Ca Ira

      — Мать моя, ты же знаешь, что он прав. Почему?..       Желал ли дьявол быть как Бог? Фома Аквинский со своей убогой мудростью схоласта писал, что если такое желание у дьявола и возникало, то явно в большом подпитии. В самом деле: как рядовой ангел мог дерзнуть уподобиться Богу? Пожелать творить небесные тела и законы мироздания? Создавать Вселенную собственными силами, а не стоять с протянутой рукой, выпрашивая щепотку божественной благодати? Нет, не бывать этому. Не быть ангелу равным Богу, как не быть равным сельскому пахарю его всесильному сеньору, или простому мастеровому — состоятельному буржуа. Кто не согласен — милости просим в костер. Или на гильотину.       Напрасно Кроули жег взглядом чугунные решетки Консьержери. Череда чудес не прошла для него даром. Запасы сил истощились. В который раз чертыхнувшись на собственное бессилие, он отошел от узенького окошка и присел на сырые плиты пола подле Робеспьера. Тот покорно лежал на жестких носилках и не двигался: веки на полузакрытых воспаленных глазах подрагивали, покрасневшие крылья носа трепетали. Голова была обмотана нелепейшей повязкой — «короной», как злословили ублюдки-победители. Уже без спроса Кроули обхватил тонкое запястье.       «Мой бедный, побежденный человек».       До казни еще часа три, но свой ад Робеспьер уже пережил. Всю ночь он пролежал на столе в Тюильри, истекая кровью, будто туша на мясном прилавке. Потерявшие былой страх коллеги по комитету и депутаты подходили оценить «товар». Тут же придумали легенду, будто при аресте Робеспьер решил малодушно застрелиться.       «Наставив дуло позади щеки?!» — подумал Кроули. Действительно. Зачем вышибать мозги, когда есть щеки.       В Трибунале их встретил обвинитель Фукье-Тенвилль, за один день перепорхнувший в кресло судьи. Жуткий декрет не врал. Никакого суда, даже бутафорского: только удостоверили личности по заранее составленному списку. Присяжные молчали.       Робеспьер тогда с трудом приподнял голову, чтоб глянуть Фукье в лицо. Слишком поздно он убедился в бесчеловечности всего Трибунала, о добродетелях которого так неосторожно заявлял с трибуны. Теперь Робеспьер только стискивал зубы и сжимал кулаки. Но едва ли от злобы на Фукье.       Рука Кроули сама потянулась к изуродованной щеке: «Не навреди».       «С пальцем же получилось! Может и тут…»       Увы, легкое касание не принесло ничего, кроме полного отчаянья вскрика. Полуприкрытые глаза распахнулись, лицо передернуло, как от судороги.       — УБЕРИ РУКИ, — зарычал Сен-Жюст из соседней камеры. Если бы не решетка, то растерзал бы в клочья.       — Я просто пытаюсь помочь, — огрызнулся Кроули. — Не убью я его. Считайте: со мной он в большей безопасности. В конце концов не меня же прозвали архангелом смерти.       — Проклятое прозвище! — злобно выдохнул Сен-Жюст.       Кроули повел плечами:       — У вас есть хоть какое-то. Войдете в историю.       — Лучше бы я погиб при Флерюсе с пулей в груди! Вместо этого нам уготовано damnatio memoriae [1]! Максимилиан! Я люблю и презираю тебя! Тебя, кто отказался стать диктатором, тебя, которого предадут позору!       Робеспьер слегка повернул голову в сторону сокрушающегося Сен-Жюста и попытался что-то сказать. Но с губ сорвался только невнятный болезненный стон.       — А получше слов утешения найти не мог?! — рявкнул Кроули.       Сен-Жюст, явно смущенный, отвернулся, блеснув корсарской серьгой.       Кроули устало помассировал виски: «думай». На самом деле варианта было всего два:       1) Наплевать на всех и, приняв истинный облик, смыться через прутья решетки. А там — уползти в местечко поукромнее и переждать, подкопив силенок. Зализать раны.       2) Остаться тут, слушая оркестр из вздохов, стонов и бормотания. А уже через пару часов совершить увлекательное путешествие вниз и упасть в ноги Вельзевул. Проглотить упреки и угрозы, а потом спокойно подать прошение на новую оболочку.       Выбор был очевиден.       Кроули грустно усмехнулся, поднимаясь. Вероятно, про него сложат легенду, что-то вроде «чудовище Консьержери», которой спустя года мамаши будут пугать нерадивых детей. Но это же лучше, чем потерять голову под ножом гильотины? Главное, бесполезно. Он сам до ужаса бесполезен, и его присутствие…       Запястья невесомо коснулись холодные пальцы, будто бабочка задела крылышками кожу. А затем сжали мертвой хваткой.       — Ан…       Кроули пробрала крупная дрожь. Нет-нет-нет. Только не смей говорить, когда корчишься от невинного касания. Не во вред же себе!       — Тш-ш-ш. Я все знаю, — Кроули ничего не знал и не очень-то хотел. Но что еще может произнести отчаявшийся усталый человек, которому смерть дышала в затылок? Уподобиться Сен-Жюсту с его аляповатым убогим признанием? Попросить прощения? Люди всегда отличались нелепыми сантиментами, когда подходило время умирать.       Робеспьер продолжал упрямо булькать, причиняя себе боль. Ну что за дурак?! Почему не в Тюильри при их многочисленных прогулках?! Почему не на литургии? Почему не в Эрменонвиле?!       — Всё-всё, тише. Я сажусь обратно, как твоя верная сиделка. Видишь? Не волнуйся. Если я нужен…       Робеспьер не разжал пальцы, даже когда Кроули снова опустился на плиты. Приковал его живыми кандалами, и они держали куда лучше стальных. Их никогда не снять самостоятельно.       — Хитрый-хитрый Макс, — с придыханием прошептал Кроули. — Скажу тебе по страшному секрету: я очарован людьми еще с Эдемского сада. Вы самые удивительные существа на планете. Лучше котиков, дельфинов и уток. Столько лет живу с вами бок о бок, а вы мне ни капли не надоели.       Робеспьер непонимающе моргнул. Кроули продолжил, подаваясь вперед:       — Попытайся не закричать. Вдруг поможет.       И хоть поцелуй был коротким до целомудрия, Кроули успел почувствовать отвратительный кровавый привкус. Ужасный, вяжущий и вызывающий только одно желание — поскорее сплюнуть. Но Робеспьер в оторопи коснулся повязки. Приподнял брови.       — Помогло?       Неуверенный кивок.       Кроули с облегчением потер лоб:       — Всегда пожалуйста. Еще?       Робеспьер сам притянул его за грудки.       У Кроули было в жизни много поцелуев. Нечаянных и нелепых, желанных и не очень, грубых и нежных, требовательных и неторопливых. Но воспоминания о них померкли и уже не значили ничего.       Когда его целовал Азирафаэль, ему хотелось жить. И ангелу было все равно, что его губ касался выгнанный взашей падший выблядок, лишенный божьей милости и прощения. Его не заботили ни змеиные глаза, ни выжженное на виске клеймо. Азирафаэль улыбался, обводя пальцами контур черной змейки, будто бы это просто безобидная наколка. И совсем не избегал смотреть ему в лицо, даже когда на переносице не было очков.       Каково ангелу целовать демона? Жалкого, убогого, прислуживающего Аду? Кроули так и не спросил. Но почему-то был уверен, что Азирафаэль ответил бы «как и всех остальных». И это был бы самый лучший на свете ответ.       Робеспьер его целовал, и от этого поцелуя силы утекали, как вода из решета. Кроули видел в этом некоторую иронию, но не сопротивлялся, а покорно принимал судорожный трепет чужого тела и отдавал всё, что мог отдать.       Вот тебе и разгоряченное лицо со стертой пудрой. Волосы взъерошены и спутаны, губы, обычно бескровные, теперь мягкие и ярко-розовые, будто под слоем помады. Серые глаза искрят, как подожженный магний. Робеспьер дышит часто, хватает руками жадно и втягивает и без того плоский, как равнина, живот.       Этого не должно было случиться. Но случилось и безобразно исказилось.       Собственное плечо под повязкой начало ныть. Отдавая, Кроули не получал ничего взамен. Люди никогда ничего не отдавали, даже если очень хотели. Смешные, бессильные существа. Самые лучшие.       — Пойдешь ко мне? — спросил Кроули, чувствуя, как в лопатки впились пальцы, не желая отпускать. — Посидим вместе. А то чего тебе на этих носилках лежать?..       И Робеспьер поспешно, будто кто-то мог отнять у него эту возможность, кивнул.       Теперь они заговорят, что с террором покончено. Ради собственной безопасности, конечно. И какова цена? Всего-навсего жизнь человека. Последнее жертвоприношение на алтарь Святой Гильотины. И все их грехи и преступления уйдут в прошлое с последним вздохом Робеспьера.       Никто больше не помешает им послать войска, чтоб «освободить» (ограбить) народы Европы. Никто не помешает грести взятки лопатой. Никто не будет смирять аппетиты нуворишей, защищая обездоленных.       «Даю тебе три месяца, Максимилиан, и ты пойдешь за мной!» — так и вещал загробный голос Дантона. Говорят, что напророчил своему конкуренту по дороге на казнь. Обсчитался на полмесяца. Гильотина равнодушно прибрала к себе и его, и Демулена.       А ведь Робеспьер оттягивал их арест до последнего. Теперь коллеги-террористы и это поставили ему в вину.       — К-как оно буд-т? — Робеспьер вернул Кроули с высот в бренную реальность. Кроули понял не сразу.       — Постой… ты ни разу не видел гильотины?! Даже из кареты? Не присутствовал на казни?!       Робеспьер покачал головой. Конечно, кому понравится видеть воочию, как его мечты об отмене смертной казни разбиваются о нож беспощадной реальности?       — Что ж, заверю: процедура и правда гуманная. Боли не чувствуешь. Разве только легкое дуновение ветерка в зоне затылка.       — П-том?       — Ах, ты про слушки, что отсеченная голова живет пару-тройку мгновений? Нет, это вздор, знаю, спрашивал. Сразу мрак.       — Душа… ум-мрьет?       — Да куда ей: душа живучей таракана будет. Но, увы, твое Верховное существо — тот еще деспот. Вселюбящий творец природы, ратующий за справедливость и равенство? Не оно ли дало людям ничтожные блага, а теперь свысока посматривает, как те грызутся за кусок хлеба?       Робеспьер молчал. И теперь вряд ли пробитая щека была тому причиной. Тревожно заерзав на коленях, он в итоге прильнул ближе, сложив голову ему на плечо. Кроули взял его руки в свои, переплетая пальцы. Костлявые, холодные, с ломкими ребристыми ногтями и в мозолях от перьев. Ничего. Сейчас согреем.       — Ну, не веришь — не верь. Послушай лучше сказку… Стоп. Я снова болтаю. Раздражаю?       — Гв-ри.       И Кроули начал, невзирая на закатывавшего глаза Сен-Жюста. Казнь назначена на шесть вечера, стало быть, лучше убить время сказкой. Хоть та ничему и не научит.       — Жил-был мальчик по имени… а какая разница. Жил и не тужил. Мальчик работал любимым подмастерьем у великого Мастера — кузнеца звезд. Мальчик усердно трудился, учился и создавал диковинки одна другой краше. Мастер забирал их все себе, чтобы потом поставить свое клеймо. На клейме значилось только имя Мастера, но мальчик был не против. Ведь это была огромная честь! Состоять в команде кузнеца. Радовать его!       Но шли годы. Столетия. Тысячелетия. И однажды мальчик вырос. Накопились знания и опыт, и он тоже захотел стать… кузнецом. И тогда мальчик попросил Мастера создать… артель. Чтоб все трудились на равных, а на клейме появились и другие имена. Немного просил, правда? Но Мастер разозлился. Он кричал, что мальчик неблагодарный, злой и вообще черт знает что о себе возомнил. Что его научили всему, а он ответил лишь предательством. Мальчик очень опечалился. Но его поддержали. Ведь этот мальчик оказался не первым, кто хотел стать кузнецом. Нашлись и другие.       Тогда мальчик собрал всех, кто его поддержал, и заявил, что они больше не отдадут свое авторство Мастеру. Что то, что они создали, будет принадлежать им по праву.       В ответ Мастер призвал своих привратников. Объявил их армией. Храбрые бойцы, они принесли алчному Мастеру присягу, что будут сражаться за него до последней капли крови. Но Мастеру не повезло. Часть армии перешла на сторону мальчика, потому что поняла, где — справедливость, а где — произвол, — Кроули умолк.       — И? — неожиданно подал голос доселе молчавший Кутон, брошенный в ту же камеру, что и Сен-Жюст.       — Что за «и»? — Кроули погладил Робеспьера большим пальцем по выступающей вене на запястье.       — Каков конец у этой сказки?       — Мастер приказал бойцам, которые остались ему верны, изгнать мальчика. В итоге Мастер отпустил его… своей дорогой. Правда, отобрал инструменты, без которых мальчик уже не мог творить. А чтобы другим неповадно было… Мастер изгнал всех своих подмастерьев. Бунт был подавлен, Мастер остался при своем деле, а мальчик оказался в сырых зловонных трущобах в самом захудалом предместье рядом с водосточной канавой. Каждый день мальчик дышит вонью и мечтает об одном — о мести.       — И как? Отомстил? — фыркнул Сен-Жюст.       — Ну как. — Кроули задорно оскалился, клацнув зубами. — В процессе. Но я думаю, что вряд ли у него получится. У Мастера слишком хорошая армия, знаете ли. А из наших меч в руках держали… ой. В общем, подмастерья злые, голодные, позабывшие про приличную ванну, и умеют теперь только гадить. Поднимать на бунт там. Сеять сомнение. Задавать неудобные вопросы.       — Ты?.. — Робеспьер пошевелился и напрягся, как натянутая вибрирующая струна. Догадался все-таки?       Кроули зашептал ему на ухо, чтобы никто больше не услышал:       — Я. Так что встретимся еще. Без обид, тебя там еще будут ждать Дантон, Демулен, Эбер — вся компания. Останься ты скромным адвокатом в Арассе и дальше защищай вдовушек, сироток и бастардов — глядишь, попал бы к Мастеру. Но не тужи, я за тебя чуть-чуть похлопочу. Что думаешь?.. Как за твои поцелуи не похлопотать? — тут Кроули повысил голос, обращаясь к Сен-Жюсту. — А вот за тебя хлопотать не буду. Ты меня бесишь.       — Не больно-то и хотелось. По вам Шарантон плачет, Серпэн.       Но Робеспьер, в отличие от Сен-Жюста, был абсолютно серьезен. Он только крепче сжал их руки, слеповато пытаясь заглянуть в глаза через темные линзы очков. Свои Робеспьер разбил еще в ратуше при падении.       — Макс, не сжимай так сильно! Ай. Суставы хрустнут. Мне было весело работать на тебя. Ты намного чище всей этой шайки-лейки. Правда, витал в облаках, как Икар, вот солнце крылья и подпалило. А насчет рынка — не обессудь. Да, я слал к чертям максимумы, эти ваши ассигнаты, но чей рынок процветал все это время?! Торгаши не разорены, санкюлоты сыты. А с меня следить только, чтобы никто не зарывался…       Брови Робеспьера вопросительно округлились.       — Да-да, если что и гильотиной припугивал. Потому не мне тебя судить… революция съела тебя. Как кто там? Сатурн?[2]— Кроули стукнулся затылком о каменную стену. — Черт. Красивые вы французы фразочки отпускаете перед смертью. Жаль, что только у тебя не выйдет. А знаешь что? Хочешь, я за тебя скажу? Не ручаюсь, что цензура пропустит, но запомнится надолго!       Робеспьер закатил глаза и дозволительно мотнул головой. Или нет? Пойми его ещё.       В конце коридора послышались шаги. За решеткой показались одетый в вечный траур Сансон, его помощник из санкюлотов и пара гвардейцев.       — Попрошу на выход, граждане, — сказал Сансон, не зачитывая фамилии по листу. В этом не было никакой необходимости.       Кроули не хотел расцеплять переплетенные с Робеспьером пальцы. Он ещё не согрел их! Но их замок грубо вскрыли и каждого приставили к стене. Связали, заломив руки за спину. Смешно. Будто бы они действительно могли сбежать.       — О, какая честь. Ради нас, эшафот переносят через весь город и снова ставят на площади Революции?! Ехать далеко не надо! Прокатимся с удобствами!       Кроули не умолкал и смеялся: холодные лезвия ножниц, отрезая воротник рубашки, безжалостно щекотали шею. Но вот воротник упал на пол — к дожидавшимся его рыжим локонам. Робеспьеру уже обкорнали затылок: все, что осталось, прикрывало щеки, как уши спаниэля.       — Гражданина Серпэна казнят последним. Лезвие все равно уже затупится, — сказал Сансон. — Можете не утруждаться.       — Позвольте-позвольте! — не согласился санкюлот, быстро защелкав ножницами. — Давно таких густых волос не видел. Состригу ему все. На парик продам.       Кроули важно закивал. Надо мыслить прагматично! Сколько он не носил короткую стрижку?.. Кажется, с Рима?.. Что ж. Пускай. Хоть и не по нынешней моде.       На висках покороче пожалуйста!       Телега смертников тащилась по улице Оноре нарочно медленно. Народ ликовал, осыпая телегу красными гвоздиками. Пели «пойдут дела на лад, аристократов на фонарь», издевательски повторяя припев снова и снова. Пресловутая приставка «де», купленная дедом Робеспьера вместе с личным дворянством, сыграла с последним плохую шутку.       — А умер король у себя на дому,       И дьявол рогатый явился к нему       И сам сатана. И десяток химер.       — Попался, — завыли, — король Робеспьер! [3]        В самом деле, почему бы истому противнику монархии не пойти в короли? Ему, кто с сожалением заявил Конвенту, что Людовика ХVI надо казнить, иначе народу Франции грозит новое иноземное вторжение?       В лоб Робеспьера прилетела гнилая дынная корка. Маститая гражданка грудным голосом закричала:       — Со стола Луи Капета! Подавись, тварь!       А это уже даже не шутка. На что только не способно больное воображение заговорщиков. Робеспьер возводит маленького Луи на трон, а сам правит регентом до его совершеннолетия! Кроули невольно улыбнулся. Стоят в Тюильри два трона: Робеспьер дает советы маленькому Луи от «как прилежно чистить апельсины» до «казнить нельзя помиловать». Ставь запятую, где хочешь. И он — Кроули. Любовно стоящий рядом хранителем королевской печати. В ливрее! О! И в расшитом золотом камзоле!       Но вместо камзола — изодранная карманьола с таким же жабо на выпуск. И позорно сползшие чулки. У Робеспьера, однако, тоже поползли. Кра-со-та!       Повозка поравнялась с домом номер триста шестьдесят шесть. Окна на обоих этажах были выбиты, а у входной двери суетился босоногий мальчишка с ведром и кистью в руках. Мазок за мазком он выводил на фасаде кровавую надпись: «Смерть друзьям тирана!»       Робеспьер, щурясь, словно попавший на жарящее солнце крот, спросил:       — Ч-то т-м?       — Все хорошо. Все в полной сохранности!       Но в эту минуту со второго этажа донесся заливистый лай Браунта. Огромная косматая морда высунулась из окна и радостно заскулила, почуяв хозяина.       — Бра-Бра!.. — засипел Робеспьер, тревожно вскинув голову.       — С ним все будет в порядке. Как и с Дюпле. Я сказал им бежать из города еще вчера.       Робеспьер долго смотрел на Браунта, рвущегося к нему из окна второго этажа. Смаргивал слезы тихо, без всхлипов, чтобы никто не заметил. Его пса оставили запертым в комнате. Элеонора забрала бы его. Не могла не забрать.       Теперь исдохнет от голода. А такой ласковый шалопай был, хоть и слюнявый.       Площадь Революции. Залитая красным солнцем, запруженная толпами народа. Граждане целовались, гражданки — «вязальщицы Робеспьера» — ткали стоя. У всех пестрели национальные кокарды: республика празднует свое избавление! Плясали фарандолу.       «Ах, пойдут дела на лад» — эта строка уже пульсировала в ушах. Лукавая песенка-обещание. Народ, сколько раз она обманывала тебя? Сначала она спроваживала бесхребетного короля. Потом демагогов-жирондистов. «Бешеных». Гедониста Дантона.       «А пойдут ли на лад, а, граждане?»       Посреди разномастного скопища возвышался жертвенником наспех сколоченный эшафот. Плотоядный барашек задорно подмигнул в солнечных лучах. Проголодался.       Первым пошел Кутон. Хотя, как пошел: его потащили с издевательским «калекам надо уступать». Закоченевшего в своей сидячей позе его никак не могли уложить на доску.       К удивлению, Кроули не заметил на эшафоте его привычного владыки. Вместо Анри Сансона всем заправлял его старший сын. Далекий от мастерства отца, он подрагивающими руками захлопнул люнеты, умудрившись справиться не с первого раза. Видно, главный палач Парижа передал дело жизни по наследству и вышел на пенсию. Но Сансон-старший, вместо того, чтобы испытывать стыд за недоучку-сына, спокойно доедал бисквит, сидя на облучке повозки. Дожил до той поры, когда человеческие смерти уже не трогают, а вызывают аппетит?..       Следом за Кутоном последовали на эшафот фанатики Анрио и Дюма.       После них — Сен-Жюст. Он не мешкал, и даже когда его волокли два санкюлота, не терял достоинства: держал подбородок высоко, а спину прямо. Робеспьер, до того смотревший в дно повозки, проводил его голову глухим всхлипом.       — Что-то не пышно они кончают. Все молчат.       Робеспьер едва шевельнул губами:       — Сл-дар-сть.       — Это так называется, значит?       Робеспьер кивнул.       Гильотина отсчитала двадцать голов. Подставленная корзина, в которой на рынке обычно продавали капусту, уже давилась богатым урожаем. Но ничего. Двоим головам место, так и быть, найдется.       — Пройдемте, Ваше Высочество, — хихикнул коренастый санкюлот, отвесив поклон с напускной галантностью.       Робеспьер, покачиваясь, встал и спустился с повозки. Повел угловатыми плечами: выглядывающие из-под рваных рукавов пальцы уже отекли, побледнели. На щуплого преступника не пожалели веревки.       — Жди меня, ладно? Жди! Ты не будешь один. Я приду через пару минут. Все будет хорошо. Не бойся.       Робеспьер улыбнулся на прощание. Потянулся было вперед, но его грубо одернули и грубым тычком толкнули к эшафоту. Не судьба.       Несмотря на кровопотерю, Робеспьер держался на ногах. Взошел на эшафот настолько привычным шагом, будто это была ораторская трибуна.       А как все хорошо начиналось! Кроули помнил его еще за трибуной Учредительного собрания [4]. В полном одиночестве Робеспьер восставал против сборища ретроградов, отстаивая простые, казалось бы, истины.       Нельзя ставить право избирать и быть избранным в зависимость от полноты кошелька.       Нельзя мириться с рабством ни под каким предлогом. Лучше пожертвовать колониями ради принципа.       Свобода торговли должна подчиняться потребностям бедняков в самом необходимом.       Когда все ликовали от объявления войны Австрии, он один «портил всем праздник», заявляя, что никто не любит просветителей с оружием.       Ратовал за свободу от цензуры, так как только в борьбе мнений рождается истина.       Как он был прекрасен в светлых одеждах со своим соловьиным добродетельным пением. До того рокового дня, как его избрали в Комитет общественного спасения.       «Ровно год назад», — подумал Кроули.       Роялистские восстания, интервенция, голод, выходки экстремистов, банальный страх перед поднявшими голову нуворишами — они заставили Робеспьера отречься от того, за что он боролся. Презумпция невиновности, недопустимость обратной силы закона, свобода печати — Комитет и он, как его пастырь, задушили все эти благие начинания. Но и в самые темные дни Робеспьер верил всему, о чем говорил. Верил в свое утопичное общество без крайней бедности и богатства. И защищал народ, как умел. Он был совестью революции. Но совесть всегда кому-то мешает жить, так легче покончить с ней.       Гиканье толпы достигло апогея. Душераздирающий вскрик сорвал бурные аплодисменты: изувер-санкюлот не удержался и решил покрасоваться, содрав с Робеспьера повязку вместе с запекшейся кровью. Робеспьер низко опустил голову.       Тонкий, как первый росток после долгой зимы. Хрупкий, зеленый, совершенно невыразительный. Но самый упрямый и стойкий.       Как о тебе таком не позаботиться?!       — Морду набью, — Кроули подскочил на повозке, призывая остатки сил. Веревки, связывающие руки, покорно распустились и упали на землю. Кроули щелкнул пальцами. Время замедлилось и неохотно, словно давно не смазанный механизм, остановилось.       Поборемся.       Кроули тяжело спустил ноги с повозки и шатающейся походкой двинулся сквозь застывшую толпу. Сейчас он освободит Робеспьера и спасет его. В задницу всех. Главное, дойти. Будет тебе, Макс, и Браунт, и Руссо, и я. Я сделаю. Я смогу. Ведь я почти влюблен.       Лестница бросила вызов своей крутой бесконечностью. Но Кроули преодолел её и ступил на помост. Едва не упал. Как же скользка кровь патриотов.       Палач успел заключить Робеспьера в люнеты и нажать на рычаг. Но багряный нож застыл в воздухе посередине пути.       — Отсосите! — ухмыльнулся Кроули. — Я успел.       — Судьбу не обгонишь, дорогой.       Кроули обернулся. Запыхавшийся Сансон стоял на последней ступеньке и вгрызался в яблоко. И без того грузное одутловатое лицо налилось, как переспевшая ягода. Сансон приближался? Нет. Плыл к нему. Очень медленно, будто боялся замарать кровью светлые чулки.       — Ангел?.. — Кроули слышал свой дрожащий голос будто бы со стороны. — Это ты?! Ты вернулся? Пришел? За мной?..       — Глупые вопросы. — Азирафаэль выбросил огрызок в толпу и ускорил шаг. — Ты должен был остаться в повозке. Но я забыл, что у тебя шило в заднице. Моя ошибка.       Кроули почувствовал, как в горле встал соленый комок. Захочешь — не сглотнешь.       — Ангел!.. АНГЕЛ.       — Иди ко мне, Кроули, — Азирафаэль протянул руки. — Пора домой.       Кроули смотрел на распахнутые объятия. Он что, еще думает?!       — Ангел-ангел-ангел, — он рухнул в теплые руки Азирафаэля, как метеорит, со всего размаха, впечатав нос в щетинистую, испещренную морщинами щеку. — Мой хороший. Любимый. Ты пришел. За мной! Пришел.       Кровавые брызги заалели на белых чулках. Напрасно Азирафаэль вышагивал осторожно. Кроули разрушил его старания одним дурацким прыжком:       — Ты пришел. Пришел!       — Конечно пришел. А теперь забираю, и мы уходим.       Его подхватили на руки. Эти сильные прекрасные руки. Надежнее самой защищенной крепости. Ласковее, чем у самого любящего человека.       «Человека».       Кроули моргнул. Посмотрел на собственные пальцы, жадно зарывающиеся в седые жесткие волосы. Совсем недавно они сжимали ладони Робеспьера. И не хотели отпускать.       Азирафаэль уже отвернулся от гильотины и поспешил назад — к лестнице. Уносил их хрустальное счастье.       — Ангел. — Кроули спустился с рук прежде, чем нога Азирафаэля коснулась первой ступеньки. — Я… не могу. Я ему обещал. Он будет ждать меня. Он один. Он не справится. Знаешь, как в Аду страшно? Он с ума сойдет. Я должен его устроить. Я должен сейчас быть с ним.       Азирафаэль с мучением потер лоб и достал из кармана соленые галеты. Начал сосредоточенно грызть, нахмурив куцые брови. Наконец, сказал терпеливо, будто объяснял маленькому несмышленому ребенку:       — Кроули, ты — не человек. Спустишься в Ад через портал, как по работе. Драгоценный Робеспьер никуда не денется. Для этого необязательно драматично терять тело и оставлять меня.       Кроули потупил взгляд, не в силах вынести свою отчаянную глупость. И когда же Азирафаэль обрел такую мудрость? А когда он — Кроули — ее растерял?..       — Извини.       — Дорогой. Я очень-очень устал. Ты должен быть в повозке. Пожалуйста.       Кроули кивнул и в оторопи посмотрел на свои руки с уже проступающей чешуей и стремительно темнеющими ногтями. Плечо без предупреждения взорвалось болью. Время, как кусок мыла, коварно выскользнуло из пальцев и потекло дальше. Силы кончились.       Нестрашно. Азирафаэль его подлатает. Азирафаэль самый лучший. Умный, надёжный и сильный. Он все сделает. Можно выдохнуть.       Чавкнул нож гильотины. Толпа одобрительно взревела.       Робеспьер умер, уронив голову в корзину.       — А ЭТОТ КАК ТУТ ОКАЗАЛСЯ?! НУ-КА НА ПОЛ ЕГО.       А затем макушку обжег тупой удар, и мир разбился на миллион ярких осколков. Пустота проглотила его, и он заснул.       — Что, этого тоже — того? — Габриэль обеспокоено кусал губы, глядя на лежащего без сознания Кроули. Гвардейцы стояли рядом и пристыжено рассматривали носки сапог. Конечно. Заключенный сбежал у них из-под носа и разгуливал по эшафоту как у себя дома.       — Нет. — Азирафаэль мрачно потирал кулак. — Какой смысл казнить тюфяка и лишать народ веселья? Казнишь завтра вместе с семьюдесятью членами Генерального совета Коммуны. Увезу его обратно в Консьержери. Разбирайся пока с телами.       — Но отец!.. Ты же обещал мне помочь! Папа!       Напрасно ему с мольбой кричали в спину. Азирафаэль уже спустился с лестницы, забрав своё. И никакие вопли, молитвы или стенания не заставили бы его повернуть назад.       Позади — отдававший терпким запахом железа эшафот. Позади — толпы бесноватых щеголей-роялистов, колотящих якобинцев в каждом переулке. Позади — Хлебный рынок, закрывшийся от улицы дощатыми настилами и ставнями. Все позади. Оставался еще последний рубеж — триумфальная арка Сен-Дени. С витиеватого барельефа повозку провожал взглядом какой-то разодетый под римлянина королек. Каменный, он тыкал мечом в пустоту, а верные ему солдаты рвались в бой, в самую рубку вплавь — по застывшей реке.       В животе без остановки крутило. Идея заглянуть на рынок была не такой уж плохой. А что? Палачам издревле дозволено брать задаром на рынке столько, сколько те могут унести в руках. Плата за кровавое ремесло. Но ныло не только нутро, все тело доставляло неудобства. Что возьмешь с шестидесятилетнего старика? Старик внутри бушевал и не хотел мириться с временным сожителем.       «Спасать приговоренного? Что за бред! Повор-р-рачивай!»       Пары невинных угроз размозжить оболочку о мостовую хватило для перемирия. Однако Сансон быстро нарушил молчание и продолжил выть на задворках сознания:       «Я должен быть с моим Габриэлем. Это его первая казнь, чего доброго, напортачит! Как он один довезет тела на кладбище Эрранси? Как бы над ними не надругались…»       — Мне нет дела ни до какого тела, — буркнул вслух Азирафаэль, отчего проходившие мимо свинопасы в ужасе шарахнулись в сторону.       «Да нет, смотрю, что до одного есть!» — сострил Сансон.       Азирафаэль в который раз обернулся. Лишенная огненной гривы голова лежала на сложённом плаще. Но даже бездарно подстриженным Кроули был прекрасен. «Подумать только, эта революционная горячка едва не унесла мою красоту!» — озлобился Азирафаэль. Лицо, обычно подвижное, изменчивое, как сама революция, теперь было расслабленным, безмятежным. Ангельским. Даже здоровая шишка на затылке не портила общей картины.       «Надеюсь, я выбил из тебя всю дурь».       Солнце, жарившее весь день нещадно, выдохлось и просилось на покой. Им предстоял долгий путь домой. Но уже на горизонте приветливо махали мельницы. По обочинам потянулись посадки фруктовых деревьев. На темном небе замерцала первая звездочка.       Скрипели колёса. Гнедая кобыла шевелила ушами и отгоняла хвостом назойливую мошкару. По пустынной пыльной дороге Париж покинули трое: ангел, демон и палач. Только как история распределила роли — Азирафаэль уже не ручался.