Очаруй меня красным

Дожидается окончания представления, когда полностью опустеют и зал, и манеж. Дожидается уже по обыкновению, но не для того, чтобы уйти последним, когда погасят верхний свет. О нет, сегодня — нет. Сегодня, наконец, насмотрелся. Сегодня решился. Огибает шатёр с обратной стороны, безошибочно угадывая, где искать артистов. Слышит их смех и тоскливые визги запертого в тесных клетках зверья. Зверья, которое его совсем не интересует. Приходил четыре раза на той неделе в соседнем городе, два — на позапрошлой, и три — на этой, уже здесь. Ради эквилибристов. Ради одного из них. Можно сказать, что заочно влюбился. Можно сказать, что хочет, очень хочет его узнать. Увидеть не издалека. Подходит не торопясь. Подходит уверенно, на ходу пересчитывая стоящих. Верит, что просто так. По привычке. Верит, что просто так, от скуки, чтобы мысли занять. Половина всей труппы. Шестеро. Половина труппы, но интересует его всего один. Один из них всех. Самый молодой, гибкий и единственный успевший переодеться, но не умыться. Всё ещё в сценическом образе. В гриме. Красивый. Юный совсем и поглядывающий на двух похожих как капли воды близняшек. Поглядывая, улыбаясь и опуская голову, утыкаясь в свой телефон. Будто и с ними, а будто и нет. Наверное, в своих мыслях витает, может, пишет кому-то о чём-то своём. Или их. Пишет кому-то что-то личное. Для двоих. Чужой, из зрителей, не сразу шагает вперёд. Замирает, любуется, впитывает глазами. Запоминает долгих несколько минут. Его замечают, когда выступает из тени. Его замечают и замолкают, глядя не на лицо даже, не на костюм, а на букет алых роз. Приметных и кричаще ярких. Его замечают… И все стоящие разом поднимают глаза вверх. Теперь уже и на лицо. Теперь уже оценивающе. Лицо, воротничок рубашки, рукава пиджака. Носы ботинок. Он знает, что его оценили только что. Он слышит, как работают маленькие счётные машинки в чужих головах. Во всех, кроме одной. Во всех, кроме головы того, кого выбрал он сам. Мальчик, который много-много младше своего воздыхателя, едва ли увидел его. Всё глядит в телефон. Отрывается от него, только когда понимает, что пауза слишком уж затянулась. Отрывается от него и сразу же, безошибочно, находит глазами причину. Паузы. Сталкиваются взглядами, и только после замечает букет. Только после глядит на него, приоткрыв рот, и в его глазах, светлых и широко распахнутых, явственно читается зависть. Зависть и сожаление. Скверные чувства, которые визитёр тут же стремится разрушить. Он слишком очарован, чтобы видеть грусть на этой прекрасной мордашке. Шагает вперёд, поворачивается боком, чтобы случайно не коснуться местного силача, показывающего номер с пудовыми гирями, и, изящно уклонившись от шагнувшей было ему навстречу дамы в коротком вызывающем наряде, оказывается напротив своей цели. Напротив цели, в глазах которой сейчас только неверие. И, может быть, восторг. Самую малость. Гость коротко кланяется и, сделав ещё полшага вперёд, протягивает этот самый букет. Вкладывает его в чужие, неловко занятые мобильником руки. Улыбается, заглядывая в глаза, и на секунду, всего на одну секунду касается чужих пальцев своими. Своими ледяными. Подмигивает и отступает спиной вперёд. Отступает спиной, но ни на кого не натыкается. Лавирует, будто видит затылком, и откланивается, собираясь затеряться в тени, из которой вышел. Ненадолго, но с сожалением. Ненадолго, что ему стоит ещё подождать, пока уже его — он считает его своим — прекрасный мальчик останется один. Или же, сглотнув и напряжение, и неловкость, впихнёт обёрнутый шуршащей коричневой бумагой букет в неожидающие этого руки своей юной коллеги по труппе и бросится следом. Бросится догонять. Он бы сбежал, если бы захотел, но, разумеется, не хочет. Нарочито не прибавляет шага и держится середины хорошо освещённого тротуара. Жёлтый свет фонарей делает его совсем бледным, синеватым, но зато заметным. Слышит торопливые шаги и улыбается, опустив голову. Попался. Заинтересован. Такой живой. Хороший… — Эй! И звонкий голос совсем высокий. — Эй, погоди! Нагоняет, не сдержавшись, видно, хватает за руку, пальцами проводит по запястью, будто очерчивая круг, и становится впереди, преграждая путь. — Подожди… — просит и вместе с тем разглядывает, таращится во все глаза, тяжело дышит, но не от бега, а от хаотичного, с головой его поглотившего интереса. Возбуждения, что так и читается в блеске его глаз. — Ты бы… — Сглатывает, кусает губы, нервничая и, видно, не зная, что говорить и как. Сглатывает, видно, не ожидая, что поклонник окажется таким молчаливым, и думает, с чего же теперь начать. — Представился?.. Поклонник, который только разводит руками, будто не зная своего имени, и негромко, с мягкой улыбкой спрашивает. Спрашивает, проигнорировав первый вопрос: — Букет тебе не понравился? Спрашивает и будто бы извиняется заранее. Будто бы виноват в чём-то, и это отражается на его лице. Отражается так явно, что мальчик, забывший уже о не смытом гриме, откровенно пугается. — Понравился, но как мне с ним тебя догонять? — пугается и принимается оправдываться, будто ему всё ещё четырнадцать и он не заправил кровать. Пугается, что его могли неправильно понять или посчитать неблагодарным. — Я обязательно заберу, когда вернусь, — обещает, и визитёр кивает. Просто опускает голову, а на его губах всё так же играет странная, будто немного размазанная улыбка. — Это хорошо. Он спокоен и, видно, вовсе не умеет заводить диалоги. Он спокоен и, видно, вовсе не заинтересован в знакомстве. Иначе как его понять? — Да, хорошо. — Догнавший его эквилибрист чувствует себя куда более неловким на земле, чем там, наверху. Бросился следом, повинуясь порыву, и… И не знает теперь, стоило ли. Не знает, насколько тупо выглядит со стороны, но ещё глупее будет повернуть назад и, попрощавшись, вернуться к себе. Ещё тупее будет просто взять и уйти. — Может… пройдёмся немного? Я был бы не против, если ты хочешь. Ну… познакомиться. Гость ещё раз кивает и, развернувшись, продолжает неспешно чеканить шаги. Гость ещё раз кивает, расслабленно вытягивает пустые руки вдоль туловища и словно не здесь. Где-то далеко. Они будто из разного времени, и это ощущается безумно остро, если шаг в шаг и рядом. Они будто разных видов. Из разных эпох. Идти вот так рядом — немного странно, но… Молчание не давит. Ни молчание, ни сгущающаяся ночная прохлада. Идти вот так, изредка соприкасаясь пальцами. У одного из них в кармане тонкой кофты с капюшоном начинает трезвонить мобильник, у второго же вообще нет телефона. Никогда не было. Для него они слишком странные. Для него они непонятные, и одному попросту не разобраться. Он ищет того, кто сможет помочь ему. И с телефоном, и с интернетом, и с многим прочим. С очень многим. Джинсы ему вот тоже странные, и современные куртки с бельём. Костюмы ничего, но узковаты, теперь редко шьются на заказ. Все в одинаковом, все странно похожие. Все примитивно глупые и редко по-настоящему красивые. Такие, как этот мальчик. Мальчик, что глядит на него всё ещё с восторгом и неверием. Мальчик, который наверняка не верит в происходящее и знай себе доверчиво переставляет ноги. Дальше и дальше от шатра. Сменили улицу, перешли на другую сторону дороги. Впереди — доки и набережная. Впереди — сгущающаяся темнота и редкие, очень редкие фонари. Всё ещё в молчании. Мальчишка, который такой ловкий под куполом, мальчишка, который смеётся над высотой, вдруг, засмотревшись, оступается и едва не разбивает нос. Оказывается вовремя пойман. Потянут вверх за взметнувшуюся для сохранения равновесия руку, и так и идут теперь. За руку. Это странно. Это, наверное, кажется чем-то сказочным. Судьбой. Это странно, но совсем не пугающе — люди теперь боятся не тварей, кровью питающихся, а потерять свой смартфон. Люди не просто не боятся — люди больше не верят. И это по-своему славно. Это делает всё безопаснее. Но и удовольствия лишает тоже. Лишает интереса и навевает скуку. Вгоняет в тоску и сон. Длинный-длинный сон, за который он столько пропустил. Изобретение электричества, телефона и интернета, например. И ещё уйму, уйму вещей. Уйму вещей, о которых он пытался читать, но без помощи так и не смог разобраться. Ему нужен проводник. Спутник — тоже. Любовь и тепло, по которым он изголодался. Так же сильно, как и по свежей крови за время коматозного, летаргического почти, сна. Любовь и тепло… Тепло, которое греет его пальцы своими и всё поглядывает искоса. Всё ждёт. Наверное, слов, но с ними у гостя из прошлой эпохи как раз плохо. Тяжело даётся новый язык, с трудом разбирается в сленге. Строит только простые предложения и очень, очень хочет научиться. Хочет затеряться среди жителей этого времени и жить, а не бродить ночной тенью. Костюм он сменил, а вот подстричься не решился. Оставил свои длинные, перехваченные лентой волосы. Оставил и иными был принят за фрика, которому место среди каких-то странных, собирающихся где не попадя готов. Отвратительных на вкус. Пропитанных алкоголем и наркотиками. Сигаретным дымом и прочей дрянью. Надеется, что этот — не такой. Надеется, что образ, который он соткал из наблюдений, станет только ярче от созерцания вблизи. Станет лучше. Прекраснее. Ноги всё несут вперёд. Мальчик откровенно мёрзнет. Мальчик с удивлением принимает его пиджак и натягивает поверх своей кофты. Удивлённо бормочет «а как же ты?» и почему-то отказывается довольствоваться отрицательным покачиванием головы. Мальчик смаргивает, переваривает ответ и вдруг отшатывается. Наконец, связывает бледную кожу, холодные пальцы и склонность к театральным жестам, присущие джентльменам далёкой от этой эпохи. Мальчик смаргивает, пятится, вцепившись в свои плечи ладонями, и от него не тянет больше ни предвкушением, ни восторгом. Одним лишь страхом. Страхом, что наполняет воздух едкими паническими нотками. Чем-то острым. Чем-то привлекательным только на охоте, на которую никто не собирается выходить. — Ты что, упырь? — спрашивает с лёгкой дрожью, со смешком, готовый в любой момент обратить всё в шутку, но получает в ответ не удивительную историю о терпимости к перепадам температур или воспитании. Получает в ответ именно то, о чём спросил, и невольно пятится к краю набережной ещё быстрее. Пятится, пока не упирается спиной в каменный парапет, да так и застывает около него, всё ещё удерживая себя за руки. — Носферату мне нравилось больше. — Гость не спешит подходить, но поворачивается всем корпусом. Стоит в каких-то трёх метрах и при желании перехватит, куда ни дёргайся. Очень многое сделает при желании. И мальчик, выросший на тысяче и одном фильме ужасов, прекрасно это понимает. Не моргает. — Но, наверное, да, если я верно понимаю смысл этого слова. Упырь. Негромко подвывая, вдоль стены прогуливается ветер. Волны бьются о край близкого пирса и откатываются назад. Мальчик, который чувствует себя сейчас много младше, чем на самом деле есть, только и может, что размеренно дышать. Осознание всё прочее забирает. Не даёт ни закричать, ни сдвинуться с места. — И ты принёс мне букет для того, чтобы… Заговаривает не сразу, только после того, как трижды прочистит горло и глубоко вдохнёт, понимая, что если бы его и хотели «съесть», то не стали бы тянуть так долго. Здесь точно не стали бы. Никаких случайных свидетелей. — Подарить. Ответ выбивает ещё больше. Ни черта не понимает. Ни черта не понимает, только и делает, что неосознанно гладит свои предплечья, снова и снова проходясь пальцами по гладким рукавам пиджака. Думает, что спит. Думает, что в реальности, наверное, бы уже вопил как резаный. В реальности вампиры не должны быть такими красивыми. Или, напротив, должны? — Но ты же… — Упырь? — подсказывает ему гость с лёгкой улыбкой, будто его искренне забавляет это слово. Забавляет в самом хорошем из смыслов. — Да. Но пришёл не для того, чтобы пообедать. — Зачем тогда? Вопрос, может, и глупый, но ответ на него не слишком-то далеко ушёл. — Для того, чтобы подарить цветы. Они будто играют в какую-то игру, правила которой знает только один. Они будто и беседуют, но стоит только гостю сделать полшага вперёд, как мальчик вытягивается в струну и, дёрнувшись назад, умудряется удариться о каменное ограждение поясницей. Удариться, зашипеть, потирая ушибленное место, и, чуть согнувшись, всё-таки подозрительно переспросить: — И только? — И познакомиться, может быть. Кто-то слишком стар для того, чтобы усложнять. Кто-то слишком мало понимает в царящих в данном времени нравах, чтобы пытаться что-то вуалировать. — Если захочешь. А если не захочет, тогда что? Если бы не потянулся следом? Ему подарили цветы для того, чтобы выманить, или же действительно просто потому, что понравился? — Я не понимаю… — произносит вслух и тут же, осознав это, добавляет уже громче, продолжая жаться к холодной кладке. Отступить бы от неё, да как приклеенный. — Я ничего не понимаю! — Что же тут понимать, глупый? Вампир всё-таки подходит ближе. Подходит плавно, на ходу оправляя мешающие ему чем-то узкие рукава рубашки. Подходит вплотную и замирает на расстоянии шага. Не то для того, чтобы полюбоваться, не то для того, чтобы прикинуть, как лучше оттянуть ворот от прикрытой шеи. — Такой красивый, такой ловкий и такой глупый… — воркует, гладя по испачканной белилами щеке, и, ловко подцепив пальцами подбородок, самыми обыкновенными человеческими пальцами с коротко подстриженными ногтями, вынуждает поднять лицо. Смотреть на себя. Мальчик успевает подумать, что, возможно, его сейчас загипнотизируют и навсегда поработят. Мальчик успевает подумать, но не вдохнуть. Так и замирает с горящими лёгкими, когда гость продолжает свои размеренные речи. — Я влюблён в тебя уже больше пятидесяти дней. — Вот так запросто проговаривает то, к чему многие люди этого времени готовятся годами, опасаясь потерять свою независимость. Вот так запросто, при первой встрече, касаясь только кончиками пальцев. — Я надеюсь, что, может, у тебя получится дать мне что-нибудь в ответ. Не просит. Совершенно точно не просит. Ставит в известность и действительно надеется. Не претендует на большее, и именно это и сбивает с толку. Что можно взять с артиста, гастролирующего почти полгода цирка? Чем он может поделиться? — Что же? — об этом и спрашивает с толикой сомнения и уже не так боится холодных рук. Всё ещё уверен, что спит. Слишком уж всё сказочно. Слишком хорошо для того, чтобы быть правдой. — Своё тепло? Свои знания? — перечисляет немного растерянно вампир и явно тормозит перед тем, как закончить. — Номер… смартфона? — Так не говорят, — автоматически поправляет его мальчик, мальчик, который не помнит сейчас даже своего имени и вряд ли вспомнил бы целых одиннадцать цифр. — Номер телефона. Поправляет и тут же, опомнившись, хватается за голову, рискуя вырвать клок волос и даже не заметить этого. О чём он вообще, господи! О чём он вообще думает! Нужно бежать! Нужно вернуться к своим под любым предлогом, нужно… Не удержавшись, косится на лицо напротив, поднимается взглядом до тёмных глаз и теряется. Замирает, пойманный снова. Замирает, осторожно разжимает пальцы, схватившиеся за пряди на виске, и, опустив руку, ощущает, как к ней прикасаются. — Я же тебе понравился, — утверждает, но будто бы вовсе не уговаривает. Утверждает, и мальчик, который внезапно на себя злится, не сдерживается. Смелеет настолько, что даже толкает своего поклонника. Толкает сильно, пихает что есть дури в грудь, но тот не отшатывается даже на миллиметр. Как стена. Такой же твёрдый и холодный под рубашкой. Неживой, но страшно другое. Страшно то, что для мальчика это, кажется, уже ничего не меняет. — Конечно, понравился! Ещё одна попытка толкнуть, уже сильнее, но всё такая же бессмысленная. Ещё одна, вызванная скорее безысходностью, нежели злостью. Да и на что ему злиться? На цветы? — Ты же красивый и таинственный! Принёс шикарный букет! Как ты можешь не понравиться?! — выкрикивает прямо в чужое лицо и вдруг ощущает себя абсолютно жалким. Абсолютно обычным и нескладным по сравнению с этим высоким вытянутым существом, сбежавшим из другого времени. Существом, которое только слушает и не пытается перехватить или скинуть прижавшийся к своей груди стиснутый кулак. — И надо же… оказался кровососом. — Мальчик падает голосом и голову опускает тоже. Всего на мгновение или два. Чтобы сморгнуть и выдохнуть. Начать удивляться заново: — С ума сойти! Как так вообще может быть?! — Я не собираюсь сосать твою кровь. Только если захочешь, — отвечает со смехом даже, а добавив второе предложение, спешно поправляется: — Если разрешишь. Мальчик цепляется за первое и никак не может уложить в своей голове. Не может представить, как можно подставить шею под клыки, которые гарантированно причинят боль. И хорошо, если только её. Хорошо, если ею всё закончится. — Как этого можно хотеть? Вопрос остаётся повисшим в воздухе. Вопрос остаётся только фразой, на которую никто не собирается отвечать. По крайней мере, сейчас. — Давай я провожу тебя назад. Вот и делает шаг назад. Ледяной, а будто уносит с собой что-то. Частицу тепла, которого нет и не было. — И, клянусь, если не захочешь, то не стану больше показываться на глаза, — обещает совершенно серьёзно, и от этого не то чтобы страшно. От этого как-то печально и никакого облегчения. — Я не знаю, я… Мальчик, который младше своего поклонника лет на триста, принимается тараторить, бубнить что-то не внятное себе под нос, но осекается, глядя на медленно, чтобы не пугать, поднятую руку, и не сразу понимает, что же от него требуется. — Пойдём. Уже поздно, тебе стоит вернуться. Что? Вернуться? Его не сожрут здесь и сейчас? Это всё не уловка? Не попытка поиграть? — Не дашь мне руку? Пожалуйста? Опасливо, сомневаясь, протягивает пальцы и вкладывает их в холодную, приглашающе протянутую ладонь. Глядит неверяще, почти не моргает, будто гадая: не сожрут ли, если сомкнёт веки, не бросятся ли тут же, чтобы сожрать? Первые минут пять, а после вроде расслабляется. Походка становится свободнее, сердце не так стучит в груди. Видно, что напряжённо думает и молчит, кутаясь в чужой пиджак. Молчит до самого тёмного, уходящего высоким шпилем в небо, расставленного шатра. Молчит и когда подходят к маленьким пузатым трейлерам, в которых живут артисты. Останавливаются подле крайнего, и мальчик, которого даже не просили представиться, замирает с безумно прямой напряжённой спиной. Вытягивает свои пальцы из чужих и, выдохнув, будто на что-то решается. Оборачивается всем корпусом, воровато оглядывается и, убедившись, что никто не следит, поддаётся своему любопытству. Поддаётся и любопытству, и ближе, к своему поклоннику. Замирает напротив и, привстав на носки, гулким шёпотом просит показать. Просит, не вдаваясь в подробности, но кому они нужны? Оба знают, о чём речь. Оба знают, что он хочет увидеть. Увидеть, как гладкое, без единой морщины лицо изменится и тонкие белые губы разомкнутся. Глаза станут алыми, а клыки удлинятся, разом меняя весь облик. Делая из отстранённого молодого человека демона. Мальчик хочет увидеть, и ему не отказано в этом. Мальчик хочет увидеть и, не сдержав удивлённого вздоха, вопреки ожиданиям… не отшатывается. Напротив, тянется вперёд, касается подбородка, а после и острых вытянувшихся зубов пальцами, и, только проведя по прямому носу, опускает руку. Видно, теперь абсолютно убеждается. Видно, теперь замер между желанием задохнуться и закричать. Замер, едва сглотнул и взялся за лацканы пиджака, да так его и не снял. — Оставь. Замирает, вцепившись пальцами в скользкую подкладку, и хмурится. — Заберу в следующий раз. Если, конечно, ты позволишь. — Могу не позволить? — переспрашивает с нескрываемым сомнением и нарывается на неизменную, всю ту же спокойную вежливость. Ему чудится даже, что в этом красивом, молодом на вид мужчине эмоций вообще нет. Одна вежливость. — Да, можешь. Надеется, что только чудится. Надеется, что вежливость — это не всё, что тут есть. — Тогда я подумаю?.. Ответом ему — кивок и лёгкий, принятый чёрт-те когда поклон. Ответом ему — перехватившая его запястье рука и холодный поцелуй, пришедшийся на костяшки. Эфемерная усмешка и взгляд. Красный. Взгляд, который провожает его до самых дверей и, кажется, даже в трейлере не покидает тоже. Мальчик почти сразу же падает на кровать, отчего-то так и не стащив с себя ни обувь, ни натянутый на кофту пиджак. Мальчик раздумывает, но в глубине души знает: он уже очарован красным.