***
— Думаю, статуя Свободы будет хорошо смотреться посреди этого пруда! Сейчас трудно представить, но когда сойдет снег, и мы включим фонтаны, вы поймете мой замысел! — Робеспьер постоял еще с минуту и шумно высморкался в платок. Он как раз урвал полчаса обеденного перерыва для короткой прогулки по запорошенным дорожкам сада Тюильри. Все чаще он предпочитал принимать Кроули на свежем воздухе. То ли остерегался лишних ушей, то ли хоть изредка предпочитал нагулять румянец на припудренные щеки. — Кому думаете поручить проект? — Луи Давиду, кому же еще. Что ж. Очевидный выбор. — Как ваш портрет? Готов? — спросил Кроули, опуская взгляд на коварный лед, маскирующийся под снежной шубкой. Предложить руку или нет? Робеспьер выглядел таким изможденным, что, казалось, упади он — вряд ли поднимется. — Уже занял положенное место. Заходите посмотреть. Уж вы-то точно не злоупотребляете моим гостеприимством. — Прошу прошения, мне в последнее время нездоровилось. — Не позволяйте хвори подкосить вас! Гляди, не заболей вы, и голоса Коммуны были бы в вашу пользу… — Я снесу этот удар судьбы и продолжу служить Республике на своем прежнем посту, — Кроули очень старался не язвить. Но Робеспьер все равно посмотрел на него с легким укором. Возможно, до его проницательного ума доходило, что Кроули отнюдь не улыбалось занять пост члена Генерального совета Парижской коммуны. Это было бы повышение только на бумаге. А на деле Кроули пополнил бы ряды бесправного скопища, единодушно поддакивавшего спускаемым из Тюильри решениям. Понимал Кроули и то, что ему на смену наверняка заявится какой-нибудь отъявленный республиканец, и уж тогда его горячо любимые коммерсанты проторят тропинку к гильотине. Да и компромата на него самого за годы Революции скопилось предостаточно… Потому, когда настала пора голосовать за его кандидатуру, Кроули прибег к той же уловке, что Азирафаэль на аукционах. Руки голосующих резко немели и отнимались в самый (не)подходящий момент, что уж говорить об отказавших голосовых связках… Так Генеральный совет лишился еще одного подневольного депутата, а Кроули преспокойно вернулся к роли пастуха и своим овечкам. — С другой стороны, — продолжил Робеспьер, — я не хотел бы потерять в вашем лице превосходного информатора…новый пост лишил бы вас такой возможности. Пользуясь случаем, расскажите мне об общественных настроениях. «А ты как будто не знаешь, что у общества нутро к позвоночнику присохло!» — Общественные настроения… гх-м. Положительные. Патриоты искренне радуются разгрому интервентов… — А если правду? — прервал Робеспьер. — Она вам не понравится, — фыркнул Кроули. — Только сегодня по дороге сюда я вытащил одного булочника из петли. В лавке кончился хлеб, и толпа едва не вздернула его на своей же вывеске, как пособника Питта. — Но комитеты и так делают все, чтобы побороть голод! Я же не Иисус, чтобы накормить их пятью хлебами и двумя рыбешками. Еще и Баррас чудесным образом потерял собранные в Тулоне восемьсот тысяч золотых… И представляете? Самым наглым образом мне заявляет! ПОТЕРЯЛ! На эти деньги можно было бы кормить Париж целый месяц! Все-таки люди не меняются, подумал Кроули. Какой бы век не царил за окном, они всегда воруют и врут. В чем-то Кроули даже сочувствовал Робеспьеру, перипетиями судьбы поставленному во главе государства. Робеспьер был вынужден работать с редкостными лицедеями и кровопийцами за неимением альтернатив. — Могу предложить простой рецепт: испокон веков народ жаждал две вещи: хлеба и зрелищ. Если не хватает хлеба, давайте предоставим ему зрелище? Небольшой бал укрепит патриотический дух и ослабит резь в желудках… — Бал? — брови Робеспьера взлетели вверх. — Вы хоть представляете, что обо мне эберисты подумают?! — А мы назовем это литургией. В память о безвременно ушедшем Лепелетье. — Лепелетье [4], — певуче произнес Робеспьер. — Именно он решил судьбу короля… как жаль, что конвент не дал мне воплотить его проект всеобщего образования в жизнь. — Но это официальная часть, — вернул его в реальность Кроули. — Потом же можно устроить неофициальную. Скажем, с песнями и народными танцами. Английские контрдансы мы, естественно, вырежем! — Что конкретно вы предлагаете? — Карнавал! — заявил Кроули. — Я хочу карнавал. Во времена тирана как раз в это время года их и проводили. — Вы правильно подметили. Во времена тирана! Забыли, что сейчас карнавалы запрещены? Прятать от общества лицо за маской — возмутительно и пошло. — Обойдемся без масок, — легко согласился Кроули. — Зато костюмы в греческой тематике — вполне по-республикански. Вам не кажется? Будете Орфеем: возьмете лиру в руки, на голову веночек — и готово! — Забавный вы, Антуан, — сдержанно улыбнулся Робеспьер. — Вы только представьте, как народ возрадуется, увидев вас в лучах славы! Война, считай, выиграна. Безымянный и Порт Горы [5] отбиты, намедни войска взяли Форт-Луи, вышвырнув австрияков за Рейн. Вандея умолкла. Ваши враги забились в щели и не кажут носа. Что за момент, чтобы объявить всей Франции о конце террора! — Как будто это я в прошлом фрюктидоре [6] умолял ужесточить террор! — воздел руки к небу Робеспьер. — Нет, это была ваша братия, комиссары секций. «Не ври, меня там не было», — подумал Кроули, но сказал совсем другое. — Ими двигал один только страх. Мор, оккупация, разорение — кто хочешь тут испугается и запросит жесткой рукой навести порядок. Но террор порождает тот же страх, только затаенный. И сейчас, когда черная полоса миновала, люди просят… простой нормальной жизни. Я не имею голоса, у вас он есть. Я не требую, о нет. Просто прошу встать во главе перемен, опередив ваших ненавистников. — Не мните меня всесильным, Антуан. Попробуйте убедить одиннадцать членов Комитета и Конвент. Как бы ваша благородная просьба не повисла тяжкой гирей на моей совести… Но про литургию звучит неплохо. Я внесу это предложение в Конвент. Они уже свернули на аллею, ведущую назад к дворцу, когда сильный порыв ветра вырвал кружевной платок из посиневших пальцев Робеспьера. Тот не успел воскликнуть «ах», как Кроули по-рыцарски бросился спасать утраченную безделицу. Уже возвращая отвоеванный у стихии платок, Кроули заметил любовно вышитые крестиком инициалы «МР». Таким невинным украшательством обычно страдают влюбленные барышни, но никак не государственные мужи на досуге. Подозрение, проклюнувшееся еще при первом визите к Дюпле, пустило корни. — Покорно благодарю, — и Робеспьер побыстрее спрятал платок в карман каррика. «А если бы мне Азирафаэль вышил, я бы не сморкался…» Они подошли к дворцу, где их уже поджидала мрачная фигура Сен-Жюста. Не произнося ни слова, Кроули передал эстафету. Сен-Жюст укрыл Робеспьера полой своего плаща и о чем-то пламенно заговорил, но слова пролетали мимо ушей Кроули. «Что-то мне подсказывает, этот соловей меня перепоет…»***
— ОН МЕНЯ ПРИГЛАСИЛ, ПРИГЛАСИЛ. ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ? Сладострастный громкий девичий шепот обжег ухо. Хотя Азирафаэль предчувствовал ее волнение еще с порога. Элеонора занималась за клавесином одухотвореннее обычного. Ему с трудом удалось заставить ее сидеть смирно, чтобы он мог продолжить накладывать гризайль. Хотя сеанс уже можно было считать испорченным. Спокойный тон лица теперь был почти пунцовым, а губы, проклятые, норовили задрожать от смеха. Спустя полчаса позирования она уже покинула банкетку и начала возбужденно наматывать круги по комнате. — Куда пригласил? — «кто» Азирафаэль даже спрашивать не стал. У Элеоноры был один идол для поклонения. — На бал! — Странно. Я думал, подобные вещи сейчас под запретом. — Он всё может! Мы будем радоваться вместе со всем народом. Может, все это скоро закончится, и я… мы… Девичьи мечты вели к штампу в гражданской карточке, спокойной семейной жизни и созданию пары-тройки Робеспьериков. Азирафаэль подавил мученический вздох. На нее уповать бесполезно. Куда ей до талантов почивших Помпадур и Дюбарри, которые своими изящными ручками управляли королем, как марионеткой. В отличие от них она не прошла крещение жестокими интригами Версаля. Элеонора была чиста, открыта и прекрасна, как первоцвет. Она примет Робеспьера и антихристом, и чудовищем, и тираном, не пытаясь переделать или загнать под свой маленький каблучок. И как бы Азирафаэль ни хотел сделать на нее ставку, он знал, что проиграет в любом случае. Портрет Робеспьера, висевший на стене рядом с Декларацией, соглашался с ним, грустным пустым взглядом наблюдая происходящее. — Что ж, это прекрасно, — сказал Азирафаэль, пытаясь соотнести печальную девушку на портрете с той окрыленной бестией, которая сейчас носилась по комнате. Последние наблюдения, как штрихи портрета: ее походка, дыхание, жесты, трепетание ресниц и мимика. Все упирается в мелочи. — Как думаете, что мы будем танцевать? Право, я не знаю, что сейчас разрешено. И какой наряд мне выбрать? Поговаривают, будет древнегреческая тематика. Мне пойдет образ Терпсихоры [7]? «Примеряй-ка облаченье Мельпомены [8], начинай загодя». — Посоветуйтесь лучше с вашей матушкой. Куда мне до женских нарядов, — отшутился Азирафаэль. Как раз скоро будет ДО. Но он бежал от этой мысли, как от чумы. — Когда бал? — спросил он. — Через три дня! Целая вечность! Лучше бы вечность и оставалась, подумал Азирафаэль. Но, увы. Приговор был подписан им всем. — Гавриил, мне все еще не нравится эта идея, — сказал Азирафаэль, сидя в белом хитоне нимфы и в волнении сминая подол. Несмотря на то, что ему хватило ума натренировать руку смешивать краски и наносить их на холст в нужном порядке, в импровизации и создании чего-то нового он до сих пор был ужасен. Кроули так и не вернул платья (наглец!), а переступить порог магазина после многочасовых пыток мадам Бланк — Азирафаэль не выдержал бы новых мук. Потому он выбрал простой путь: сдернул с кровати (которой все равно не пользовался) сероватую простынь и сотворил из нее то, в чем когда-то уже ходил. В хитоне хотя бы было комфортно. Никаких тебе корсетов, стесняющих движения, оков-рукавов и нагромождения дорогущих ненужных украшений. Только простор, струящиеся складки драпировки и ласкающая ноги ткань. От резко отросших волос, походивших на лохматое облако пуха, ужасно потела спина, и Азирафаэль уже жалел, что не заколол их наверх. Если вся его одежда будет в мокрых пятнах, он не сможет успешно отыграть роль соблазнителя. Хотя, по чести, он не ожидал успеха ни в чем. Кроули показал, чего стоит его соблазнение на деле (это же не ты, ангел), а зеркало только дразнилось отражением не юной нимфы, а потасканной барсучихи, которая хотела одного — забиться в свою нору до самой весны. За такую мужчины не дерутся на шпагах. — Ничего не выйдет. — Еще как выйдет, — отмахнулся Гавриил. — Он всего лишь мужчина. А ты… ты похож на кусок ароматного мяса среди тощих оборванок. В стране голод, Азирафаэль. А у тебя жир на боках. Мужчин это должно привлекать. Жир — это достаток. — Он же не есть меня будет, — взмолился Азирафаэль. — Давайте свернем кампанию. Гавриил, только недавно нетерпеливо перетаптывающийся у двери и то и дело поглядывающий в окно (чистое!), раздраженно поджал губы. — Ни шагу назад, Азирафаэль. Только вперед! Ты так в себе не уверен? — Я ее изучал. Я пытался понять, что его в ней привлекает. Я даже научился играть песенку про барашка на клавесине… — Вот и сыграй ему песенку про барашка. — Дело не в барашке. Дело в ней… самой. Я — не она. А он — не глупец. Его не интересуют женские прелести. Его… я вообще не уверен, что ему есть дело до прелестей. Любого рода. Азирафаэль считал, что личный интерес — весомый аргумент. Не все мужчины готовы возлечь с любимой женщиной и увезти ее за тридевять земель, чтобы провести с ней жизнь в благодати и спокойствии (что уж говорить о первой попавшейся). И Робеспьер явно не был из тех, кто задерет первую юбку, только потому что предложили. Даже если вместо юбки — подол хитона. По правде у Азирафаэля сложилось то мнение, что Робеспьер готов делить постель только с одной женщиной — и имя ей было не Элеонора. И пусть эта женщина никогда не принесет ему ребенка, не приголубит в трудный час — он всецело ее. Марианны [9]. С мыслями о ней он засыпал и просыпался. Именно ей были посвящены его ежедневные думы. В конце концов рядом с его портретом висела Декларация, а не Элеонора…и он совершенно точно не планировал перестановку. — Хорошо, Азирафаэль. Раз ты так не уверен, пойдем на хитрость. По кому он там вздыхает? — По Элеоноре Дюпле. Это дочка хозяина квартиры. Он снимает у них комнату. — Меняем план. Пойдешь как Элеонора. — Элеонора?! — Да, а ее уберем. Я вызову Уриэль. Она займется ей. — Но это же святотатство! А как же Божьи заповеди, «все положим во имя высокой цели», «да не уподобимся падшим»? — Вот именно, что «все положим во имя высокой цели». Сам же знаешь, без жертв войну не выигрывают! Гавриил приблизился и положил тяжелую ладонь на макушку: — Стой смирно. Я давно не практиковался в подобном. Азирафаэль зажмурился. С прикосновением Гавриила в его спину будто бы вогнали кол, а из легких выбили весь воздух. Кожа противно зазудела. Но неприятное ощущение прошло так же быстро, как и началось. Когда Азирафаэль открыл глаза, он снова увидел хмурого Гавриила и убогое убранство комнаты. Он ничуть не изменился: те же белые руки, волны пушистых волос на груди, сандалии на низком каблуке, выглядывающие из-под подола. — Кажется… я перестарался. — Что не так? — Определенно перестарался, — Гавриил в оторопи сделал шаг назад. Азирафаэль вытянул пальцы и внимательно изучил их. Нет, это его тело. Ничего не изменилось. Тем не менее Гавриил смотрел на него как на новое пришествие Иисуса. — Гавриил? — Небольшой побочный эффект, — Гавриил скрипнул зубами. — У тебя даже глаза такие же голубые… — У меня они всегда голубые, — возразил Азирафаэль. — Езжай спокойно. Все получится. Он увидит в тебе ту, которую и хочет видеть больше всего на свете. Азирафаэль ничего не понял. Но единственный, кто мог ему внятно что-то объяснить, уже унес ноги. И как с таким начальством спасать человечество? С тяжелым вздохом Азирафаэль накинул на плечи шерстяное пальто и пошел ловить экипаж.