***
В больнице было так душно, что Куроо хотелось выбить окна, потому что, блять, нельзя же держать пациентов в такой духоте, откройте кто-нибудь окна, подоприте двери, снесите крышу, разрушьте стены… В больнице было до противного светло и безлюдно, и так тихо, что шуршание бахил шкрябало корку мозга, вызывая желание содрать с себя скальп собственными ногтями. Куроо ждал посещения, сидел на скамейке у отделения, в котором лежал Кенма, и чувствовал себя выброшенным из жизни. Она продолжалась где-то там, за этими белыми стенами, а тут — застыла. Остановилась. Кончилась. Тут каждая секунда распадалась на несколько вечностей, тут абстракции на стенах тянулись к нему мерзкими щупальцами, тут череп из рекламы против курения глядел на него пустыми глазницами, будто говоря: «memento mori». Помни о смерти. Но теперь Куроо казалось, что он ни на секунду больше не сможет о ней забыть. Куроо никогда не было так страшно. От него, казалось, осталась лишь тень, лишь след, размазанный по лавке и стене, когда врач без лица и голоса вышел из коридора и сказал: — Возникли осложнения. Куроо не понимал. — Кровоизлияние в мозг. Куроо даже не слышал толком — слова просто пульсировали в его голове тупой болью. — Мы сделали всё, что смогли. Врач отвернулся и ушёл, и его белоснежный халат словно светился в наступившей вдруг тьме. — Нет, — бормотал Куроо, глядя ему вслед. — Нет, нет, нет, я говорил с ним по телефону! Я говорил с ним всего час назад! Я говорил с ним! Он был в порядке! Он был!..***
Куроо просыпался от кошмаров уже которую ночь подряд. Уходила пара секунд на то, чтобы снова начать дышать, ещё пара — на то, чтобы осознать, что это был лишь сон. Кенма был в порядке, Кенма был в больнице и в порядке, Кенма был… Куроо дрожащими пальцами лез в телефон, открывал их переписку перед сном и смотрел подолгу на последние сообщения от Козуме. Он бы даже мог набраться наглости и позвонить, но тогда бы друг всё понял. По сдавленному отчаянием голосу, по времени на часах. А он не должен был понять. Куроо просыпался от кошмаров в холодном поту и дурацких, ненавистных слезах, и думал, что, видимо, в его теле слишком много воды. В теле Кенмы её наоборот было недостаточно: её вливали по каплям через трубки и иголки, и когда Куроо видел синяки от капельницы на его венах, он не мог думать ни о чём, кроме как о крови, крови, кровикровикрови… Блять, он до смешного чувствовал себя грёбаным вампиром, только вот он не хотел пить её, нет, его мутит, ему физически становилось плохо и… К чёрту их девиз. «Мы словно кровь в наших венах: бежим без остановки, перемещаем кислород и заставляем мозг работать». К чёрту. Никакой больше крови. Он ведь ходил на ту дорогу, он видел асфальт, и, конечно, засохшее пятно ему почудилось — иначе никак, но… Одна мысль об этом вводила Куроо в ступор, погружала в такие тёмные глубины, что ещё чуть-чуть — и не выплыть уже. Кошмары снились Куроо каждую ночь с тех пор, как Кенма попал в больницу. За исключением тех ночей, что он не спал, или тех, когда вырубался, вымотанный, эмоционально истощённый настолько, что не видел снов. Куроо закрывал глаза и видел трубки. Трубки, ползущие из рук Кенмы, из его носа. Трубки, трубки, трубки, вгрызающиеся иглами под кожу. Он словно был киборгом из своих игр, словно каким-то ненастоящим, словно игрушкой на штативах, из которого забыли вытащить лишние проволоки. А потом Куроо вставал, умывался, уже даже не пытался привести непослушные волосы в божеский вид, завтракал чем-то безвкусным, ехал на чём-то бесцветном, смиренно отсиживал уроки, как заключённый, и отправлялся в больницу. Там реальность разлеталась на куски окончательно, расклеивалась, путалась, комкалась. Куроо заходил в палату, Кенма отрывал взгляд от приставки, бормотал тихое приветствие. Куроо думал: это всё нереально. Ведь если бы это была реальность, у Кенмы был бы отёкший глаз, или сломанный нос, или выбитые зубы, или уродливый шрам. Но Кенма выглядел слишком красиво, слишком идеально даже лёжа на больничной койке — да, бледный, поломанный, с синяками под глазами, ссадиной на скуле, пластырем на подбородке. И всё же… Такой красивый. И Куроо бодро здоровался, рассказывал последние новости из школы, шутил, борзел, закидывал ноги на постель Кенмы, воровал больничное желе прямо у него с ложки, писал непристойности на его гипсе, пока Козуме задрил в очередную игру, чистил ему яблоки, улыбался, улыбался, улыбался… Куроо притворялся и весёлым, и сильным, и живым, хотя мысль о том, что он мог его потерять, вгоняла в чистый, беспросветный ужас — до удушья. Кенма капризничал, Кенма жаловался, ныл и хныкал от боли, он даже не пытался храбриться, не скрипел зубами, сдерживаясь. Куроо сглатывал и грозил самому себе смертью, если он посмеет отвернуться от него: такого невозможно открытого сейчас, такого искреннего в своих страданиях, хотя сердце разбивалось в кровавое крошево, когда Кенма хмурился и всхлипывал, пока ему меняли повязки на сломанных рёбрах. В остальное же время он чертовски напоминал вредного, избалованного кота, и Куроо находил это до того очаровательным, что спорил исключительно по привычке, потому что когда Кенма плевался больничной едой и ворчал, что «твои потные наколенники на вкус были бы лучше», Куроо готов был записаться на кулинарные курсы, купить фартук и вооружиться сковородкой. Когда Козуме, сообщив: «Ты выбрал самый скучный триллер в мире, Тецуро», засыпал у него на плече, Куроо жуть как жалел, что не обучен техникам ниндзя, чтобы притвориться изваянием, чтобы медсестра его не выгнала, как всегда, чтобы Кенма и дальше дышал теплом ему в шею. Когда Кенма, рассеянный и словно пьяный от лекарств, касался его забинтованного пальца и бурчал, мол, к чему травмировать себя из-за какого-то волейбола, Куроо приходилось прикусывать губу, чтобы не податься вперёд и не сцеловать жар с его щёк.***
Уже месяц волейбол не приносил Куроо должного удовольствия, не давал столь сладостного раньше чувства катарсиса — полного эмоционального очищения, всплеска вдохновения и энергии. На площадке недоставало Кенмы, Куроо то и дело скашивал взгляд в сторону и ощущал лишь пустоту там, где раньше всегда отзывалось тепло. И он знал, что схожим образом отсутствие Козуме сказывалось на всех. Он был не просто связующим, не просто мозгом команды. Он невероятным образом объединял их всех, разных, вспыльчивых, своенравных, объединял тем, что все они, здоровые и энергичные, чувствовали необъяснимую потребность заботиться и опекать его — мелкого, тихого, упрямого. Чувствовали его отстранённую поддержку, его молчаливое присутствие. Без точных пасов, без двуцветной макушки, без стука клавиш приставки на площадке словно поселился призрак. Кроме того, неприятный осадок прочно осел у Куроо то ли в мозгу, то ли ещё где-то — абстрактнее и глубже. Куроо никак не мог выкинуть из головы то, что играл тот чёртов матч, веселился и был озабочен лишь мячом и тем, чтобы он не коснулся пола, пока Кенма лежал на асфальте, и его кровь пропитывала его, Куроо, байку, утекала в асфальт. Куроо шёл домой и смотрел на каждую машину исподлобья. Так, словно частичка вины лежала на каждом бездушном механизме, но больше всего — на нём самом. Его не было рядом, хотя он должен был быть. Остановить, придержать за капюшон, наорать: «Смотри на дорогу, идиот!». Отобрать тупую приставку на целый день, а потом… Потом прийти извиняться, ластиться котом, шептать всякие обещания, лишь бы Кенма сменил прохладный гнев на спокойную, уютную милость. Но он облажался. Он облажался так, как никогда до этого. Подвёл его. От: Козуме, 18.34: [меня выписывают на следующей неделе] Куроо вынырнул из своих мыслей, как выныривал по утрам из кошмаров. Телефон уже вошло в привычку почти никогда не выпускать из рук. Если Кенма не писал больше часа, Куроо плевал на всё и звонил. Парень или сонно посылал его к херам, или отвечал заторможенно, но чётко — играл в приставку. Куроо выдумывал очередную нелепую причину звонка, Кенма делал вид, что верил. Так и жили. Вы, 18.35: [В смысле? Куда?] От: Козуме, 18.35: [домой] Куроо непонимающе нахмурился: если только он не выпал из реальности на несколько месяцев, то звучало это неправдоподобно. Кости так быстро не срастались, нога Кенмы вообще представляла собой какой-то сайлентхилловский ужас со всеми этими торчащими из неё штыками. Хотя теперь Куроо припоминал, что после операции (самые долгие семь часов в его жизни) их обещали в скором времени вытащить. А это значило… Кенма теперь мог поправляться дома? И Куроо мог навещать его вне зависимости от часов посещения. Значит, осталось потерпеть всего неделю. Всего неделю — и жизнь их станет медленно, но верно возвращаться в норму, ведь так?..***
Как в итоге сложилось, что Куроо был назначен сиделкой на выходные, он не понял до конца и сам. Они просто играли в Mario Kart у Козуме в комнате: Кенма в кровати с тысячей и одной подушкой, Куроо — на полу у её подножия, то и дело потягиваясь, чтобы стырить клубничную соломку. — Всё, тебе пора, — вдруг сказал тогда Кенма, так старательно тупя в джойстик, будто там был написан итог матча на национальных. Впрочем, нет, это бы мало заинтересовало его… — Чего это? — нагло фыркнул Куроо, пока не собираясь покидать уютного гнёздышка. Тьфу ты, вечно эти пернатые на уме… Это всё волейбол, слишком много у них птичьих команд. — Уходи. — Неа. — Да. — И не подумаю. — Куроо. — Козуме. — Тецуро. — Кенма. Ага, заткнулся. Куроо довольно ухмыльнулся: он тоже так мог. На экране обиженно высветилось окошко меню. «Вы уверены, что хотите покинуть игру?» Так. Куроо удивлённо обернулся. — Ты чего? Он и не думал, что Кенма серьёзно. Мало ли, что этому чудику в голову взбрело — то ли обиделся за проигрыш, то ли за стыренную соломку, то ли Куроо, как обычно, ляпнул не подумав. Споры были привычным для них делом — они перекидывались словами, как мячиком через сетку, так, играючи, не всерьёз. Но неужели в этот раз Кенма действительно его выгонял? Да за что, блин? — Тебе домой пора, — тихо буркнул он. — Не пора, — заспорил Куроо, поднимаясь с пола и плюхаясь на кровать рядом с Кенмой. — Пора. — Да не пора ведь! Козуме, конечно, ценил тишину и одиночество, но он ценил их и вместе с Куроо. По крайней мере так было с самого детства. И никогда Кенма не прогонял его. Иногда Тецуро звали домой, иногда родители Кенмы мягко намекали, что уже поздно, иногда были срочные дела, но… Кенма. Его. Не. Прогонял. Куроо вперился в друга требовательным взглядом. Кенма молчал партизаном, теребил джойстик и вздыхал. Ну и что это?.. Клубничная соломинка угрожающе переломилась в пальцах Куроо, и Кенма закатил глаза. — Может, я спать хочу, — выдал он. Ну гений современной мысли, не иначе. — Не хочешь же. — У меня всё болит, — пожаловался Козуме, не собираясь так просто сдаваться. Красноречиво покосился на загипсованные конечности. Куроо покачал головой: вот же мелкий говнюк, разыгрывает козыря. — А я тут при чём? — провокационно вздёрнул бровь Тецуро. — Или мне поцеловать, чтобы прошло? Хоть с губ сорвалась усмешка, сердце пропустило удар. Вечно он говорил не подумав, а потом пускал все силы на то, чтобы предательски не покраснеть — это бы совершенно испортило его брутальный имидж. — Не пройдёт. — Пройдёт. — Нет. — Тебе откуда знать? Ну кто его за язык-то тянул? Кто?.. — Оттуда. — Откуда? — Знаю и всё, — упёрся Кенма, и Куроо понял: это могло продолжаться вечность. Никаких ему целительных поцелуев. Ясно. — Иди домой. — Да почему?! — возмутился Куроо. Нет, серьёзно, это уже становилось обидным. И, похоже, что-то в его голосе и тоне показалось Кенме достойным внимания, потому что он поднял взгляд янтарных глаз на Куроо, чьё сердце оказалось слишком хрупким для такого — снова. — Я просто… — замялся Кенма, но передумал и заткнулся снова, но всё, теперь Куроо ни за что не мог упустить возможность. Он схватился за неё, вонзил когти, как хищник в добычу, и Козуме тоже это понял. Вздохнул до того меланхолично, что стыдно стало бы любому, у кого была совесть. У Куроо, к слову, её не было. — Мне в уборную надо, — пробормотал Козуме, глядя исключительно мимо друга. Куроо застыл. Чего?.. А. А-а-а… Ну и дурак. Нет, дураки. Оба. Он, потому что бестактный вымогатель, заставивший щёки Кенмы покраснеть, а себя самого чуть не сдохнуть от умиления. А Кенма дурак, потому что не сказал сразу. Мялся, увиливал, как маленький. Ещё и эвфемизмы эти: «в уборную»… Сказал бы как мужик: «Отлить хочу, но сам до туалета не дойду, так что надо звать отца, а при тебе стыдно». Ну ладно, окей, проговорив это в голове, Куроо понял, что в жизни бы Кенма такого не произнёс. Но всё же… Какой же идиот! — Ну, погнали, значит, — пожал плечами Куроо и по оскалу, в котором растянулись его губы, Кенма понял: бежать. Надо было бежать, крошить гипс и прыгать в окно, потому что иначе… — Нет! Куроо, не смей, не… Но было уже поздно. Куроо открыл дверь ногой, потому что руки были заняты слишком ценным грузом — упирающимся Кенмой, ставшим словно ещё худее и легче за этот месяц. Куроо почувствовал, как стынет от этого улыбка, и покрепче прижал его к себе. Пусть так, пусть под видом удобного перехвата, пусть не по-настоящему, но ему так чертовски хотелось обнять его… В общем, как-то так это и вышло: Куроо нёс Кенму на руках в туалет (да-да, реальность далека от сказок), Козуме мрачно сопел, грозился откусить ему нос и никогда-никогда-никогда больше не разговаривать, а родители Кенмы переглянулись и просияли. Куроо ещё не знал, но в этот момент у них в голове выстроилась следующая логическая цепочка: о сыне заботится его лучший друг, а значит, сына можно оставить на выходные одного и не опасаться, а значит, можно не пропускать свадьбу кузена. Об этом Куроо сообщили позже, вперемешку с кучей благодарностей и инструкций. Кенма под боком играл в телефон и лишь иногда вставлял что-то вроде «хорошо» или «ладно». Куроо скрывал волнение под маской ответственного и рационального взрослого, коим явно не являлся, кивал как можно серьёзнее и даже помечал что-то в телефоне (для вида). А в субботу едва ли не бежал к дому Кенмы, впервые за месяц испытывая что-то вроде радостного предвкушения, а не тягостной вины и страха. Ночёвка. Прям как раньше. Впрочем, должность сиделки Куроо рассыпалась под мрачным взглядом Кенмы в ту же секунду, как парень вошёл в комнату Козуме и спросил: — Что будешь на обед, деточка? «Деточка» глянула так, словно на обед будет крошечный мозг Куроо, капризно попросила сгонять за «чипсами и всем таким» и не строить из себя тупицу. Куроо заявил, что строил не тупицу, а медбрата и совсем не прочь поиграть и в доктора. Кенма, явно не впечатлённый подкатом, закатил глаза. Ну да. Иного ожидать и не стоило. Так их посиделки лишились ролевых статусов и стали обычной тусовкой двух подростков. Куроо не жаловался: это было так привычно и так необходимо ему сейчас. Это доказывало, что всё снова будет в порядке.***
Экран ноутбука замелькал в темноте едва появившимися на тёмном фоне титрами, и Куроо прикрыл его, гадая: спит Кенма или просто затих? От него веяло теплом, даже жаром, и Куроо осторожно коснулся пальцами лба парня, проверяя, нет ли температуры. Это было бы так в его духе: провалить ответственное задание и своей аурой безалаберности заставить Кенму заболеть именно в его смену. Но лихорадки, вроде бы, не было, и Куроо убрал руку обратно — туда, где она чуть касалась локтя Кенмы, ведь они сидели плечом к плечу, и пару раз, увлёкшись фильмом, Куроо даже об этом забывал, но в основном — нет. Прикосновения Кенмы всегда ощущались по-особенному. — Спишь? — спросил Тецуро чуть погодя, когда ровное, поверхностное из-за боли в рёбрах дыхание парня стало слишком сильно напоминать дыхание спящего. — М-гм-нет, — пропыхтел тот, отворачиваясь лицом к стене, а к Куроо — худой спиной. — А в душ не пойдёшь?.. Этот вопрос он собирался задать весь вечер, но, вот дурак, задал только сейчас. Да, было неловко, но уж лучше было предложить самому, чем заставлять Кенму. Потому что наверняка тому потребовалась бы помощь, а Куроо совсем не был уверен, что сможет её оказать и при этом остаться с честью. Ох, явно нет… — Не хочется, — ответил Кенма, и Куроо закончил за него «…возиться там с тобой». — Ладно. А я вот схожу, — не стал в этот раз спорить он, лишь хихикнул у Козуме над ухом: — Грязну-у-уля. Кенма ткнул его в бок, пользуясь на правах больного тем, что Куроо не может вернуть тычок. В душе Куроо не удержался и перенюхал все шампуни, безошибочно выбрав из всех тот, которым пахли волосы Кенмы, и вспенил свои, испытывая какое-то странное извращённое удовольствие от осознания того, что будет пахнуть им. Хотя бы день. А когда он вернулся в тёмную комнату, Кенма уже спал. «По-хорошему, — подумал Куроо, — расстелить бы диван и лечь там». Но он откровенно не видел смысла действовать по-хорошему, когда можно было по-плохому забраться под одеяло к Кенме, злорадно опуская влажные холодные ладони на впалый тёплый живот, но в ответ вместо должного возмущения получая лишь тихий вздох во сне и… Неожиданно влагу на собственных ресницах от затопившего вдруг отчаяния напополам с нежностью. Он мог его потерять, мог навсегда лишиться — и споров, и янтарных глаз, и запаха его волос, и упрямого взгляда, и… Куроо прижался грудью к его спине, утыкаясь носом в отросшие корни на макушке. Пьянея от воздуха, пахнущего Кенмой. Дрожа от сдерживаемого порыва прижать его к себе как можно крепче, чтобы почувствовать, что вот, живой, тёплый, его. Кенма спал в его объятиях, но нет, в этом не было ничего сексуального, в этом не было ни грамма подтекста. Это было ничто иное, как инстинкт самосохранения. Потому что Куроо знал, что без этих объятий он бы попросту не выжил. Только сейчас он осознал это в полной мере: то, как много пустоты было внутри, какой бесцветной была жизнь этот месяц, как заледенел страх где-то под рёбрами и только теперь начинал медленно таять. Куроо сглотнул режущий горло комок и оставил лёгкий, абсолютно невинный поцелуй на тонкой шее.***
То, что Кенму тоже мучили кошмары, оказалось для Куроо чем-то вроде удара под дых. Он даже не проснулся ещё до конца, а уже нависал над мечущимся в постели парнем, вжимал мягко в матрас, чтобы не навредил себе, идиот, и шептал что-то судорожное, расплывчатое, что-то сумбурное, что-то на грани, опалял горячим дыханием скулу, щёку, ухо, шею — куда только ни приходился его сбивчивый шёпот, пока Кенма вертелся, дышал загнанно, цеплялся пальцами за его, Куроо, футболку. — Тише, тише, ну и чего ты? Чего ты, а? Я же тут, я здесь, это просто кошмар, проснись, Кенма, давай, просыпайся… Я тут, я буду тут, я не уйду, я всегда буду с тобой, тише, я больше никогда, Кенма, я больше… Звуки, мягкие, рваные, неясные, утонули в прилипших к виску волосах, и Куроо понял, что уже не шепчет, а целует его: солёные от пота и слёз щёки, холодные скулы, мокрые ресницы… Понял — и замер, даже вдохнуть опасаясь. Кенма под ним больше не метался: проснулся или, наоборот, упал обратно в сон? Первый вариант означал полный, бесповоротный конец. А ещё Куроо понял, что он, оказывается, тот ещё трус, раз боится открыть глаза, отстраниться и вглядеться в родное лицо. Локти, на которые он опирался, чтобы ненароком не повалиться на Кенму и не причинить боль только зажившим рёбрам, начали подрагивать от напряжения. Кенма был под ним. Лежал, распластавшись, тёплый и настоящий, осязаемый, а не тот, из фантазий, что закусывал губы и стонал пошло: «Куроо-о-о», как настоящий Кенма никогда бы не стал. Гормоны, только-только отошедшие от шока вместе с остальным телом, теперь тоже очнулись и стали медленно закипать. «Нет, — в панике подумал Куроо. — Только не это. Только не сейчас. Слезь с него, иди в ванну и хоть обдрочись там со своим стояком, но… не так, блять!» Но Кенма был под ним. Дышал тяжело и… Да, теперь Куроо чувствовал своей щекой, как трепещут его ресницы. Он проснулся, сомнений не оставалась. Кенма проснулся и… что? Испугался его? Ненавидел? Что? Куроо уже почти был готов рухнуть на бок, отвернуться с позором и всю оставшуюся жизнь делать вид, что ничего из этого не случалось, но вдруг тонкая рука несмело дёрнулась, поползла вверх и лёгким, дурманяще приятным грузом опустилась на его лопатки. Вторая рука Кенмы приподнялась уже не так робко, легла туда же — всё ещё загипсованная и лишённая подвижности. Но Куроо всё равно чувствовал их. Что же это… объятия?.. Осознание приходило частями, обрывками. Кенма был не против. Кенма не спал. Кенма обнимал его. Кенма чувствовал его стояк своим бедром и обнимал его. Кенма проснулся от его судорожных поцелуев и обнимал его. Кенма щекотал его щёку ресницами и обнимал его. Блять. Он обнимал его. Остальное вышло инстинктивно, не иначе: сам бы он сейчас не смог проконтролировать своё тело, мозг отключился и уплыл. Вернуться не обещал. «Рацио» покинуло чат и всё такое. Куроо приподнялся. В глазах от возбуждения ли, от нежности, от любви, от Кенмы, от всего заплясали чёрные пятна — или, быть может, это его зрачки так сильно расширились, что заполонили всю радужку и всё сознание в принципе. Голова шла кругом. Тело пекло. Куроо посмотрел в его глаза и погиб. Куроо накрыл его губы своими и воскрес. Они были солоноватыми, мягкими, тёплыми. Они податливо приоткрылись, а потом упёрто сомкнулись — так в его духе… Кенма шумно втянул носом воздух, покрепче обнимая Куроо за шею, толкнулся собственным горячим пахом вперёд, вспыхнул жаром за секунду и неловко попробовал перехватить инициативу в поцелуе, толкаясь языком между губ Куроо. Тецуро хрипло замычал, позволяя ему, углубляя поцелуй и переворачиваясь на бок, чтобы наконец обнять и самому, прижать бережно и… сорваться. Из осторожного, экспериментального, волнующего нечто, происходившее между ними, искрящееся электричеством, вдруг за долю секунды стало совсем иным. Стоило только Куроо перевернуться, а Кенме прижаться, стоило только ладони Тецуро оказаться под его футболкой, стоило только его колену протиснуться между ног, как… Это стало похоже на борьбу — страстную, напористую, опьяняющую — или на пламя, что плясало, извивалось, раскалялось добела. Первой на пол отправилась футболка Куроо, следом полетела, замешкавшись у края гипса, майка Кенмы. Оставшись без верхней одежды, они с жаром подались друг к другу, словно изголодавшись за те долгие секунды без объятий. Кожа к коже, тело к телу. Куроо словил себя на том, что продолжает шептать что-то идиотское, что-то похожее на признание в любви, пока пальцы Кенмы неуклюже возятся с его боксерами, пытаясь стянуть, а его собственные уже обхватили тонкий член Козуме — горячий, твёрдый, сочащийся смазкой. Куроо тут же прекратил заниматься ерундой: растрачиваться на слова, когда этими губами можно целовать Кенму. В животе вскипело тягучее, перевернулось и взорвалось, когда Козуме наконец взял в руку его пульсирующий жаром член. Куроо простонал в поцелуй — развязно и несдержанно, как представлял стоны Кенмы в душе или под одеялом, но Козуме вот молчал, только и слышались рваные вдохи. Куроо подумал некстати, что сиделка из него вышла паршивая, а потом мысли снова сфокусировались исключительно на Кенме, который запустил пальцы свободной руки в его волосы — и, блять, кто бы мог подумать, что от этого может быть так приятно. Куроо был уверен, что кончит первым. В конце концов, он так давно его хотел, он так давно его любил, да и встал у него первым, так что иначе и быть не могло. Но когда губы Куроо уткнулись в шею, поцеловали, прикусили, лизнули… Кенма вдруг сдавленно охнул, вздрогнул, стиснул в пальцах его волосы и излился в его кулак. В этот момент Куроо понял, что ничего он не знал о жизни до этого самого момента: до приоткрытых губ, припухших и влажных, до расширенных до безобразия зрачков, до разметавшихся волос, до горящих щёк, до помутнённого взгляда, до вздымающейся тяжело и быстро груди, до содрогающегося в волнах оргазма члена под его пальцами… О, он ничего, ничего не знал о жизни до этого момента и вдруг познал всё. И это наполнило его изнутри, вступило во взрывную реакцию с обострёнными эмоциями и расплескалось горячей жидкостью в пальцах Кенмы. Куроо подумал: оргазм никогда не был так прекрасен. А потом вдруг стало тихо. Страсть, сжигающая их всего минуту назад, медленно сходила на нет. Сна не было и в помине. Была только темнота, тишина и надвигающееся осознание. Они сделали это. Они сделали… что? Куроо боялся пошевелиться. Боялся погладить тело, которое только что ласкал с такой смелостью, раскованностью и напором. Боялся поцеловать губы, всё ещё хранящие влажность его языка. Боялся заглянуть в глаза, в которых заключался весь его мир. Боялся двинуться, спугнуть момент, спугнуть Кенму, чёрт возьми. До смерти боялся, что он пойдёт на попятную. А потому пошёл на попятную сам. — Это… же… ничего не значило? — он запнулся в начале, но конец вопроса прозвучал вполне себе в его духе: расслабленно, насмешливо, уверенно. Кто угодно бы так подумал. Кто угодно, кроме Кенмы, который поморщился от этих механических неживых ноток, с которыми Куроо месяц назад выдавливал эти мерзкие, холодные, отрешённые «ладно». — Нет, — ответил Кенма, слишком хорошо его зная. Слишком сильно его любя. — Это значило всё. Он подался вперёд, к Куроо, утыкаясь в его грудь, обнимая поперёк талии. Тихий, упрямый, его. Куроо вдруг понял, что ничего уже никогда не вернётся в норму. Последний месяц он жил мечтами о некоем «в порядке», некоем «как раньше», но Кенма только что разрушил его представление об их будущем. Куроо больше не хотел нормы, не хотел «порядка» и «раньше». Куроо полностью устраивало «сейчас». Некоторые вещи, понял Куроо, ремонту не подлежат. Их нельзя починить, но можно собрать заново: по частям, по осколкам — поцелуй за поцелуем. Сломанные кости Кенмы непременно заживут, уж Куроо проследит, а что до его собственного сердца… Он отдал его Кенме — вот пусть сам и разбирается.