Запах табака

      — Так почему, по-вашему, начался этот Мор?       — Я не очень подкована в эпидемиологии, сомневаюсь, что имею право строить догадки.       — Мнение эпидемиологей я уже получила, и даже не одно, — Аглая изучает допрашиваемую быстрым движением глаз, — что скажет участница Сонной группы?       Юлия напрягает сжимающие сигарету губы и пользуется затяжкой как поводом отсрочить ответ. Взгляд украдкой сталкивается со взглядом Инквизитессы, и Юлия не находит в нём дамоклова меча. Может быть, Аглая Лилич припомнит ей совершённое преступление позже, но сейчас её интересует лишь Юлина профессиональная оценка местного Израильского бедствия.       Дым сизой струёй выходит из лёгких.       — Город – механизм величайшей чуткости. Он впитывает каждое сказанное слово и каждое потаённое намерение, и начинает изменяться раньше, чем отдаст команду конструктор. Это свойство живой материи, способной к созданию новой жизни. Песчаная язва – несомненно следствие действий и замыслов населяющих Город жителей, — Юлия задумывается, прикрывая дрожащие веки, двигая под ними глазными яблоками. Сигарета тлеет, под тяжестью обваливается столбик пепла. — Послушайте Каиных. Они, конечно же, не скажут прямо, но…       Инквизитесса выжидательно молчит.       — Но я думаю, свою тайну они от вас не скроют, — заканчивает Юлия.       Аглая легко кивает, оценив неоправданный ничем комплимент – и полученные сведения. Для беглой преступницы, коей Люричева, несомненно, себя считает, перед лицом исполнительницы Закона она держится весьма достойно. Хоть и боится, да, несомненно боится, что, разобравшись с первостепенной задачей, безжалостная Инквизитесса не забудет призвать к ответу бунтарку-диалектику, заблудшую овцу, сбежавшую от мирного стада. Аглая расцепляет заведённые за спину руки и переплетает пальцы перед собой в мирном жесте.       — Если захотите поделиться чем-то ещё, пишите в Собор. Сами наружу не выходите. К какому бы финалу ни пришла складывающаяся история, вы будете полезны городу, когда всё закончится.       Любезность на любезность. Руки Люричевой расслабляются, пальцы отправляют сплющенный потухший окурок в пепельницу и тянутся за новой сигаретой. Самокрутка без фильтра цепляет внимание Аглаи дольше положенного. Сама она из-за обстоятельств вынуждена курить дрянной фирменный табак – да и тот уже подходит к концу.       — Не желаете? — Юлия протягивает раскрытый портсигар.       — Спасибо, — Аглая зажимает сигарету в ладони, прощается и покидает Невод. Выйдя за ограду, достаёт из кармана кителя красную пачку и добавляет к четырём белым с жёлтым фильтром сигаретам одну, обёрнутую в бурую бумагу. Удачно сложилось. Её она выкурит после финала.       О Юлии Люричевой вспоминать не приходится. Сгорающий болезнью город требует инквизиторского внимания все следующие четыре изматывающих, бесконечных дня. В начале каждого, не прикасаясь ни к бумагам, ни к письмам, ни к мыслям, Аглая выкуривает сигарету, сжигая её до фильтра, мерно пуская дым в высокий сводчатый потолок. Кидает окурок в неработающий питьевой фонтан. Погружается в дело.       Карты разыграны, фигуры расставлены. Бесполезный Блок увяз в междоусобных солдатских дрязгах, Каины – «Нина, Мария», – обезврежены и лишены поддержки. Обвести Бакалавру Данковскую вокруг пальца не составило большого труда, тянуть, как быка за кольцо, Бурах было даже почётно, а так называемая Самозванка слишком увлеклась разногласиями со своей близницей, чтобы вообще иметь вес в предстоящем совете. И всё же Аглая волнуется, взвешивает на руке помятую пачку – в ней с гулким стуком перекатывается последняя сигарета. Тогда-то и вспоминает Юлию Люричеву, смело смотрящую ей в глаза, без остатка выдыхающую дым. Закурить на пару с незначительным воспоминанием – есть в этом что-то заманчивое. Аглая достаёт сигарету, вертит в скованных перчатками пальцах. Затягивается.       Блок является в Собор раньше времени, и Аглая разочарованно выбрасывает не прожжённую и на треть сигарету. Отмахивается от его грубых подколок, как от назойливой мухи. Непотушенный табачный уголёк тлеет в мраморной чаше фонтана, и терпкий запах разносится по Собору, как благовоние.       Многогранник разбивается на тысячи осколков, взрываясь, как праздничный салют. Представление, должно быть, видно из любого конца города, и Юлия наблюдает за ним, сжав у окна край тяжёлой шторы. Потом отходит вглубь комнаты, складывает в ровную стопку заполненные тесными строчками листы, подшивает в папку с пометкой «Исполнившееся». Собирает в горку остатки пряного табака, скручивает бумагу. Мелкие моторные движения всё ещё даются с трудом, но скоро твирь отцветёт в очередной раз – это нужно просто пережить, как она пережила эти двенадцать дней.       Город, прознавший о созданной панацее, оживает. Затихший доселе, сдавленно кашляющий, хрипящий, заглушающий запертыми дверями крики боли, вздыхает, когда по улицам, как лейкоцитов, пускают гружёных лекарством добровольцев. Не прошло и недели, как под окнами Невода снова слышатся смех и болтовня, до эпидемии раздражающие и отвлекающие от работы. Юлия узнаёт, что поезд уже мчится в Город, чтобы привезти провизию и забрать правительственных эмиссар. Редкие голоса с надеждой добавляют, что Инквизитесса Лилич, несмотря ни на что, не сыщет прощения Властей и обязательно отправится туда, куда отправила десятки хороших ребят, которые «просто ошиблись» - на шибеницу.       Юлия злится и сдерживается, чтобы не выйти на крыльцо и не пристыдить неблагодарных подонков, которые живы частично – а, возможно, даже во многом – благодаря вмешательству Инквизиции. Превозносить гордых учёных, наследных менху, девочек-чудотвориц легко, так же легко, как пятнать и без того чёрную как смерть репутацию Инквизитесс. И если кому-то нужно быть тем голосом, что подтвердит весомость вклада Аглаи Лилич в спасении Города, то этот голос будет Юлин.       В конце концов, больше всего люди боятся того, чего не понимают. Юлия ненавидела что-то не понимать.       Аглае доставляют короткую записку с неожиданной отправительницей. Юлия Люричева передаёт, что хочет кое-чем поделиться с ней перед отъездом в Столицу. Аглая заинтересованно вскидывает бровь и решает воспользоваться приглашением в Невод: говорят, в компании время летит быстрее, а Аглая давно устала ждать завершения своего судьбоносного задания. Она выходит из Собора, и под сапогами хрустят самые лёгкие частички Многогранника, которые смогли перелететь Горхон и осыпать площадь Мост. Этот звук в очередной раз вызывает волну удовлетворения.       Люричева встречает Аглаю учтиво, протянув для приветствия руку. Ладонь суха, узка и носит на фалангах жёлтые табачные следы. Люричева бросает за плечо Аглаи пренебрежительный острый взгляд, громко захлопывает дверь и проводит в кабинет. Они садятся лицом подруга к подруге за небольшим письменным столом, Юлия поправляет заготовленный белый лист и откатившуюся в сторону ручку. Медлит.       — Что же вы хотели мне сообщить?       С неё, фаталистки, станется начать признаваться во всех существенных и пустяковых грешках, подгоняя колесницу судьбы.       — Признаюсь, — начинает Люричева.       «Что и следовало ожидать».       — Признаюсь, мне осточертело отсиживаться в тени, замерев как мышь, и радоваться, что в этот раз когтистые лапы поймают не меня.       — Объяснитесь.       Подбородок Люричевой вскидывается, открывается под платком шея.       — Я знала, что вы прибыли в наш Город на лезвии бритвы, и результат вашего вмешательства должен был определить срок вашей дальнейшей жизни. И насколько я понимаю, вы преуспели, — Люричева замолкает, ожидая хоть какой-то реакции, но Аглая её не даёт. — Тем не менее, злые языки охотно говорят, что на оправдательный приговор вам рассчитывать не приходится.       — Сплетники никогда не приносят достоверных вестей. С чего вы решили им поверить? Я помню вас женщиной, с тройной дозой скепсиса относящейся даже к прописным истинам.       На секунду Юлия застывает в лице, громко сглатывает.       — Так значит, вы меня помните, — кивает она, опомнившись. — Значит, вспомнят и другие.       От прошлого не отказаться, как не откажешься от клейма. В Городе лишь единицы посвящены в то, что в юности Юлия состояла в Сонной группе. И ни одна душа не может похвастаться знанием, что Юлия применяла свои способности по заказу Правительственной Инквизиции. Тогда её имя произносили многие: Сагатка, Крой, Манн. Память Инквизитесс, говорят, цепче и крепче волчьего хвата.       Люричева пододвигает к себе листок и берёт ручку.       — Хочу поручиться за вас. Подтвердить весомость вашего вклада. Собрать подписи Данковской и Бурах, Блока, Клары. Хор голосов весомее солитона.       Аглая Лилич прищуривает глаза и как за лески тянет самые уголки губ вверх. На секунду прикрывает веки и облокачивается на спинку стула.       — Благородство восхищающее, сколь и бесполезное, — голос можно назвать доброжелательным. — Не боитесь, что я расценю его как попытку подкупа и решу сдать вас Властям вместо себя?       — Не боюсь, — Юлия склоняется над листом и начинает писать, — как я уже сказала, прикрывать себя за счёт других я не могу себе позволить.       Острие пера скрипит по тонкой бумаге почти безотрывно, и лицо Люричевой становится с каждой строкой лишь сосредоточеннее. Почерк скачет от волнения. Она не делает пауз. Аглая продумывает, как выгодно можно было бы воспользоваться Люричевым благородством, арестовать, доставить скованной в Столицу. Но, кажется, этот чересчур живой город сбил её показатель расчётливости. Аглая останавливает сжимающую перо руку, и Юлия недоумённо поднимает голову.       — В вашем намерении нет необходимости, — Аглая сбавляет громкость голоса, — Властей склонит либо ненависть, либо жадность. Никак не благородство нескольких опальных или дремучих личностей.       Люричева настаивает, убеждённо, напористо, следуя логике, но логике справедливого и равноценного мироздания. Аглая короткими движениями головы отвергает аргумент за аргументом, складывает пальцы в замок. И думает, притягивает ли Город-на-Горхоне людей жертвенных, гуманистичных, мессианских, или же взращивает в них эти черты.       — Я запомнила вас личностью более расчётливой и холодной, — говорит Аглая вслух. Люричева замолкает, задумывается, кивает.       — И верно. Но этот Город меняет людей.       — Да. Я тоже это чувствую.       Город – машина для переделки людей. Как страстно лекторствовал Георгий Каин, как бессвязно проповедовала Петра Стаматина, как звенел, отмеряя время, Собор. Насколько способна здешняя энергия превращать неживое в живое, настолько она может выворачивать людей наизнанку, перешивать их. Здесь бесстрастная Бакалавра Данковская стала оголённым нервом одержимости, в отрешённой нигилистке Люричевой проросло сострадание. И даже в самой себе Аглая чувствует некую перемену.       Молчание затягивается. Люричева продолжает сжимать перо.       — Вот что, — разрывает тишину Аглая. — Я не приму от вас никаких ходатайств в мою защиту. Но я принимаю ваш интерес в исходе этой растяжки – так вы это называете? Вы получите телеграмму. От меня или от исполнителей казни, — удивительно, как легко ей это сказать, — как сложится. Вас это устроит?       Юлия Люричева кивает и кладёт ладони на замок Аглаи:       — Буду ждать от вас известий. Спасибо.       Она вынимает из ящика портсигар и достаёт две сигареты, протягивает Аглае, не спрашивая – Аглая принимает, не благодаря. Табак, такой плотный и сладко щекочущий ноздри, обращается в дым, обволакивающий горло и заполняющий лёгкие – курить его оказывается удовольствием, близким к запретному. Приказ о казни до сих пор не отменён, по приезду в Столицу Аглая сразу попадёт под трибунал, и, если выживет, ещё долго будет ходить под взглядами-дулами и взведёнными курками.       Юлия Люричева курит без жадности, доверительно опустив веки. Закидывает ногу на ногу и почти касается Аглаиных колен. Пальто бледно-малахитового цвета с шорохом скользнуло по обсидиановой коже кителя. Про память Инквизитесс не врут – они помнят всё с фотографической чёткостью, а стирают ненужное каждая по-своему. Эти минуты Аглая к ненужным не относит.       В ажиотаже от привёзшего продукты поезда Город вскипает, как бурная вода, клокочет и шумит только о том, что и сколько всего привезли. Все забывают про военных и пушку, прицепленную к составу, про скрывшуюся вместе с Евой Ян в неизвестном направлении Бакалавру Данковскую, про безоглядно садящуюся в вагон Аглаю Лилич. Юлии не нужно быть на станции, чтобы всё это знать. Но мысленно она видит жёсткую спину и разведённые плечи Инквизитессы, слышит стук каблуков о железные ступени лестницы.       А после – терпеливо ждёт. Без лишнего тремора, ненахождения места, нервозности. Приводит в порядок особняк, занимается с Капеллой искусству полемики, заправив до упора дорожные ручки и нагрузив сумку кипой чистых листов, ходит по отстрадавшим своё кварталам, стучится в незапертые двери, записывает летопись Второй вспышки, чтобы пережитое не потерялось, как теряются ненужные вещи, и не стёрлось, как стираются самые болезненные воспоминания. Юлия занимает голову и руки. Сердце же уняться не может, хоть твирь уже давно отцвела и прибилась жухлыми стеблями к степной земле.       Телеграмма, наконец, приходит, об этом извещает посыльная телеграфистки. Юлия спешит в Управу, отмахиваясь по дороге от воркующей с голубями Лары, что приветливо подняла ей ладонь со скамейки. Тяжёлые двери отворяются со скрипом несмазанных петель, впуская в протопленный зал морозный октябрьский воздух.       Лист телеграммы пахнет свежим клеем. В ней всего одна строчка:       «ВСЁ РАЗРЕШИЛОСЬ БЛАГОПОЛУЧНО = INQ A L»       Сердце успокаивается мгновенно. Над ответом – а его послать непременно хочется, – Юлия думает долго, медленно расхаживая вдоль длинных управных окон. Телеграфистка доклеивает телеграммы на бланки, передаёт в руки разносчице, та складывает их в почтальонную сумку и уходит, бросив на Юлию заинтересованный взгляд.       Непростая это задача, сокращать дистанцию с Инквизитессой. Юлия с улыбкой отправляет следующее:       «ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ НОВОСТЬ ТЧК РАДА ЗПТ ЧТО ТРАГЕДИИ НЕ СЛУЧИЛОСЬ ТЧК       КСТАТИ МОЯ РАБОТА СТОИТ ВПРСТ ЖАЛЕЮ НЕ МОГУ УВИДЕТЬ РЕЗУЛЬТАТЫ ТРУДОВ ТЧК       ПОЖАЛУЙСТА ЗПТ НАПИШИТЕ ВСКЛ ВЫ ЗНАЕТЕ АДРЕС ТЧК = ЮЛИЯ»       Сложенный листок телеграммы лежит во внутреннем кармане жилета до ночи и раскрывается, только когда Аглая остаётся одна. В глаза сразу бросается то, что даже в скором сообщении Юлия Люричева не может отбросить сложность словесных конструкций – но настроение это портит лишь самую малость. Главное кроется не в этом.       Вопрос о её творении известно неуместен, и даже крупица информации о возведённом в стенах Правительственной Инквизиции, оброненная за её пределами, карается жёстче государственной измены. Но эту часть Юлия обделяет и знаками, и предлогами, кропотливо расставляя их в абсолютно неважных для телеграммы местах. Очень интересно. Люричева откровенно просит о продолжении общения. Но стоит ли его ей давать?       Аглая обдумывает этот вопрос некоторое время, возвращаясь к нему в редкие минуты отдыха, ради переключения внимания, как способ сбросить мозговое напряжение. Ответ формируется постепенно. Она воображаемо перечёркивает строчки, исправляет обращения, начинает заново. Только когда готов окончательный ответ для Люричевой, Аглая понимает, что забыла дать ответ самой себе. «Что ж, так и быть», — примиряется она.       Письма из Столицы до Города-на-Горхоне идут долго, проходя три почтовых пункта на своём пути, задерживаясь в хранилищах, переходя с ветки на ветку. Скорее было бы доставить письмо за приморскую границу, чем в провинцию немногим южнее центра страны. Слишком много мороки ради половины тетрадного листа текста. Пятьдесят четыре слова. Почти три недели почтового пути в один конец.       С тоской ожидать ответа у Аглаи времени нет. Её недолго держат на коротком поводке, поближе к эшафотам, менее чем через месяц после вынесения оправдательного приговора высылают к горам на расследование очередного военного преступления: массового помешательства, кровавой бане между солдатами одной роты. Там сталкивается с Блоком, что в очередной раз ослушался прямого приказа и пренебрёг тактическим манёвром ради того, чтобы проведать неполную дюжину выживших в загадочной стычке. Самозванка Клара – какая из? – следует подле его левого плеча, дёргает Блока за рукав и указывает на Аглаю пальцем издалека. А затем вприпрыжку направляется к ней.       — Я так и знала, что мы встретим тебя здесь, — говорит она голосом гораздо более наглым, чем пищала в стенах Собора когда-то. — А я сон увидела о тебе, хочешь, я расскажу?       — Нет, — Аглая отворачивается и направляется к своей походной палатке.       — А я скажу всё равно, — Самозванка пинает носками потёртых сапог мелкие камешки, — я сейчас гораздо чётче всё вижу. Юлия Люричева получила твоё письмо. Читает его Андрэ Стаматиной вслух под музыку и множество посторонних разговоров. И я слышала смех. Они уверены, в конце к тебе, кошке, мышкины слёзки и отольются.       Аглая останавливается у одной из незакопанных братских могил – разнородная масса изуродованных друг другом человеческих тел, смердящая и кишащая мухами. Клара застывает рядом с ней и выжидает реакции. Аглая заглядывает ей в глаза – незамутнённо-стеклянные, подчёркнуто-чистые, прозрачные, как лёд, выкаченные.       — Две абсолютно разных вещи иногда могут быть поразительно схожи, — говорит ей Аглая. — Вот ты и эта куча мяса – вы обе далеки от звания человека. И меня от тебя так же тошнит.       Самозванка убегает от неё в слезах.       Музыка играет в Разбитом Сердце без перерыва, как вечный двигатель. И, как в настоящем органе, в кабаке никогда не прекращается движение: люди вваливаются в него толпами, перетекают из угла в угол, от стойки к столикам, от столиков к танцполу, а в это время другие покидает Сердце, хлопнув дверьми-клапанами. Всё это легко заметить, стоит просидеть здесь достаточно долго.       Андрэ наливает Юлии специальную слабоалкогольную настойку, уважая её желание сохранять максимальную ясность ума, себе же в стакан плещет твирина покрепче. Юлия кивает и отпивает, не чокаясь.       — Ничего можешь мне не говорить, — сообщает Андрэ, — я не дура, всё вижу. Получила своё письмо?       — Короткое, как рапорт.       — Напиши этих рапортов с её – тоже в свою красноречивость вернуться не сможешь.       Юлия пожимает плечами и засматривается на блики в своём стакане. Зачем она затеяла эту игру? Какую растяжку проверяет на этот раз? Прочитав письмо Аглаи Лилич, Юлию охватила несвойственная ей неуверенность – не совершила ли она ошибку, не прогадала ли с вопросом-крючком, правильно ли вообще поступила, решив не отпускать Аглаю Лилич в этот раз – как сделала несколько лет назад. Вспоминая это – девичью глупость, дерзость, вспыхивающие щёки каждый раз, как Инквизитесса Лилич с интересом проверяла её наработки, и детский почти что страх быть жестоко – по-инквизиторски – отвергнутой, слёзы в подушку, – Юлия невольно тонко улыбается.       Андрэ подмечает улыбку и легонько звякает их стаканами.       — Не надумывай себе лишнего, Юля, — по-матерински говорит она, хоть они почти ровесницы, — при напролом, как поезд. Ты это умеешь.       — Спасибо, — Юлия улыбается осознаннее, допивает залпом, обнимает подругу. — Я пойду, не могу у тебя долго сидеть.       — Ну уж простите! — прилетает ей в догонку, и Юлия смеётся по-настоящему, смахивая слезинку. Остужает голову на улице, быстро вышагивает по улицам и мостовым. Пишет ответ в тот же день, в тот же относит в Управу, справляется о следующем поезде. «Проезжает послезавтра один», — сообщают ей.       Так и складывается. Их конверты белыми птицами мчатся из Столицы в Город-на-Горхоне, из Города обратно в Первопрестольную. Не сговариваясь, каждая решает отправлять ответ в тот же день, что и получает собственный, Юлия же даже идёт на рискованные трюки и порой пересекает спирали времени, чтобы дни промчались быстрее и скорее приехал очередной поезд. В Новый год она щедро одаривает машиниста, и тот обещает передавать её письма напрямик, практически из рук в руки, что сокращает почтовый путь почти в два раза. Аглая же пользуется инквизиторским значком, и испуганные работницы почты шлёпают на конверте двойной штамп срочности, и в Город-на-Горхоне письмо прибывает с еженедельным продовольственным поездом. Такие письма Аглая отправляет даже в командировках – конечно же, без указания адреса отправления, и Юлия, в очередной раз садясь с конвертом под лампу, поглаживает алеющие печати и пытается угадать, откуда на этот раз ей написала Аглая Лилич.       Текст писем становится всё длиннее. Аглая рассказывает о стремительно разрастающейся ввысь Столице, как стеклянные башни – жилые, муниципальные, соблюдающие каждый закон физики, – появляются совсем рядом с дореволюционными купеческими домами, о поэтических вечерах, на которых, она знает, когда-то блистала Юлия – они всё ещё собираются, и молодые особы читают весьма недурственно. Присылает тонкую брошюру с прошедшей международной научной конференции с пометками автор, которые могли бы заинтересовать Юлию, но она вряд ли услышала бы о них из глухой провинции. Двух она выделила, как осуждаемых правящей партией, зная, что Юлию заинтересует это ещё больше.       Юлия рассказывает, как трещит толстый лёд на Горхоне, как высчитывает траекторию кометы, что должна пересечь небосвод в конце февраля, указывает широты, в которых она будет видна – приглашает наблюдать её путь совместно, пусть и из разных географических точек. Пишет о книжных изданиях, что пополнили её библиотеку, жалуется на партию табака, что привезли в Город отсыревшим и непригодным к употреблению, горестно шутит, что теперь и ей какое-то время придётся терпеть сигареты из красных фирменных пачек. В середине весны на неё нападает ностальгия, и впервые она пишет Аглае Лилич о своих студенческих годах. Вспоминает споры с преподавателями, учебные практики, как вода камень, огибает недолго существовавшую Сонную группу. И под самый конец выводит: «Я ведь была в вас влюблена, вы знаете?»       С тех пор Аглая Лилич пишет только шифром. Сначала простой транспозицией, в последствии соединённой с моноалфавитной заменой. Юлия, сосредоточенно хмуря лоб, разгадывает комбинации, не глядя пишет себе подсказки на черновиках, отвечает на резко ставшие отвлечёнными вопросы о погоде и местных новостях, и наконец дожидается июльского письма. Очень короткого.       «Разумеется, знаю. Вы были совсем девочкой. Пропасть возраста пугает и задорит, сейчас же её почти нет. Что же заставило вас об этом вспомнить?»       Сколько Юлия не грела лист над зажжённой спичкой и не разглядывала под толстой лупой знаки препинания, больше там ничего не было. Она злится, выходит к Горхону, продираясь сквозь густую, как мёд, жару к самой воде, ловит лицом рваный ветер, обхватывает холодными пальцами разгорячённую шею. Смотрит на чёрные воды, на глади которых белым слепит солнце – точно как волосы Аглаи Лилич. Юлия кусает губы, словно ей снова семнадцать, и словно, если наискось поднять глаза из-под отросшей чёлки, увидит острое лицо Инквизитессы, склонившейся над её чертежами и расчётами. Она струсила тогда, безоправдательно и малодушно.       Порыв ветра толкает Юлию в спину, навстречу реке. Андрэ сказала ей идти напролом. Ну что же. Юлия решительно возвращается в дом.       Перетасованные буквы пестрят и меняют комбинации абзац за абзацем, как в руках матёрого шулера. Аглая мечется глазами от строчки к строчке, от буквы к букве и расшифровывает в уме, заполняя одно белое пятно за другим.       Юлия Люричева пишет об улыбке-сети, в которую угодила. О стальном взгляде, что резал, а ныне шпагой со шпагой скрещивается до искр. Юлия пишет: «Была влюблена», Аглая читает сквозь несвойственную лиричность: «Влюблена до сих пор». Отворачивает тугой ворот не снятого кителя, откладывает в сторону недочитанное письмо. Закуривает скрученный вручную табак, долго смотрит на тлеющую бурую бумагу, наблюдает за энтропией дыма. Достаёт из памяти образ Юлии Люричевой, цепляется за её потрескавшиеся губы. Раньше были до крови искусанные, в незаживающих коростах, а прицелом устремлённые зрачки тогда только с виду казались колкими – при проверке же плавились, как олово. Дерзкая гадкая утёнка, Юлия Люричева, неужели стала горделивой лебедью?       Не постскриптумом, но под исход листа, Юлия пишет прямо, без шифра: «Приезжайте гостить в октябре. Отцветшая твирь пахнет табаком». Аглая щурится, вжимает в борт пепельницы сплюснутый пальцами окурок.       Она не садится за ответ ни в этот, ни в следующий день, не чувствует готовности и – смешно говорить – решимости начать. Перо подписывает рапорты, ноги идут на идеологическую чистку, руки целятся из табельного оружия, щёлкают наручниками о стучащие кровью в жилах запястья, а Аглая думает о запястьях других. И было бы гораздо проще, будь это обычный физиологический порыв – задушить его не составило бы усилий. Но запястья проводят связки к пальцам, что с силой сжимали ручку, переносящую на бумагу нелепую просьбу – пощады! – и для кого – для Инквизитессы. Дерзкая, презирающая законы и правила Юлия Люричева, посмевшая отнестись к холодному инструменту Властей по-человечески.       Город-на-Горхоне полон различных чудес. Возможно, это – одно из них. На исходе недели Аглая берётся написать ответ – единственное предложение, но шифрует его так усердно, как не шифровала информацию высшей государственной секретности, способное развязать войну ещё более страшную и кровавую, чем та, что отгорает сейчас. Шесть слов разливаются на несколько строк, и в конце перо неуверенно зависает над последним знаком. Аглая облизывает губы и чувствует необходимость добавить для Юлии хоть что-то ещё, что-то, за что она могла бы зацепиться. И добавляет, отступив, нешифрованно: «Расскажите, какое ваше любимое время года».       И пока отцветает июль, догорает августом лето, кажется нелепым и неуместным переписываться с Юлией о насущных пустяках. Аглая хочет писать, как высматривает в городской толпе похожих на Юлию женщин, как стоит подолгу, одетая в штатское, в табачных лавках, а вместо этого небрежно описывает заснеженный дом своего детства и игры в снегу с отцовскими гончими. Вместо того, чтобы взять плацкартный билет и через три дня быть уже в Городе-на-Горхоне, уезжает в противоположную от него сторону, проводит инспекцию трудовых лагерей и каторжных приисков. Расстояние натянулось вибрирующей жильной струной, осязаемой почти настолько же, как осязается сердцебиение сжатого тисками сердца. Наступает сентябрь. Аглая гадает, зацвела ли уже твирь.       Как понять, заходится ли сердце от набирающей силу твири или от бесконечного ожидания? Юлия меряет сквер шагами, шелестят первые опавшие листья, вокруг с полными пакетами продуктов к торжеству ходят горожанки, приплясывают, на ходу доплетая венки, степнячки. Город готовится отмечать годовщину избавления от Песчаной язвы, Уклад прихорашивается к празднику Плодородия Бодхо, и одинаково насмешливо вздыхают голоса: «Как же быстро пролетело время!» Юлия почти болезненно морщится и продолжает ходить, выискивать в Городе места, где часы двигаются быстрее: всегда людный кабак Андрэ, яростно репетирующий новую постановку Театр, заведённая и работающая до сих пор, как музыкальная шкатулка, обсерватория Евы Ян, Собор, где свежесотканное время резво выходит из-под спиц-стрелок. В сумерках Юлия совершает крюк по дороге домой и навещает склепы Хозяек. Темнеющая точёная фигура Нины Каиной имеет те же длинные пальцы, те же острые скулы, что у Аглаи. Юлия касается обсидианово-чёрного, как Инквизиторский китель, камня монумента, повторяет шесть слов июльского послания: «Первая декада октября. Жду нашей встречи». Закуривает всё те же дрянные сигареты – с февраля в регионы так и не наладились поставки рассыпного табака, сбережённого для Столицы, возвращается в Невод.       И – замирает там. Снова запечатаны окна, снова пыль скапливается на книжных полках и смешивается с сигаретным дымом. Юлия пишет стихи – впервые с семнадцати лет, рассеяно забывает щекотавшие вот только что слова, ставит штрихи и прочерки, высчитывая размер. Вместо результата получает только россыпь смятых исписанных листов. Курит. Ливни накрывают Город и прибивают стебли твири, Город за окном исчезает в серой дымке. После долгих дней барабанной дроби по крыше, трубам и стёклам, наступает тишина и свежесть. Десятый день октября. Степная трава отдала весь свой удушающий аромат земле. Юлия выходит из дома и замирает на крыльце, вдыхая свежий воздух.       Аглая исправляет пару дат в свежих рапортах, заготавливает телеграмму с сообщением, что из-за ремонта на путях её возвращение в Столицу задерживается на несколько дней. За окном понемногу светлеет в ожидании рассвета, и можно заметить исполинские зубья, возвышающиеся над степью – не то камни, не то кости, не то менгиры. Поезд подъезжает на пустую станцию. Аглая снимает китель и сворачивает его подкладкой наружу, остаётся в лёгком жакете: прохладно для почти середины осени, но это дело принципа – войти в город не Инквизитессой, а всего лишь Аглаей Лилич.       Двери открываются со скрежетом, Аглая делает первый шаг и первый вдох – действительно, в воздухе едва ощутимо витают ноты табака. Утопая в хватающейся за ботинки мокрой траве, выходит в черту города и движется по нему уверенно и быстро, пересекает сквер, минует Театр, не глядя проходит мимо здания Управы, игнорирует нелепую Лестинцу в небо и наконец достигает особняка Невода. Аглая присматривается к крыльцу и на мгновение сбивает шаг, а потом с удвоенной скоростью, звонко стукая каблуками, приближается к дому, у которого, запрокинув вверх голову и подставив лицо под моросящий дождь, стоит Юлия Люричева.       И когда Юлия тоже замечает Аглаю, ловит прямо в сердце её несводимый взгляд, в ушах с громким щелчком кнута стягивается вытянутая до предела растяжка. Аглая замирает у ступеней крыльца, переводит тяжёлое дыхание и одним махом взлетает к Юлии по лестнице. Руки касаются рук, полы пальто касаются широких брючин, тонкими вибриссами щекочут друг друга волосы над лбами – светлые и чёрные с линией седой пряди. А губы… соприкоснутся позже, потом, когда Аглая скажет: «Я привезла Вам табак» и «Я не переставала думать о Вас». Юлия ответит: «Я тоже».