Золотая Госпожа

      Хандан дала себе время отдохнуть. Недолго.       Она уже неоднократно намеревалась отправить пару строчек Ахмаду-аге, но совершенно не знала, о чëм они должны быть, и в итоге решила, что лишней суетой только наживёт себе проблем, которых не могло быть больше. Она полежала в ванне, отмокая и расслабляя обмякшие мышцы.       Горячая вода потихоньку разгоняла кровь и наполняла её необходимой решимостью, чтобы для начала хотя бы поговорить с Ахмедом. Это нужно было для спокойствия совести, и что скрывать, Хандан не намерена была сохранять достоинство. Она готова была умолять при необходимости, но и не слишком верила, что еë слезы окажут влияние на Ахмеда.       Приодевшись, собравшись с силами, Хандан решительно направилась в покои сына. Он был свободен, она это тщательно выяснила и ещë раз уточнила у Хаджи-аги.       В покоях сына было светло и немного непривычно: новые шторы, чуть более светлые и без давящего орнамента. Ахмед возился с моделью деревянного корабля, такой серьёзный и сосредоточенный. Её маленький шехзаде. — Ахмед, — тихо позвала она и остановилась, смотря сквозь него и не видя лица. — Я пришла поговорить.       Он аккуратнейшим образом поставил модельку на бархатную подставочку, убрал кисточку, предварительно сдув опилки. Монотонные занятия тренируют выдержку и терпение, которое нужны падишаху, этому мастерству обучил Ахмеда его давний учитель, ныне покойный, один из затей Сафие Султан. — Ваш тон не даëт надежды на приятную беседу, Валиде. Я так понимаю, вас беспокоит положение Сабии Султан, вы так бесконечно о ней переживали и о её благополучии. — Я за неё рада, хотя не знаю. Но думаю, Мой Лев, ты догадываешься, что сейчас я хочу знать о судьбе её бывшего супруга. — Дервиша, — недовольно прорычал Ахмед.       Хандан устало кивнула. Ахмед резко повернулся на одной ноге и, как-то нездорово присогнувшись, направился в сторону окон. Подрагивания рук выдавали в нём сильное волнение, которое он отчаянно пытался скрыть и решительно не мог. — Не знаю, Валиде, что вам сказать. Дервиша казнят через три дня: фетву я уже получил. Он признался, матушка, и я не увидел в нём раскаяния. — Я могу его увидеть? Хочу сама спросить, почему он это сделал. — Нет необходимости.       Немногословность Ахмеда убивала. Его сухость и сдержанность, когда Хандан хотела увидеть боль и сострадание, к человеку, который служил ему много лет, хоть что-нибудь похожее на раскаяние, за что Хандан могла бы зацепиться. Но решение о казни были принято, пока она спала глубоким беспробудным сном, а всё то время Ахмед бодрствовал и обдумывал решение, и, должно быть, примирился с ним. — Мама, вам стоит беспокоиться прежде всего о себе и своëм здоровье. Берегите себя, не дай Алллах нам снова бояться потерять вас, больше отдыхайте и не переживайте так сильно о делах решëнных и совершенно недостойных вашего внимания, — Ахмед обернулся, уже более умиротворенный, и лёгкими шагами подплыл к ней. — Не думайте ни о чëм, оставьте это мне. — Ахмед, ты не поторопился? Дервиш много лет верно и преданно служил Османской Империи и нашей Династии. Как Валиде Султан я обязана интересоваться судьбой столь важных людей. К тому же, это Дервиш. Он много лет выручал нас.       Она напрасно ждала ответа. Его не было. А Ахмед все с той же лёгкостью обошёл её кругом, почти незаметно подпрыгивая на каждом шагу. Шорох его кафтана был единственным звуком, помимо стука её разбитого сердца, истекающего кровью. Боль была почти физическая, пока Хандан следила за безжалостным палачом в обличии Султана. — Если вы желаете говорить о Дервише, лучше не говорите ничего. Не надо терзать меня снова, — заключил он и сделал ещё несколько кругов, пока Хандан стояла в немом оцепенении.       В итоге, спустя какое-то время, растянувшееся в вечность, она села на диванчик, подчинившись приказу, и принялась разглядывать кольцо с розовым бриллиантом во весь палец. Возможно, именно этот комплект украшений будет единственным напоминанием, о том, что Дервиш вообще жил. Она молчала. Сын испепелял её взглядом крупнейшего из хищников — золотого льва — он медленно переставлял ноги и не отводил карих глаз. — Валиде, я вижу в вас особый интерес к судьбе Дервиша-паши, видит Аллах, по моему отцу вы не проронили ни слезинки, а теперь проявляете небывалую заботу! Откуда такая преданность? — ядовито прошипел Ахмед, почти неслышно, но искренне, с детской обидой и злобой. — Он никогда не желал тебе смерти, много это или мало, я не знаю. Для меня достаточно. — Шехзаде Мустафа тоже не имел дурных помыслов против вас, но отчего-то, матушка, на его смерти вы настаивали? И я, подвергнувшись вашему влиянию, тоже. Не смейте чернить память моего отца-повелителя, покуда сами не без греха!       Ахмед стоял над ней огромной скалой, возносящейся в небо, был всем миром и мир этот безжалостно рушил. Хандан простила его, но примирится с его безразличием не смогла. Она этого не хотела, но на глазах выступили слёзы, затянувшие всë тонкой белесой пеленой. И это проявление слабости, как ей прежде казалось, должно было стать концом света и её смертным приговором. Слеза скатилась и каплей осталась на расшитом покрывале кровати Ахмеда. Он не мог не видеть. Хандан спокойно подняла на него глаза, мысленно передавая шелковый шнурок. — Валиде, мама, мне горько видеть ваши слëзы, Дервиш их не стоит. Я вижу, вам больно, мне тоже. Но он не в меня верил и не вас поддерживал, а своё будущее. Он, Дервиш, видел в нас только должности и богатство, не более того. Нет у нас друзей, матушка, только мы с вами, — внезапно Ахмед опустился к ней, видимо, припомнив, что недавно она лежала при смерти. Он слегка приобнял её, пока Хандан всеми душевными силами отталкивала его, но все же положила руку на его спину. — Тем не менее, я прошу тебя проявить милосердие к паше. Долгие годы он был мне единственной поддержкой, когда ещё были живы шехзаде Селим и Махмуд. Сделай это ради меня, Ахмед. Накажи, сошли, но жизнь сохрани. — Не могу, Валиде. Не могу. Я прежде всего Султан. И должен быть справедлив к своим подданным и к покойному Мураду-паше, который верно служил Империи и к его детям. Что за справедливость идти против закона и прощать убийства?       Хандан не знала, что ему возразить, ясно было, что хотя её слезы растрогали его, на решения должного влияния они не оказали, а значит, она напрасно расстроила сына и не более того. — Султан и есть закон, Ахмед. Как ты поделаешь, так и будет. Был же закон Ахмед, а шехзаде Мустафа, про которого ты вспоминал, дышит. — Валиде, — устало выдохнул Ахмед. — Я так надеялся, что мы никогда не вернёмся к этой теме. Я не понимаю вас! Вы сами — мать, а так отчаянно настаиваете на казни невинного шехзаде. Разве бы не хотели, чтобы я жил, сложись судьба иначе? — он нахмурился, всем своим видом требуя немедленного ответа. — Чего стоит жизнь среди людей, которым нет до тебя дела? В полном одиночестве среди стен, в обители книг и собственных фантазий. В мечтах об освобождении и при этом в плену. Ему не с кем поделиться своими тревогами, просто рассказать некому, никого нет, хоть друга выдумывай, чтобы одному не оставаться… Давно ты ходил к брату? Я стараюсь реже вспоминать о Мустафе, я забыла его, но почему сделал это ты? В кафесе… не хотела бы, Ахмед, — Хандан затихла, наверное, не стоило теперь ворошить прошлое, не то время, не то место. Да и слова о шехзаде как-то неприятно осели в голове. Ей было знакомо безнадёжное одиночество, и с тез пор ничего не изменилось: она молчала о своей главной беде. — Прости меня, Ахмед, — пробормотала она, стерев с щёк слëзы. — Мне горько, что все решилось без моего участия, и я… мне нездоровится, сынок. Я чувствую себя едва живой, прости, что зря отягощаю тебя, тебе же и так не просто, верно?       Ахмед опустил глаза, как Хандан показалось, немного стыдливо, и с молчаливым укором в её сторону за то, что она заставила его сомневаться. Он был совсем взрослый, Султан Ахмед, широкий в плечах и немного потолстевший, да и здоровьем он тоже не пылал. — Я рад, что вы пришли в себя. Держите впредь себя в руках и не допускайте такого на людях, — холодно закончил Ахмед, так же неестественно, как и она сама: обоюдный обман. Хандан притворилась, что успокоилась, Ахмед — что не видел её слёз. — Дервиш-паша, мама, расстроил нас обоих. Мне больно, что вся его верность просыпалась песком сквозь пальцы, когда речь зашла о деньгах и власти.       Ахмед отвернулся, позволив Хандан тихонечко выскользнуть из его покоев. Ахмед ничего ей не возразил, возможно, списал её чувства на долгую болезнь или решил отложить неприятный разговор до выздоровления. Впрочем, его милость была оказана вовсе не тому человеку.       Сил не было. Последние она оставила в покоях Ахмеда, пожалуй, было бы проще, если бы он приказал казнить её. Та самая веревка осталась в её руках и в мыслях, Хандан искала своего палача. И не находила. Кажется, она устраивала всех живой и невредимой. Ахмед проявлял небывалую заботу и снисходительность, смотрел на неё тепло в большей степени, чем она заслуживала, Кёсем наконец поняла, каково кланяться Валиде, чтущей порядки и устои, а не той, что покидает гарем на рассвете и не стремится возвращаться. Сафие мечтала чужими руками продолжать управлять миром, при этом стоя где-то сверху и никогда более не мараться. Про Махфирузе вспоминать не стоило: вот кому она была действительно необходима. И в этот самый момент Валиде Хандан Султан захотела, чтобы все они умерли, разом и без лишних страданий. Она вовсе не желала им зла, только хотела, чтобы её оставили в покое, позволили проснуться на чердаке Великого Визиря и спуститься вниз к Дервишу.       Воспоминаниями о его прикосновениях отозвались на коже лëгкими покалываниями сначала на щеке, а потом постепенно и по всему телу. Бледная рука, которую он когда-то впервые поцеловал, казалась ей чужой, и вся её жизнь вплоть до этого самого момента казалась ненастоящей, фантазийным рассказом шахарезады. — Хандан, — последовало за скрипом отворившихся дверей. Спокойно, тихо, сдержанно. При этом все слуги подпрыгнули на месте и с ужасом и надеждой посмотрели на действующую Валиде.       Хандан дала им знак, и через мгновение светлые покои принадлежали только двум женщинам, увешанным украшениями, и огромному темнокожему слуге. — Наши встречи приобретают слишком личный характер, Сафие Султан, в последнее время я прямо не знаю, с кем я беседую дольше, чем с вами, — игриво отозвалась Хандан, спешно поправив юбки и стараясь выглядеть серьезнее. — Хорошо, если бы так, но ты усердно вбиваешь некоторые глупости в голову нашего Повелителя, что меня, несомненно, печалит.       Хандан встала с дивана, отчасти из-за того, что стоя чувствовала себя выше и сильнее, и почти уверено направилась к Сафие и её евнуху. Светлое платье Госпожи Госпожей терялось среди белых стен и мерцающих отблесков витражей. — Я не обещала, что не стану пытаться, — Хандан слегка улыбнулась, — я не сдамся из-за ваших капризов…       Её остановила жгущая боль на щеке, Хандан инстинктивно закрыла места удара рукой, а потом с недоумением посмотрела на разгневанную Султаншу. Сафие, другой рукой оперевшись на слугу, медленно и очень глубоко дышала, её шея была красной, а глаза наполнены злобой и презрением. — Ты что думаешь, Хандан, — шипела она, — если ты каким-то образом сможешь спасти своего любовника, видит Аллах, мы найдем способ заставить тебя лично вблизи смотреть, как он корчится от боли. Дервиш кончины не избежит, так и знай, и его казнь — это самый чистый из всех возможных вариантов. Это наше личное дело, Хандан, он умрёт! Ты поняла?! Умрёт! — Сафие приостановилась и очень быстро вернула неторопливый темп речи. — К тебе это не относится, если будешь сидеть тихо.       Щека всё ещё пылала, пока Хандан заметила, что дрожит. Её всю трясло, а ногти невольно вонзались в ладони, и эти белые стены, среди них уже никого не было, только осколки памяти и прошлого. В секунду у неë более ничего не осталось. Так не могло быть и не должно было быть. Но случилось, и изменить что-то уже не представлялось возможным. Лестница. Чердак. Она поправила его воротничок, слегка коснувшись царапины на шее, отражавшую её собственную. И ничего не спросила, только с интересом блеснула глазами.       Внутри Хандан что-то треснуло, с хрустом, болезненно, глубже, чем залегало сердце. Трещина пошла дальше и понемногу разрушала всё, что встречала на своём пути. Выдох. Он был ближе всех, дороже, давал силы идти дальше, мужчина, которому она хотела родить ребёнка, её семья, более странная, чем возможно представить. — Спасите его, — прошептала Хандан, даже сама себя не слыша. — Я буду вас слушаться. Я обещаю. Я не подниму головы, отдам всё, — мокрые ресницы блестели на свету. — Пожалуйста.       Её мольба осталась без ответа. Сафие сорвалась с места и облаком в сопровождении слуги поплыла в сторону камина. — Ты его любишь, жаль. Твоя боль способна сделать нас твоим врагом, но это не так, — глухой стук её каблуков напоминал то, как забивают гвозди в гроб. — Нас всегда удивляло, как ты находишь в своих страданиях исключительность, и ещё более твоя слепота в отношении других людей. В своей просьбе спасти Дервиша ты не видишь издёвки? Нам, к сожалению, придётся тебе объяснять наши мотивы подробно.       Сафие тяжело вздохнула, так что в нескольких шагах Хандан всё прекрасно слышала. Старшая Валиде необычно для себя потёрла руки, поправив перстень с зелёным миндалевидным камнем. — Пусть так. И наша вина есть в том, что ты трясёшься тут. Ты, должно быть, помнишь нашего сына Мехмед-хана. Двадцать девять лет мы берегли его от всех напастей, твой Ахмед столько не живёт, сколько мы ночей провели в тревоге и были вознаграждены: наш сын стал Падишахом, — Сафие устремила взгляд на огонь в камине, казалось, не замечая уже никого. — А затем семь лет назад наш сын умер. Мы не смогли вырвать его из лап смерти, тем не менее наших обязанностей перед ним это не умаляет. А Дервиш посмел осквернить то немногое, что всё ещё принадлежит нашему сыну. Ты его вещь, и не тебе решать, как жить и с кем.       Прямая спина, волосы, убранные в высокую причёску, прежде она была очень красива, а теперь лишь остались намёки прошлого в хорошо очерченных скулах и светлых голубых глазах, полных печали и презрения. — Я виновата не меньше, — Хандан посмотрела на сиреневатые следы от ногтей, она вспоминала поцелуй дервиша в щеку и то, как он морщился, узнав сколько стоило оформление этих покоев.       Она улыбнулась. Его ухмылке, так часто казавшейся ей неприятной, дотошности в расстановке вещей, чëрному кафтану с золотой обстрочкой, всегда новому, но ужасно напоминавшего своего предшественника. — Ты не испытывала к нашему сыну особых чувств, но ты родила ему ребёнка, моего внука.       «Бред старой сумасшедшей», — подумала Хандан, но удержалась, в конце концов, её всё это не касалось. — Чтобы вы знали, Сафие Султан, Дервиш-паша — единственный мужчина, которому я принадлежу. — Принадлежала, Хандан, он уже, считай, мертв. И не делай нас своим врагом за то, что я ищу справедливости для нашего сына-падишаха.       Забавно, Дервиш, сколько его помнила Хандан, всегда балансировал на острие жизни, когда вокруг расстилалась смерть. И Сафие, с жемчугом на морщинистой шее, представилась ей совсем юной, укачивавшей новорожденного сына на руках, а потом вспомнила её, высокомерную и горделивую, смотрящую на то, как выносят брата Ахмеда. И больного султана Мехмеда рядом с ней. Она тоже была мать, вот только сын её умер, а Хандан вещью его, вопопреки мнению Сафие, не была.       Разноцветные огни витражей внезапно погасли. И сразу сияющее помещение стало грязно-серым, и в полумраке скрывшегося солнца стояла Хандан перед блёклым силуэтом старшей Валиде Султан. Сафие опиралась на позолоченную трость, несколько небрежно, более, казалось, из статуса нежели по необходимости. Но рука, дрожащая от пощечины, выдавала её слабость.       «Вы убили своего сына, Сафие», — застыло на губах Хандан непроизнесённая фраза. — «Вырастили его слишком жестоким, сделали меня рабыней страха, вашего же собственного».       Позже Сафие ушла. Они так больше ничего друг другу не сказали. А Хандан в одиночестве бродила по комнатам покоев, вспоминая усталый взгляд сына и некоторую нездоровую бледность его лица. Розовый бриллиант искрился, не давая ей забыть, он был прозрачный, чуть более блёклый, нежели бриллианты на короне и браслете. Вместе с Хаджи она отправилась осмотреть свои владения, отстукивая каблуками в такт своим мыслям. Ахмед — смерть. Сафие — смерть. Ахмад — смерть. С ним она связаться не могла.       Алое платье полыхнуло в коридоре, подобно пожару, с тонким узором кружева по рукавам. Сабия тоже заметила свою опальную госпожу и слегка склонилась в поклоне, сверкнув тоненькой золотой диадемой урождённой Султанши. Тонкая талия, линии без изъяна — Сабия соответствовала своему положению. И как ни странно, Хандан ничего к ней не почувствовала. Девушка отвернулась и с вытянутой спиной скрылась за углом коридора, а затем исчез и шлейф её платья. — Хаджи, — сухо отозвалась Хандан, — почему наша Султанша разгуливает по коридорам в одиночестве? — Не знаю, Госпожа… — Так узнай и никому не слова, кроме меня.       Спустя день, бесконечно долгий и совершенно бесполезный, Хандан решила делать то, что должна была: быть Валиде Султан. Она восседала на достаточном расстоянии от наложниц и двух беременных Хасеки, как ей теперь стало известно. Махфирузе сияла лучше собственных украшений, была тоньше и изящней Кёсем, измученной родами.       Хаджи торопливо вошёл в комнату наложниц, а следом так же быстро влетела Аугуль, виновато вжимавшая голову в плечи. А после в еë руки лёг свëрток с сургучовой бляшкой Великого Визиря, которую Хандан без всяких колебаний разломала.       «Выбрали мужа. С.С. не выпустит до казни, подождите. Испания».       Ровнёхонькие строчки Сабии Хандан узнала сразу, а смысл, казалось, ускользал от неё. И только спустя несколько прочтений Хандан поняла: Сабия решила всех обыграть, дождавшись казни Дервиша и покинув Империю, вместе с Сафие и Хандан раз и навсегда. — Кому передаёшь письма, Айгуль? — слегка улыбнувшись, спросила Хандан бледную старшую служанку, на что та только сильнее побелела. — Я же узнаю, так или иначе. — Своему доверенному человеку, — девушка нервно потёрла руки, — а он должен аге Дервиша-паши. — Ахмаду-аге…       Невинное лицо Айгуль шло вразрез с её такими же словами, в которых невозможно было отыскать греха. Но Хандан легко нашла больное место, некогда упомянутое Дениз: любовника. — Сабия пригрозила тебе тем человеком, так? — продолжила Хандан, получив лëгкий кивок головы вместо ответа. — Посиди пока тут, я подумаю.       Хандан вцепилась в свёрток, который для неё ровным счётом ничего не менял. Дервиша им было не спасти, тем временем жизнь его сына могла стать лучше вдали от дворца и его интриг и без ненасытного родителя, который его видел всего пару раз. А может… сердце Хандан предательски встало от мысли, которую она гнала прочь и которая была слишком проста. Валиде Султан не могла покинуть дворец, но не Хандан. Сделать подобно Сабии, получившей всё и готовой это бросить в огонь ради себя и своего маленького сына. У Хандан тоже был сын, и звали его в точности так же. И она его просила о милосердии, но разговаривал с ней Султан, слово это забывший. — Хаджи, — обратилась она к слуге. — Принеси мне бумагу и перо.       «Дорогой друг», — аккуратно вывела она, в последний раз поборовшись с собой, — «в планы Сабии необходимо вмешаться. Корабль должен быть готов в день казни паши, и никакие отсрочки невозможны. На его борт поднимутся четверо, имей это в виду. Сабии попрошу сообщить, что иначе поступить невозможно, пусть готовится. И о моих планах знать ей не нужно, продолжай с ней переписку».       Она запечатала письмо уже своей печатью и передала напуганной Айгуль в дрожащие руки. — Передай всё как обычно, Сабии не говори, — тихо прошептала Хандан, заглянув в тëмные глаза служанки и мысленно попрощавшись с ней.       Когда цветастое платье Айгуль скрылось за дверями, Хандан начала свой смертельный отсчёт. Два дня. У неё было только два дня, чтобы сделать то, на что ей не хватало сил три года — убить в себе Валиде Султан. Она оглядела комнату с высокими потолками, остановилась взглядом на Кёсем, державший на руках маленького наследника престола. В этом мире не было ничего ценнее и дороже, всё золото блестело ради него и его брата, игравшего от отчаяния с сёстрами.       Вернувшись в покои, Хандан прогнала всех служанок. О ней заботились: убрали всё острое, унесли зеркала, еду приносили только ту, что можно было есть руками, а после происшествия с кочергой, их тоже забрали. Тем не менее, тяжёлые шкатулки остались на местах, но Хандан искала то, чем можно пустить кровь. И её взгляд сразу упал на искрящиеся витражи, никогда она не видела, чтобы люди выполняли столь бесполезную работу, забирая у неё вилки. Она слегка стукнула по стеклу и по витражу сразу пошла мерцающей молнией трещина, оставалось ударить ещё раз, и в её руках блестел острый осколок чуть больше ладони. По краям он мерцал лучше алмазов с их неестественно ровными гранями, он был её свободой, а не символом власти, ускользавшей от неё, как все эти безделушки. Будет ли кому-нибудь проще, если Хандан будет медленно гнить в своём живом теле? Она слегка надавила на кожу, и капля мгновенно протекла по запястью и упала на пол. Острее кинжала. Хандан остановилась и ещё раз очень пристально оглядела мутновато-красное стекло, запачканное багровой кровью.