не-любовь

В Италии лето слишком жаркое. Такое, что плавится воздух, синева моря и лед в стакане виски. Чуя пробует лимончеллу и морщится — ему кисло. Прислоняет холодный стакан ко лбу — ему жарко. Дазай дурной, лезет со своим горячим телом, руками и губами; Накахара отталкивает его, чтобы позже льнуть к худой спине на заднем сидении байка. Их обдувает ветер с моря, пахнущий сухим песком и теплой солью. Чуя говорит: — Неаполь пахнет солнцем. Осаму щурится, прижимается к нему бедром и льнет щиколоткой к щиколотке. — А у тебя веснушки. У Чуи правда веснушки. Рыжие, и облупленный нос. Дазай шутит невпопад, что солнце любит его; а Накахара сидит на высоком барном стуле, который скрипит на каждом вдохе, в придорожном кафе мотеля и качает ногами, просит на итальянском два шарика пломбира с сиропом и стакан воды. Осаму не знает итальянский, поэтому просто улыбается и тыкает в картинки на картонке меню. В забегаловке пахнет легко: древесиной, апельсинами и табаком. Так пахнет лето. Из магнитолы надрывается хриплый женский голос, и Чуя просит бармена вырубить это дерьмо; Дазай сонно мурлычет себе под нос Тото Кутуньо. Накахара просит и его заткнуться, потому что Осаму не знает итальянский ни черта. — Stai zitto. Лето. Время, чтобы лазать по скалам, прятаться от людей в каменных переулках и есть слишком жирное мороженное в местной Gelateria. Это не командировка, не медовый месяц и даже не побег. Это не любовь, не дружба и даже не симпатия. Накахара думает, что легко мог бы вогнать нож Дазаю в висок по самую рукоятку. Осаму носит пистолет под тонкой кожанкой. Поэтому, когда Дазай говорит ему «я-люблю-тебя», они оба смеются, пока не сводит живот и челюсть, а Осаму хватается за ребра — там, где висит кобура. Чуя говорит, что шутка плохая, и улыбается почти скалясь. У них на руках полторы недели, плохие шутки и патологическая аллергия друг на друга за пределами постельной койки. Кажется, они объездили весь север Италии за эти четыре дня, поэтому Накахару хватает только на ленивые пешие прогулки до пляжа: он идет босой, держа шлепки в руке и бесится почти молча; Дазай купил ужасную рубашку в секондхенде, и Чуе стыдно с ним ходить. Из 80-х с дерьмовым принтом. Осаму закрывается от солнца круглыми битыми солнечными очками, и все побережье для него — этюд в мрачных тонах. — Да ладно тебе, она не такая уж и плохая. — Merda. — Я не знаю итальянский, но я знаю французский. И нет, она не настолько плоха. Чуя не слушает его и бежит к морю по обжигающему песку. Вода соленая, мутная от мелких камней и песчинок, но Накахара рад даже этому. Ему в принципе много для счастья и не нужно: сладкие апельсины, теплые ветра, уверенность в том, что под матрасом лежит стальная финка и пачка патронов. На всякий случай, конечно. Дазай кусает его плечо, а Чуя пялится в серый потолок и гладит своего зверя по имени Осаму Дазай по холке. Накахара опускается перед ним на колени и цепляется за чужие бедра, без дрожи в руках расправляется с ремнем и тянется, целует внутреннюю сторону бедра, а потом берет в рот. Просто, без стеснения и прелюдий. У Дазая все хорошо до звездочек перед глазами, он гладит рыжие волосы, тонкие брови, веснушки и облупленный нос, немного больно хватает за затылок и тянет на себя. Чуя глотает, механически утирает запястьем уголок рта и идет чистить зубы. Смотрит на себя в зеркало и старается не думать, на кого он похож. Когда он возвращается в спальню, Осаму разрезает его финкой свежие апельсины и улыбаясь протягивает дольку. Чуя смотрит на него с секунду и все-таки берет, жует, морщится от кислоты, даже не доедает. Дазай швыряет рубашку с кобурой куда-то на пол, кладет ему голову на острые коленки и смотрит своим волчьим взглядом, пока Накахара гладит его по жестким волосам, баюкает что-то очень свирепое в зрачках напротив. От жары в комнате плавится воздух. — Я люблю тебя. Чуя смеется. Дазай — нет.