — безразлично спросила Хандан. — Ты Валиде, мать нашего Повелителя, от тебя нам нужно только бережное расходование средств, и ещё, ты вернёшь отдельные поступления в наш вакф, — Сафие приостановилась, деловито приподняв одну бровь, — Хандан, это дело, угодное Аллаху. Но если только мы начнём сомневаться в твоих действиях или же ты захочешь нам мстить, поплатишься самым жестоким образом. У меня есть документ, заверенный Сабией и улемом, в котором довольно четко указано, что развелась она по причине измен паши с тобой. И что она видела вас в одной постели своими собственными глазами вместе со служанкой, её слова тоже записаны и заверены. Служанка, конечно, таинственно исчезла. — Вы для этого дали ей титул Султанши, чтобы теперь её слова стоили столько же, сколько и мои в случае необходимости? — шум за дверями заставил Хандан отвлечься и больше ничего добавлять она не стала.       Сафие смотрела на Хандан. Хандан — на Сафие. Безжалостный взгляд всемогущей Госпожи проникал сквозь истончившуюся кожу и резал как кинжал. — Благодарю за разъяснения, Сафие Султан, — Хандан учтиво склонила голову. — С вашего разрешения, я пойду к себе, мне нездоровится.       Сафие не ответила. А Валиде Султан, безжизненная, вышла из старых покоев Халиме, сразу же попав в объятия Кёсем, которые напрочь обескуражили её. — Аллах милостив, вы вернулись к нам, — гречанка прижалась всем телом к Госпоже, вопреки их взаимной неприязни. И только теперь Хандан заметила Ахмеда, улыбающегося происходящему.       Подержав сына в объятиях и давая себе время хотя бы немного успокоиться и осознать весь ужас своего удручающего положения, она позволила вести себя, куда скажут. Как было всегда, каждый проклятый день её жизни, без всяких возражений.       Дервиш скоро будет казнён. От него решительно ничего не осталось в этом мире, чтобы вспоминать с гордостью и должным почтением. Никто не вспомнит, что он вытащил её из рук мятежника, не узнает о спасении Ахмеда, его жены не будут лить слёз: одна вряд ли простит, второй — не дозволено. Сын паши стал неожиданно частью Династии, а сам Дервиш — шакалом и предателем.       Был ли для них другой путь? Сколько раз она неизменно твердила, что должна остаться при Ахмеде, но что по сути это значило? Она повторяла ему заученную безопасную для них фразу снова и снова, пока она не потеряла всякий смысл. Дервиш должен умереть, чтобы Хандан смогла исполнить своё намерение?       Ахмед шёл рядом, живой и невредимый, с блестящими, немного тревожными глазами, тёмными, но не такими как у паши, скорее ореховыми. Его непринуждённая улыбка и прямая спина, аккуратно подстриженная борода и легкий запах мускуса, смешанный всё с тем же запахом гнили. «Ты не узнаешь, что было сделано ради тебя, сынок, а если и узнаешь — не проймёшь. Я не сужу. И я тебя за это прощаю».       Тем временем, Дервиш ещё не был казнён. Он дышал где-то в сырой темнице с мерзким варевом вместо еды. «Ты не дала шанса ни себе, ни ему», — с упрёком и отвращением сказала она себе, — «продолжишь ходить по этим коридорам, дышать одним воздухом с ними, примешь его жертву как должное? Он её слуга и был обязан заботиться о ней и не требовать лишнего, но он ушёл далеко за пределы службы ей и династии. И он должен был погибнуть ради неё.       Пространство безжалостно поплыло, а пол стал мягким, как хлопок, и продавливался под ногами. Зацепившись за кафтан сына она постепенно сползла вниз под его успокаивающие фразы и мерцания белого платья Кёсем.       Она коснулась ладонью пола. Песок. Здесь всегда так убирают или ей кажется? И этот песок, словно в воспоминании, стал жёлтым и обагрился кровью Дервиша Мехмеда Паши, Великого Визиря Османской Империи.