извини, но моя личная скука теперь и в твоем сердце застряла ножом.
***
2019 год.
Тишина — оглушающая тишина! — тут, там, везде. В комнате, на кухне, в туалете и даже на балконе — выходить приходится, когда приспичит покурить, приспичит затолкать в себя хоть что-нибудь вредное. Но что такое сигарета в этой ситуации? Пшик. Не курение убивает — жизнь, от неё уж точно рано или поздно сбегают в гроб. На балконе холодно — пальцы на ногах поджимаются, солнечно и свежо, когда Антон пихает в рот сигарету и с упоением затягивается, наблюдая за утренней Москвой. Во дворах спокойно. В его жизни тоже почти спокойно в последние три недели. Абсолютное нихуя — тишина, тишина почти могильная и мерзкий холодок по спине. Ни веселья. Ни гандонов. Ни Сеньки. Ой, последнее ведь повторяется. Дрожь. Желание сжаться, свалить или натянуть на себя тёплую шмотку. В одной футболке ведь выперся. Хотя не похуй ли теперь? Простуда? Ангина? Смерть? Приемлемая такая цепочка. Он у Иры. С Ирой. Без него. С Ирой практически каждую секунду. Слишком сложно свободно дышать, думать, делать. Быть собой. Прежним. Она закрывает его на ключ, когда уходит — как в дурке. Она спрашивает его обо всём аккуратно — как в дурке. Она поит его таблетками и промывает мозги — уже не «как», а «Антоша, ты в дурке». Но тут ему самое место — реально, без шуток каких. Он на потолок идеально белый смотрит и смотрит — и увидит может даже что-нибудь: недостатки, букашек, спешащих домой, а ему самому теперь некуда. Впереди чистый лист, на который так и хочется вылить ведро чёрной краски. Ты послушай, пожалуйста. Остынь. Внемли. Услышь!.. А тело брыкается — туда, сюда, куда, зачем. Судороги. Бред. Психоз. Но в голове всё — в голове! не в теле, Антош! — а знание это бессмысленное, никчёмное совсем, как и он сам, как и жизнь эта теперь без того, кто её раскрашивает. Словами красивыми, лампочками яркими, огоньками — щёлк вместе с горечью на языке и эйфорией в теле. А без этого никак. А без этого ничего — нет и даже не хочется строить. Огоньки яркие, рябящие в глазах. От них стойкое желание проморгаться, как в клубе — тыщ-тыщ и меркнут. Мимолётное это, пустое — минуты это, максимум часы. А потом ни одной яркой точечки. И даже там — в конце. Антон не болен. Он просто псих. Придурок. Моральный урод, которому тут тошно. Тошно настолько, что хочется глотку ногтями разодрать и орать погромче, пока добрые — не добрые совсем! — люди не выпустят. Хочется. Хочется. Хочется. Отсюда уйти, сбежать, скрыться. Жить без царства мягких подушек, нежных ладошек, гладящих по щекам, пухлых губ целующих — целующих, бесконечно целующих! — в лоб. А он не покойник, не покойник пока. Её поцелуи, как овец посчитать перед сном: один, два, три — скучно. Губы не те, слюна совсем мерзкая, она пахнет совсем не так и раздражающе сопит каждый раз над ухом. Она не может так, как нужно, так, как хочется — до скрежета зубов и скулежа, вырывающегося из пасти. Руками грубо, крепко очень, сжимая до синяков и придушивая до слабых, еле различимых хрипов. Сень. Сеня… Сенечка… Ему бы под бок — тёплый, родной. Ему бы лапой обнять и в лопатку уткнуться, прикрывая глаза. Ему бы дыхание слушать, а потом храп тихий, под который проблемно уснуть, но только под него почему-то и засыпается. А теперь всю ночь глазами в стену, в потолок — вертится, вертится и места найти себе не может, потому что место его не здесь. Но всё это — счастье, счастье, дурь — где-то там, за дверью квартиры. А у Антона тут сигарета в зубах, и остатки мозгов в голове противятся. Мысли бегают из точки «А» в точку «Б» завитками, кругами какими-то. Шастун не дурак вроде бы, но они всё равно от него ускользают. Я больше никогда! А может быть… А если… Или… Нет. И да. Нет. Нет. Нет. Точно. Точно! Нет. Каша, каша, каша с комочками из собственных мозгов, которые плавятся окончательно под гнётом сильного «хочу». Хочу жить. Хочу жить, как хочу. Хочу делать, что хочу. И ебать в рот, правильно это или неправильно. Кто он такой? Кто они такие? Чтобы решать, что «да», а что «нет»; что «белое», а что «чёрное». Для каждого ведь оно своё. Да и делить так категорично — тупость. Антону сейчас плохо, а Ира говорит, что это хорошо. Хорошо, Антон, тебе так становится лучше. Без него, без этого всего, здесь. А где лучше-то? Когда? Кому? Ему? — А вы в этом уверены? Его ломает, гнёт, как соломинку. Он хватается за голову и понимает: пизда, пизда, блять, пиздивая. И так не вдохнуть, и с ним толком не выдохнуть. Но Антона как магнитом тянет, как на поводке, как на тросе, остаётся только бить по рукам и злобно вопить «сидеть». Пожалуйста, пожалуйста, Антон. А Шастуну похуй совсем. У него мозги на второй план отходят, не работают почти, функционируют лишь на одно, простенькое и болючее «мудак ты, блять, и не лечишься». Мудак ведь. Как пить дать, мудак — от признания становится легче. Но в голове по-прежнему тяжело. На душе гадко и скользко, он ведь понимает, не совсем ещё отупел: больно им всем делает — Ире, семье, друзьям. Взять себя в руки никак не может. Ира говорит: — Терпи. Шаст, это только в твоей голове. — Только в твоей голове, только в твоей голове, только в твоей голове, — шепчет дрожащими губами как мантру, как что-то, во что верить нужно, вдолбить в башку и жить с этим, дышать, как будто ничего не было. А ведь было. Стоны мелодичные — тихие и «завали, бля, соседи за стенкой». Мягкие касания на коже и пальцы, до следов сжимающиеся на бёдрах. Ноги с вздымающимися волосками, крепко обхватывающие за поясницу. Каждый вздох. Каждый вдох. Любое брошенное словечко, каждая буква в котором — наивный повод с ним вместе дышать. — Я люблю тебя. — Мы вместе. — Ты справишься. — Мы. Пошёл ты нахуй, пидорас. Как же я тебя ненавижу. Всё это въедается — не отскрести. Становится важным, потом родным и напоследок таким своим, что терпеть уже дурно. Обнимать. Целовать. Трахать. — Можно с кем угодно, но почему-то хочется с ним. Хочется окна ногтями скрести — и он скребёт. Глупая ведь зависимость, детская почти: я не буду больше конфеты есть — в рот попадает очередная. И силы воли нет совсем, чтобы ощутимо ебануть по рукам. Да и зачем? Зачем? Ведь этого ему — ему! — искренне-искренне хочется, почему другие приёбываются? И почему он идёт у них на поводу, как немощная собачонка? Почему бежит на белый свет, а в итоге стоит на месте и только пыль поднимает — экая беговая дорожка. Ему теперь в нормальный мир ни ногой, и к Арсению нельзя тоже. Он ведь нормальный, почти нормальный — нормальные умирать не хотят. Нормальным пожить хочется. Жить. Не пить, не закидываться, не колоться — жить. А Антон ебанутый, больной, для него это в какой-то степени жизнь. Его Ира обнимает каждый вечер, когда его в темноте по-особенному плющит, а от лампочки слезятся глаза, шепчет всякую успокаивающую дурь, а Шастуна всё равно в трясину засасывает — он расслабляется и не пытается взбрыкнуть. Под веками образ чёткий: человек ему улыбается, руками манит к себе. И в своих фантазиях Антошка идёт, в реальности — цепляется руками за Иру. Она — брошенный спасательный круг. И Шастуна с него скидывает волнами. Каждый божий день штормит до резонного желания блевануть в ноги волонтёрам по борьбе с долбоёбами. — Да что ты в нём нашёл? Что вы все в нём находите? Он же любит бухать больше, чем правительство пиздеть. — Ира подбородком в его макушку тычется, потому что Антон на ней практически лежит. Лежит с закрытыми глазами и всё о своём думает. — А я люблю его. — Слова слетают с губ так просто, как будто это — прописная истина, и никак иначе. — Но… Антону даже поворачиваться не надо, он и так знает, что у Иры на лице: «какой же ты ебанат, Шастун» реакция. А кто спорит-то? — Мы же не в Спарте, чтобы убогих со счетов списывать. — Он говорит, и его усталость с головой захлёстывает. Разве любить нужно тех, кто нравится обществу? А как же любить и сдохнуть в один день? От передоза, например, чтобы с этой хуйней — мелочью по сути — не проебаться. Ему ведь хочется рядом быть. Просто рядом, а получается только в душе, когда рука по члену медленно скользит, а в рожу льётся вода, потому что он голову драматично назад наклоняет, как в третьесортной киношке. Антон толкается в собственный кулак и чувствует при этом себя полным ничтожеством. Ни себе, ни ему, зато Ира где-то там, в комнате, чуть меньше переживает и не хочет его задушить. Губы дрожат, дыхание сбивается — становится громче, глубже — и каждый вдох, как яркая вспышка, ровно под движение руки. Он дрочит — быстрее, ритмичнее, сильнее зажмуривает глаза и растворяется в собственных воспоминаниях: пухлые губы, щёки с заметным румянцем и жадный взгляд, которым Сенька его облизывает, стоя на коленях — у него руки совсем скромно на бёдрах лежат и на контрасте улыбочка такая, будто он предвкушает еблю с толпой. Антону дурно от этого всегда — Арсений, он чувственный до пизды, отдаётся без остатка, а потом просит ещё. Он смотрит на него, как на ссаное божество и позволяет запихнуть член глубоко в глотку. Или пальцы. Он тогда лижет, обсасывает, кусается игриво и глаз не сводит, по самые костяшки берёт, щедро слюной смачивая. Шастун плывет, Шастун просто тонет во всём этом. Ноги ни черта не держат, хочется осесть, но он просто наваливается на стену. Большой палец почти ласково обводит шершавой подушечкой головку — хочется двигаться быстро, но он только дразнит себя, распаляет, кроша фантазиями последние мозги. В фантазиях Сенька — улыбающийся, отзывчивый, родной. Вскидывающий бёдра на каждый толчок и тянущийся к губам, потому что «целуй, целуй, блять» — и отказать ему нихуя невозможно, он уламывает, ломает и подчинает себя. Остаётся только языком по губам скользить, а потом уже в рот по-взрослому. Не двигаться, просто целовать нежно, а сразу следом настойчиво, сжимая рукой подбородок, но всё равно до пизды ласково выходит, так, что Арсения под ним начинает трясти. У Антона оргазм яркий, в глотке сухо, и он снова морду под воду суёт, но на душе всё равно как будто кошки скребутся, со всей дури выпуская коготки. Ему вроде бы хорошо, но в то же время почему-то премерзко. И он вроде бы знает, что нужно сделать для постоянного «заебись», только это резонным «уебись» попахивает.***
7 лет назад.
Антон высоты до мокрых штанишек боится. И алкоголь в голове не помогает и даже не расслабляет ни на грамм. Хочется вцепиться руками в кирпичную стенку и тихонечко ползти назад. Арсений притаскивает его на общий балкон дома на рассвете, чтобы насладиться красивым видом, потягивая из бутылки шампунь, но вместо этого молчаливо угорает с белого, как свет в конце тоннеля, Шастуна. Двенадцатый этаж это не хухры-мухры, для их городка ебучая высотка. Арс из бутылки прихлебывает, как-то слишком долго обсасывая горлышко. Антон унимает дрожь в пальцах и наваливвется на прохладную стенку. По роже гуляет приятный летний ветерок, охлаждая немного пыл после выпитого. Шаст ещё три дня назад сессию закрыл, Попов — сегодня. И сейчас у них праздник, потому что не выпить и не прикурить после хорошей ебли — моветон в данном случае. Арсений довольный, в жопу пьяный, но довольный — улыбается во все тридцать два и восходящим солнцем любуется. Антон на то же самое глаза вылупляет, но по факту смотрят они на разное. Во как. — У нас почти свидание с тобой, Шастун. Пососём, покурим. — Арсений сначала бутылкой в воздухе трясёт, а потом пачкой сигарет. — Какие-то у тебя пошлые представления о свиданиях. — А что мне остаётся кроме представлений? Ты ж даже подойти ко мне ссышь. — Арсений усмехается, а потом зажигалкой щёлкает и затягивается, в блаженстве прикрывая глаза. Антон на это лишь пьяно брови хмурит, но с места не сдвигается. Да ну его нахуй. Захочет туда — сам подойдёт. Его даже так из стороны в сторону шатает, и кажется, что стоит подойти, и он наебнется, размазываясь по асфальту не эстетичной лепёшкой — и эстетичной, если кишки вокруг шеи намотают потом красиво, как шарфик. Остаётся найти того, кто это дело в жизнь воплотит после смерти. Антону страшно, но он пьяных глаз отвести от Сеньки не может: Попов курит, пьёт, а потом дурашливо скачет, машет руками в разные стороны, как птица в полёте. Бормочет что-то себе под нос, но слов разобрать не выходит. — Ещё год и свобода, Антон. Никакой хуйни больше. Только то, что я хочу. — У него мечтательно выходит, расслабленно, ему как будто от одной мысли становится хорошо. А Шастуну хорошо, потому что ему, Сенечке, хорошо, но голову терзают вопросы. Даже сейчас, хотя она почти не работает. — Что ты имеешь в виду? — Можно будет делать, что угодно, и похуй на всех. Диплом получу, свой долг перед предками, получается, выполню, музыкой займусь. Скучно здесь, бля, как в склепе, а я тебе не гот. — Арс плечами пожимает и говорит это с расслабленной улыбочкой, а у Антошки брови сами собой хмурятся. То есть как похуй? На всех? И на него — мысленно пальцем себе в грудь тычет и охуевает — и на Антона похуй? — На всех? — На всех, Антош. Арсений вместе с бутылкой своей подходит, отпивает немного и с громким бряк на бетон ставит. У Антона нервно дёргается кадык, когда Сенька его своим телом к стене прижимает и дышит жарко в подбородок, а потом в район уха — по телу пробегают первые мурашки, и хочется пиздануться вниз. — Но ты ведь не все. И глаза в глаза. Руки, притягивающие за шею, язык, ловко раздвигающий губы и быстро пробирающийся в рот. Поцелуй со вкусом табака, разного пойла, что они выжрали в клубе, а потом уже здесь покрыли сверху шампанским. Градус же нельзя понижать — Антон, кажется, крышей едет, отъезжает туда, где хорошо. От Арсения вставляет хлеще чем от водки, значит он ничего такого и не творил. Кусается, сплетается с ним языком, закрывая глаза и растворясь в ощущениях: в руках приятно чувствуется мягкая задница, а Сенькины пальцы требовательно сжимают волосы, заставляют голову наклонить, чтоб сильнее засосать было удобно. У Арсения взгляд шальной и голодный, когда он отступает на шаг назад, облизываясь и взглядом его облизывая тоже. Шастун моргает часто-часто, за бутылкой тянется, выжирает несколько глотков, а когда ставит её на подоконник и возвращает внимание Сенечке, то наблюдает охуительную по своей предсказуемости картину: Попов на коленях стоит и с него штаны стягивает. У него руки от чего-то трясутся, движения дёрганные и совершенно объёбанный блеск в глазах. Арс языком по губам проводит, когда накрывает член рукой сквозь ткань трусов и двигает ей в странных хаотичных движениях, будто и не думает ни о чём таком, просто трогает, потому что хочется. — Не здесь же. Увидят… — Антон шумно выдыхает через нос и шипит на него, как ничего не понимающий котяра: — Сень! — Да кому нужна твоя голая жопа. Ну кроме меня, это не обсуждается. Арсений стягивает с него трусы, обхватывает чуть влажной рукой ещё не вставший член и ведёт по нему ладонью, разглаживая кожу. Антону вроде бы и не хочется, ему стыдно, он ногтями за кирпичную кладку цепляется, но Сенька смотрит на него, как блядина, и хуй начинает вставать. Он ведь не железный, хоть и выжрал порядочно. Но взгляд этот для Шастуна, как для быка красная тряпка. Хочется, блять, рычать. Он от одного вида спустить готов. Антон мягко проводит рукой по его волосам, треплет немного и затем по щеке, наслаждаясь гладкой кожей под пальцами. А губы. Эти губы просто ебать — пухлые, от слюны блестят и дуются, когда Антон непроизвольно толкается бёдрами вперёд и задевает головкой скулу. Его мало это волнует — точнее вообще нихуя не волнует. Шастун сильно давит рукой на затылок, заставляя поскорее взять в рот. У него терпения, как мужиков у девственницы — когда-то может быть, но, блять, не сегодня. Он давит, давит, давит, потому что Сенька своими чёртовыми губами обхватывает только головку, лениво двигая ртом едва ли на сантиметр другой. Попов рукой помогает, но этого мало, пиздец. Смотрит на Шастуна из-под своих опущенных ресниц и выглядит при этом — бухим, с членом во рту, — как будто так и надо. Он языком бегло проводит, а Антон волосы в кулаке сжимает, чтобы не отстранился, и толкается сам. Входит на половину и замирает, потому что Сенька от неожиданности дёргается и шипит. Секунда, две — пусть привыкнет, Антоха от удовольствия прикрывает глаза — отдохнуть, немного отдохнуть от этого зрелища. Арсений за его бёдра руками цепляется и ждёт, нихуя ведь, сука, не делает. А ему глубже хочется, засадить по самые гланды, наслаждаясь тем, как Сенька корчится и хрипит, моргает, смахивая слёзы, но всё равно горло расслабляет, одобряя всю эту хуйню. Антон рукой его за подбородок хватает, сжимает до искр перед глазами, но пьяному ж море по колено, хули, заставляя шире открыть рот. — Не беси меня, Сенька. Возьми глубже, как ты умеешь, а. Арсений как в дурмане каком-то кивает башкой прямо с членом во рту и скользит губами почти до конца. Попов не пытается тише, он звуки не заглушает, не маскирует, потому что все эти «хлюпает и хрипит» их пиздец как заводят. Он упирается носом в пах, слюну сглотнуть пытается, но она изо рта течёт по подбородку — Антон следит за всем этим, пальцы в волосах сжимает, но одновременно не видит нихуя, потому что перед глазами темно, и всё тело в ебучей нирване. Коленки дрожат, и задом сильнее приходится вжаться в стенку. Антону, блять, можно всё: трахать медленно и с оттяжкой, входя по самое основание так, что у Арсения дышать получается через раз — ноздри раздуваются, но он видит, что его взгляд от восторга куда-то плывёт. Он бьёт его членом по щеке, пока Попов ртом воздух хватает как рыба и вытирает губы рукой, размазывая только больше. Сенька язык играючи высовывает, когда Шастун направляет и пропихивает глубже. У Арсения голова назад наклоняется, и тут же закатываются глаза. Антон выдыхает с полустоном каждый раз, когда Попов замедляется, проводит языком по головке и втягивает щёки, пропуская член до конца. Шастун крепко держит, он трётся носом о грубые волоски, и только сильнее цепляется пальцами за бёдра. — Какой же ты хороший, охуительный просто. — Он его по голове почти ласково треплет, а потом тянет, заставляя посмотреть в глаза. Арсений член изо рта выпускает и говорит, смешок нервный сдерживая: — Дляхуительный, Антон. Ты не путай. Он тянется и губами пухлыми прикасается к члену целомудренно почти, а потом кончиком языка проводит, как чупа-чупс облизывает. А Антохе хорошо — у него аж бёдра дрожат, как хорошо. Он хуй в руку берёт и по рту Сенькиному водит, пока он широко распахнутыми глазами за этим следит и, как пить дать, ждёт, когда Шаст хуйню какую-нибудь возбуждающую спизданёт. Он снова толкается — в самое, блять, горло засаживает и двигается быстро, ритмично, до безумства, бурлящего в крови — рукой шею сжимает, видя, как краснеет ебало, и слёзы текут из глаз. У Арсения, наверное, челюсти затекают, но ебал он в рот его челюсти, вот честно. Антон кончает в горло и вжимает Сеньку рожей себе в пах, пока он настойчиво брыкаться не начинает, типа, я блять сейчас задохнусь. У него смешок из глотки рвётся вместе с протяжным и красноречивым «бля». — Хороший, блять, мальчик.***
2020 год.
Антону некомфортно. Антону хочется сильнее укутаться в своё худи. Антону хочется его снять, потому что он чувствует себя бомжом на этом празднике жизни. В баре слишком громко. Слишком людно. Слишком по-старому — с приветом из того, что было «до». Слишком много свободы, слишком много пространства, слишком много не того в голове. У него жуть смешивается с маячком в мозгах, который гонит его бухнуть и закинуться, но Антон только ногтями сильнее впивается в ладони и нервно улыбается Ире. У Серёжи день рождения. Он просто не мог не прийти. Серёжа бы понял, если бы не пришёл, он же не мудак, но Антон обещает не творить хуйню, и его выпускают из дома. Люди. Бутылки красивые в баре — хочется облизать и высосать, не закусывая, чтобы за пару минут развезло, но он пьёт воду, потому что горло сухостью стягивает и каким-то «тебе пизда» ощущением. Реабилитация, ремисссия — хуйня такая ничтожная, если его лишь от «возможно» кроет так плотно, будто крышкой гроба. У него, наверное, силы воли нет вообще, просрал во времена первого разрыва с Арсением. Антон вдалбливает в себя клишированное «я смогу», а потом понимает, что у него нет никакого желания выбираться из этого дерьма. Ему без Арсения скучно. Ему без Арсения плохо. Ему без Арсения никак, но выть хочется до трясучки. У него без Арсения вообще никакого смысла — он и так, и так просто спустит в унитаз свою жизнь. Он чувствует себя приёбнутой девицей — слышал где-то — которая в гроб с муженьком ложится, потому что больше её ничего не ждёт — хуёво, но так оно и есть. Страшно. Особенно когда Антон вечерами по горлу подушечками пальцев водит и по венам на руках, прикрывая глаза и прикидывая, как размеров он схватит приход, если Арс вопьётся зубами там, а шприц иголкой — здесь. Головой из стороны в сторону мотает — нет, нет, нет. Ира. У него есть Ира. Она ему не даст. Спасёт. Только Антон в глубине души знает, что спасённым быть совершенно не хочет. И быть здесь не хочет. И люди все эти улыбающиеся чужие, их теперь не связывает ничего. Он крышей едет, они — нет. Он готов съебаться, его не отпускают никуда. На поводке держат, и без слов чувствуется, что думают о том, какое же он — говно. Безвольное. Слабое. Истеричное. Подверженное влиянию и бесам в башке. Они подталкивают, шепчут: беги! не просирай свой шанс на недолго, но счастливо. Антон бы рад, но рука на плечо давит. И в добавок он давится, хрипит, когда Арсения здесь видит. Костюмчик на нём красивый, явно дорогой и самолюбие на всю рожу. Серёжа только виновато пожимает плечами и говорит, что это само собой получилось, он просто не мог в итоге его не позвать. Ира хочет его убить, но в баре слишком много свидетелей: она злая, но ведь не ёбнутая в конце концов. Антона как будто током прошибает до самых кончиков пальцев. Он дышать не может, смотреть не может, звуки издавать не может — беззвучно давится всей этой хуйней и молится, чтобы всё это было очередным прожирающим сердце сном. Но нет. Нет. Он реально здесь, а у Антошки сердце где-то в пятках колотится, ноги немеют, хотя хочется отсюда сбежать. В сортир. Съебаться. Засунуть голову под кран и как вариант утопиться. Это и будет ебучим спасением, необходимость которого Ира вдалбливает ему в башку. Конечности двигаются с трудом, он ползёт туда и плещет воду в лицо, но ситуация всё равно не походит на реальность. Антон просто не хочет верить в неё, ведь тут всё так просто, и коленки от предвкушения дрожат. В руки. Нужно взять себя в руки. Он хотел. Он сам хотел этого. Он сам этого хочет? Занятия, лекарства, футбол по выходным. Хочет. С Арсением, а он на это только шлёт его в пизду. Попов улыбается в зеркало, как кот лыбится мышке, и толкает его к стене. Антон изо всех сил старается не дрожать. Но он под холодной водой промок, будто искупался. Ему дурно. Он об плитку ударяется головой и кусает свои же губы. Бьётся ещё раз, но мозги не встают на место. Предсказуемо, хули нет. Ира. Ира. Ира. Думай об Ире, Антон. — Почему бы тебе не пойти нахуй? Предугадать реакцию так сказать. — Шастун огрызается, он едва ли не шипит, пока Арс его за толстовку встряхивает. Попов улыбается снисходительно, и это бесит до резонного желания поднасрать, чтобы не у него одного сжатые зубы от бешенства крошились. — Я-то могу, но какой в этом смысл? Ты хочешь быть со мной, я — с тобой. И всё у нас чётенько. Ещё и плечами пожимает. Пидор. Ебучий пидор, блять. — С тобой, но не с этим всем. Не с этими радостями, Арс. — Он жмурится, жмёт руки в кулаки, потому что если посмотрит, окончательно пропадёт без шанса отойти хотя бы на метр. — Я чист. — Правда? Арсений целует его. Глубоко и сразу язык пропихивая. От него пахнет водкой и попыткой зажевать её мятным «орбитом».***
2020 год.
Антон не боится. Почти. Антон уже ничего. От него ничего не остаётся. Последние части крошатся и валяются в разных частях квартиры. Никто не может собрать их, вдавить с живительным клеем обратно. Ему никак. Есть всё, чего хочется. Но толком не хочется уже ничего. Он дуреет. Срывается — потом не помнит ничего — ни как кулаками махал, ни как выл, ползая по полу. Там грязь, блевотина, осколки в ладони впиваются, но это такая чепуха на самом-то деле. Дышать ровно не выходит. Дышать уже не хочется. В бреду вообще ничего не хочется — просто лежать, мычать, когда за плечо трясут и не думать о завтра. Потому что «завтра» как такового уже нет. Ни сегодня, ни завтра, ничего. Пусто, сколько ни заполняй тусовками, сексом и громким музлом, бьющим по перепонкам. Таблетки уже ничего не дают — скучно, скучно, скучно — Антон рвёт на себе волосы и швыряет в стены всякую хуйню, ему нужно больше, чтобы снова… чтобы снова было весело, чтобы снова было хорошо. Радостно. Не скучно. Тепло разливается внутри. Как можно жить без этого? Как он жил без этого раньше? Когда ничего — только фотоаппарат, ноутбук под рукой, мышка, замазывающая прыщи на ебалах. Это жизнь? Это то, к чему, блять, надо стремиться? Или наоборот — когда земля уходит из-под ног, когда крыша едет, и в рот ебут, пока губы не начинают полыхать от трения. Когда водка перекатывается из одной глотки в другую, обжигая внутренности и разливаясь долгожданным теплом. Тело к телу. Душа к душе — хоть и нет её больше. Легко. Хорошо почти. Беззаботно и счастливо, как хочется и хотелось когда-то тогда. Объятия. Секс. Поцелуи. Битая посуда и агрессия ни с хуя. Просто потому что что-то привиделось. Антону мало, пиздецки не хватает теперь этого всего, старых размеров, они его не берут. Когда накрывает — спасибо дилеру — хлеще, чем в прошлый раз, он лежит, глаза далеко закатываются, во всем теле кайф и умиротворённая пустота, слабость и ощущение, что лучше уже не будет никогда. А потом жопа подрывается и к окнам летит в каком-то порыве бешеного безумия. Шторки прочь, распахивает створки, высовывается, глотая воздух аж ртом, красную рожу обдувает, и хочется туда — к свободе. Где ничего не терзает и не ебёт. Где для хорошо не надо ничего. Ни в вену раз, ни в жопу пасс. Просто спокойствие. Такое желанное абсолютно ничего. Антон не верующий: там — ничего. А тут одно, другое, третье. Бессмысленное, заёбывающее и само по себе говно. Только крепкие, сильные руки под шипение, рычание и вой ловят из раза в раз, непотребщину всякую терпят. Обнимают до хруста костей и на кровать валят. Заботятся. Заботятся, блять, так, как умеют. Сильно. Искренне. Любя. За Антона боятся. Без Антона боятся. Без Антона уже никак. И по-другому уже никак. Совершенно, бесповоротно никак. Ненависть. Отвращение. Боль. И кто виноват — да хуй его знает. Это не то, что стоит внимания, это не то, что стоит обсудить. Каждый может искать виноватых, но не каждый может признать, что виноватый — он. Кто-то может признаться в этом, единицы — в том, что это нахуй никому не нужно. Это не меняет абсолютно ничего. Ни единой буковки в их общей истории, где помощь не есть хорошо. Можно кинуть спасательный круг, но зацепиться за него человек должен сам. И когда бедняжку на верёвке за этот спасательный круг тянут, бортик обычно оказывается скользким — и им ухватиться бывает уже просто не за что. Мир сдвигается, ценности, приоритеты, желания меняются, переворачиваются практически на триста шестьдесят. Это болото. В болото лучше никогда не заходить, даже если там кто-то тонет, даже если кричит «помоги!», трясина не щадит никого, она просто засасывает. Человек уходит с головой, человек в этом навсегда разлагается. Антону не страшно. Антон знает об этом обо всем. Он просто обнимает свои колени, когда его трясёт, хотя все окна закрыты, в комнате жар. Арсений обнимает, греет всем телом и наваливается, когда Антошка перестаёт хрипеть. Гладит, целует в висок, затылок, за ушком. И руки его он целует тоже, хочет урвать всего и прямо сейчас. Какой-то он холодный, совсем не отвечает, не реагирует. Как скала ледяная. В «контактах» теперь ни одного номера, на который можно позвонить. Они все давно посланы нахуй. Наркотики — это не выход, наркотики — это вход в новый мир.