***
Брошенный собственной природе вызов не давал покоя Азирафаэлю даже в гостиной мадам Клермон. Он уже решительно не понимал, что он забыл здесь. Зачем нужно помогать роялистам, и так ли нужно это Франции? А даже если и нужно — какая разница? Потребовалось полтора месяца, чтобы он решил, к чьему мнению стоит прислушаться. И кто он теперь? Эгоист? Дезертир? Влюбленный дурак? Если верный ответ и был, Азирафаэль не брался его искать. Вместо этого он гулял пальцами по холодной каминной полке. Безвестный мастер, видно, поддался всеобщей грекомании: камин был оформлен в античной традиции. По обеим его колоннам, извиваясь, спускались мраморные змеи: внизу бедняжек душили два упитанных карапуза. Азирафаэль попробовал припомнить, из какого это мифа, но не смог. А все же дураки эти греки. Змеи прекрасны. Им только и надо, что немного тепла. Для этого необязательно зажигать звезды. Достаточно взять на руки. — Мсье Кёронт, вы вообще слушаете меня? — приятно журчащий каскад слов, к которому Азирафаэль нисколько не прислушивался, прервался. Мадам Клермон осушила очередной фужер кальвадоса, но поправить ситуацию это уже не могло. Тон голоса был выше положенного, еще чуть-чуть — и перешел бы в визг. Только сейчас Азирафаэль заметил, что они не одни, что в кресле напротив сидит субтильный субъект в поношенном камзоле и чего-то выжидает. Да, все же вещи пробуждали в нем куда больший интерес, чем люди. — Прошу прощения, я взвешивал то, что вы сказали раньше, — и Азирафаэль подошел к незнакомцу. — Нас не представили… — Я представился еще при входе в гостиную, — невозмутимо ответил незнакомец, поправляя ливрею. — Смотрю, деревенский воздух не всегда идет на пользу, — съязвила мадам Клермон. — От него порой размякают мозги. Да перед вами — сам мсье Бовизаж, лейб-медик королевской семьи. Единственный, кто способен подтвердить личность Людовика семнадцатого! «А для них он всего лишь очередной Людовик. С порядковым номером». — Значит, уже пора? Не слишком ли мы торопимся? Вместо ответа разнесся захлебывающийся кашель. — «Торопимся»? — Тон щек мадам Клермон резко потеплел. — В прошлый раз мы медлили. Выжидали. Итог — половина нашей ячейки мертва. Попадись мне только эта республиканская крыса, что сдала нас… — Хотите сказать, что у вас уже есть план побега? — Азирафаэль не желал выслушивать фантазии в лучшем духе Святой Инквизиции. — Да. Мне удалось уговорить оставшихся и подкупить нужных людей. Но они могут легко передумать — отсюда и спешка. И потом. По моим источникам, что-то грядет. Над этой тварью Робеспьером сгущаются тучи. Кажется, там замешаны сами якобинцы. Пока они будут грызться между собой, будет шанс взять власть в наши руки. — О моей честности можете не беспокоиться, — вмешался мсье Бовизаж, опираясь трясущейся рукой о трость. — Я знаю Его Высочество еще с пеленок. Мне известно положение каждой родинки, каждый дефект зуба, рисунок линий его руки и даже устройство ушной раковины. Одно мое имя обеспечит вам победу. — Конечно, конечно… — Послезавтра. В полдесятого ночи! — отчеканила мадам Клермон. — За вами заедут. Позывной — «не продадите ли красных гвоздик?» Отклик — «Время не пришло». — Но готово ли все для поездки? Еда?.. Одежда?.. — Не перебивайте меня. Направимся в Шербур — там остались верные люди. И еще. Переоденьте Его Высочество девочкой. «Блестящий план».***
Этьен заехал за Кроули на рассвете. Роса еще смачивала тонкие чулки, в воздухе будто витали благовония. В чащобе соловей-неудачник допевал никому не нужную серенаду. Экипаж, тихонько поскрипывая, уже было достиг хребта-акведука, но лошади внезапно встали. — Черт возьми, что там такое? — Не поверите: столпотворение, гражданин Серпэн! — ответил Этьен. И правда, несмотря на ранний час, площадь Бюка была запружена народом. Женщины с переполненными бельевыми корзинами и повисшими на свободной руке отпрысками, кряхтящие старожилы, полевые работники — все твердили наперебой. Нависший над площадью гомон дополнял стук молотка: над входом в храм двое исполнительных санкюлотов прибивали внушительных размеров транспарант. Надпись на нем гласила: «Французский народ признает бытие Верховного Существа и бессмертие души». Был зачитан декрет Конвента. Ликование вышло каким-то хлипким. Французский народ шушукал и дивился, когда это он успел признать какое-то там Верховное существо. Да будь там хоть «презренное» существо, «гадкое» существо — все едино. Лишь бы были краюха хлеба да стаканчик доброго вина. А душа… За время Террора земная жизнь обесценилась настолько, что о душе уже и позабыли. Только местный кюре довольно потирал руки — видать, чаял отпереть церквушку насовсем и втихаря начать проповедовать «новый культ», подозрительно похожий на старорежимный. Кроули покачал головой и велел потихоньку трогать. Ему ли не знать, кому Франция обязана новой верой. «Видно, у Максимилиана дела совсем плохи, раз на такое решился. Не стал же он и впрямь блажным? Надо поговорить». — Чудища Атеизма, Эгоизма, Раздоров и Честолюбия — на нижнем ярусе. Но заметьте, любезный, они должны быть достаточно велики, чтоб скрыть от зрителя статую Мудрости. — Все будет сделано на высшем уровне! — отвечал Луи Давид и тут же переносил пожелания на бумагу. Робеспьер не без улыбки наблюдал за его работой, время от времени отвлекаясь на стройку. Тихие лужайки сада Тюильри превратились в одну строительную площадку. На глазах рос деревянный амфитеатр, где должны были рассесться депутаты Конвента. По бокам высились трибуны для простых граждан. На пустовавшем перед амфитеатром пригорке и суждено было воплотиться новой выдумке Робеспьера. Обсудив еще некоторые детали, Робеспьер отпустил Луи Давида в творческие дали и обратил внимание на Кроули: — Что за праздник для души, правда? — Вряд ли бессмертной душе могут быть интересны такие мелочи. — Антуан, не пойму, откуда в вас такое уныние? Через какую-то неделю мы явим миру новую, очищенную религию. Религию без дорогих обрядов, храмов и развратных клириков. Религию, которую можно исповедовать, просто исполняя гражданские обязанности: карать тиранов и изменников, щадить слабых, помогать несчастным… — А чем был плох культ Разума? — прервал Кроули. — Культ Разума безбожно извратили, — ответил Робеспьер. — Им воспользовались атеисты в своих грязных целях. Они думали, что ввергнут Францию в огромную вакханалию. Но ничего. Они уже поплатились за это… Кроули невольно припомнил этих недавно казненных атеистов: Эбера, Шометта, затесавшегося к ним Дантона… Как этот неказистый курносый адвокатишка, над которым совсем недавно потешались в Учредительном Собрании, смог так переродиться? Как он таким тихим голосом смог погружать в оцепенение целые массы? Из политической грызни он один вышел невредимым. Только вопрос: надолго ли? — К слову. Я могу попросить вас об услуге? — продолжил Робеспьер и двинулся вглубь аллеи — к площади Революции, молчаливо приглашая присоединиться к его променаду. Кроули поежился. Слово «услуга» плохо вязалось с их сугубо рабочими отношениями. — Конечно, — сказал он и пошел за Робеспьером. — Для вас — что угодно. — Насколько я знаю, дела на вверенном вам рынке идут просто блестяще? Во всем Париже только у вас не пустуют товарные склады. Я вот думаю: неплохо было бы с вашей стороны выказать патриотизм. Организовать бесплатные точки питания по всему городу в честь праздника? Пусть хотя бы в этот торжественный день народ не думает о хлебе. — Погодите-ка! — Кроули едва справился с распирающим горло негодованием. — Звучит, конечно, прекрасно, но как бы не вышло, что на следующий же день даже думать-то будет не о чем. До урожая зерновых — ох, как неблизко. — Что ж, рад, что вы размышляете здраво. Но как раз на днях я получил известие, что скоро должен прийти большой конвой с американским зерном. Как видите, мое письмо при вашей помощи возымело силу… — «Скоро» — это когда? Сроки? — сухо отчеканил Кроули. — «Скоро»… — Вы не знаете! — Я уже пообещал! — воскликнул Робеспьер. — И не могу обмануть их ожидания. Народ ждет праздника. — Обещать — не значит жениться. Вы что, за дурачка меня держите?! — За друга, Антуан. «Ох ты ж». Робеспьер замедлил шаг и вскоре остановился совсем. И, Небеса содрогнутся, дотронулся до его локтя. После такого следующим шагом должно быть предложение. Зеленоватые очки съехали с вспотевшей переносицы. Безоблачное небо искажалось в серых глазах до хмурого, пасмурного. — Только давайте без этого! — предупредил Кроули. — Глаза у вас прекрасные, признаю. Стреляете ими превосходно. Сразили. Только не заставляйте меня говорить красивые слова и клясться на крови. И на такую прорву еды от меня все равно не рассчитывайте! — Вы мне нужны, как никогда. Мне кажется: от меня все отвернулись. Думаете, я не слышу, что обо мне говорят на улице?! — Тиран? Робеспьер глухо кивнул: — То же говорят и мои коллеги по Комитету. Говорят, а потом в один голос требуют новых голов для гильотины. Хотя сами заслуживают её куда больше. — Так почему бы не покончить с этим?.. Что ж. Кажется, неукротимый Робеспьер сам дался ему в руки. Только если Робеспьер думает, что он пощадит его и не будет мариновать по своему вкусу, то это горькая ошибка… — Я и без вас знаю, насколько «разборчива» гильотина, — сказал Робеспьер с грустной иронией. — Но без нее нас всех просто порвут на клочки. Война не окончена. Мы печатаем пустые бумажки. Цены больше нельзя сдерживать. Они растут. Терпение народа на исходе. Вспыхнет слепой бунт — и прощай все то, что мы так долго строили. Трибунал нечистоплотен, но он необходим. — А я думал, вы смелее, — усмехнулся Кроули и стянул с носа очки с зеленоватыми стеклышками. Робеспьер слеповато заморгал. — Когда-то вы были единственным из депутатов, кто подал голос против закона о полиции. Говорили, что нельзя стрелять по гражданским. Даже когда страшно. Противились смертной казни. Что с вами случилось, Максимилиан? — Жизнь случилась. Робеспьер стоял как вкопанный, не зная, куда девать свои руки. Пальцы хрустели, нижняя челюсть напряженно стиснута. Кажется, Кроули сковырнул ту коросту, которую следовало оставлять нетронутой. Лучше отойти, чтобы не запачкаться. Но когда Кроули пугала грязь? Теперь уже локоть Робеспьера оказался поруганным. А потом и вовсе курносый нос уткнулся в плечо. От него пахло пудрой. Немножко собакой. Прозрачной ноткой апельсина, которую он не до конца смыл с губ. Кроули мог это легко исправить, и ему бы это позволили. Но он не стал. — Бедный-бедный Макс, — с насмешкой протянул Кроули, сжимая вздрогнувшее тельце в своих объятиях. — «Потерялся в пучине заговоров. Воюет против всего мира. Играет в рыцаря и убивает Левиафанов: этих… атеизм, честолюбие… Только без очков под острие меча вместе с чудищами попадают простые случайные люди: бакалейщики, разносчики пирожков, очаровательные актриски со стройными ножками, поэты, ученые. Удары ложились мимо чудищ и рубили цвет Франции». Кроули чувствовал, как часто стала подниматься и опускаться грудная клетка Робеспьера. Сердце, которое многие презрительно именовали «ледяным» и «бесчувственным», отчаянно билось о ее прутья, просясь на волю. Посмеет ли этот затворник открыть свою келью? Хотя бы для него одного? Быть может, вместе они смогли бы придумать, как укротить машину террора?.. Оставить с носом ностальгирующих эмигрантов, выгнать взашей депутатов-интриганов за сто лье от Парижа. Прямиком в Тартари-Барбари. И понимай, как хочешь. Робеспьер наконец вспомнил, что он не скульптура: сбуровил ткань его сюртука на спине робкими пальцами. — Так вы поможете? — В рамках разумного. Не в ущерб десятой секции. Это мое детище. Мои люди. И я несу за них ответственность. Но я попробую что-нибудь придумать. Кажется, Робеспьер ждал от него каких-то действий? Они стояли посреди парка в объятиях уже дольше всех разумных приличий. Но Робеспьера это устраивало: он не вырывался, не ерзал и очень органично помещался в его руках. — Ох. И еще кое-что… Кроули выгнул бровь. Судя по лицу Робеспьера, внутри него шла ожесточенная борьба. Борьба пострашнее, чем когда он пулей выскочил за дверь после неудачного разговора с Дантоном. Робеспьер резко разомкнул объятия и сделал шаг назад. — Берегитесь, Антуан. Кроули машинально оглянулся, но ни позади, ни по сторонам никого не было. Парк был пустынен, только пара отлынивающих рабочих семенила к площади Революции — навстречу гиканью толпы — верному знаку предстоящих казней. — Не понял? — Вы же не один такой… агент. У меня много ушей в Париже. Я знаю, что вы не довольствуетесь одним только скромным жалованием в пять ливров в день. Знаю, что в вашей секции не ушел на фронт ни один юноша призывного возраста. Знаю, что дельцы под вашим началом не только не влезли в долги, но процветают. По спине пробежал мертвый холодок. — Если знаете, почему не действуете? — Потому что вы — мой друг. Но что бы обо мне ни говорили, я не всесилен. Если люди донесут в Комитет общественной безопасности, — Робеспьер на миг поморщился от взрыва оваций с площади, — я не смогу вас спасти. У меня там только два своих человека. Так что отпразднуйте со мной двадцатого прериаля [3] и… бегите. Бегите вместе с супругой и не возвращайтесь. Не повторяйте ошибки Демулена. Кроули долго смотрел на сжавшегося пружиной Робеспьера: он все старался спрятаться от него за носовым платком. Проступавший на лице пот смывал толстый слой пудры. Веки то ли от недосыпа, то ли от переизбытка чувств ярко выделялись на бледном лице. Кроули вздохнул. Сделал шаг вперед и вернул очки Робеспьера на законное место. Так лучше. — И всех ли агентов вы обнимаете, дорогой Максимилиан? — Только вас.