Хорватские шашки на мировой доске

Ракитич? О, Боже, Ракитич. Мы что, действительно, оставим его на скамейке? Мы собираемся играть решающие 90 минут, а полузащитник «Барселоны», стандартный участник такого важного события, будет просто зрителем? Это преследовало меня — как бы это ни закончилось, он больше никогда не будет в сборной, если сейчас я его не поддержу. <…> Ракета был в сборной с 2007 года, до меня у него было четверо главных тренеров, но последняя эра его деморализовала. Златко Далич, «Россия нашей мечты»

      …И все же между ними какая-то черта, граница, которую не перешагнуть, как ни тщись. Дети войны и дети сбежавших от войны, они навеки — по разные стороны. Не баррикад, не сторон света, не клубных цветов — чего-то незримого, неуловимого, словно запах сгоревшего пороха в предутреннем тумане. Они все вместе смеются, разговаривают, играют, и все же — черта. Не переступить, даже помыслить об этом страшно. И дело вовсе не в психике, хотя нельзя не признать: каждого из них вне зависимости от того, по какую сторону он находится, перепахало по полной. Просто они — другие.       Они разные, и Иван чувствует это: никто, конечно, не говорит ничего, но — разный бэкграунд, разные культурные парадигмы, привычки, шутки. Непонятные другим, тем кто вне, фразочки, да в наушниках — загребский блюз. А он и не знал, что такой вообще существует.       Те, кто там, за чертой, цепляют их, не переступающих черту, намертво, как рыбу на крючок — не освободиться, как ни трепыхайся.       Первым был Славен, конечно же. Иван помнит, как оказался с Биличем в одной комнате: слушал низкий голос, не понимая, что он говорит, падал в адское пламя в глазах. Потом, конечно, одумался, вспомнил, прокрутил в голове разговор. Но было это потом, а тогда — сидел, кивал, соглашался с каждым словом, готов был душу отдать, так, бесплатно, лишь бы Славен — забрал.       Он не забрал, к счастью. Только тело на несколько недель в году и футбольный паспорт, мелочи какие, в самом-то деле.       Вторым был Лука, и это было уже навсегда.       Глаза у Луки на самом-то деле не карие — лесной орех, бойе лешняка, переливаются от тлеющего древесного угля до янтаря. А в глубине их — искры: белые, зеленоватые, голубые, бездымное живое пламя, отблески бесовского огня в лесном полумраке, свечи покойников, расплавленное золото. Иди за огнями, может, клад обнаружишь, а скорее — утонешь. Иван и утонул, разом, махом, даже всплеска не раздалось. Душу не предлагал — Лука сам забрал ее, наверное, и не заметил даже, как сделал это.       Пахнет от Луки влажной землей и прелой листвой, гаснущим летним теплом, зелеными мхами и алыми горько-терпкими ягодами, перезревшими яблоками и сосновой корой. Иван каждый раз вдыхает этот запах, падая в бескрайнюю лесную осень, идет туда, куда зовут болотные огни.       Но черта — остается.       Даже когда между ними рушатся все возможные физические барьеры, там в глубине души, еле ощутимая — и Иван не знает, как пройти пограничный контроль и надо ли ему это.       Несколько лет спустя Славен, уходя из сборной, позвонит Ивану, предложит встретиться, за кофе будет болтать ни о чем, о пустяках, сыпать словами, завораживать ритмом. Лишь под конец встречи посмотрит внимательно — навылет, насквозь, скажет:       — И заруби себе на носу, бороться с ощущениями от этих пламенных демонов можно с помощью трех вещей. Этил, никотин, эндорфин. Этил и никотин тебе, пока ты играешь, толком не светят, так что добирай эндорфинчиками.       Отмахнется от ошарашенного: «Да у меня все с эндорфинами отлично», стукнет слегка по лбу, рассмеется, глядя прямо в глаза: «Знаю, ты считаешь меня чуть ли не дьяволом во плоти. Это вовсе не так. Дьяволу никогда не надо отчитываться перед бухгалтерией». И быстро уйдет — так быстро, что покажется: растворился в воздухе, растаял в вечерних сумерках.       — Ну что, черти, погнали на поле!       От шуток Чачича Ивана коробит, крутит что-то в душе, царапает по-живому. Тренер вечно называет пламенных то чертями, то бесами, то и вовсе — дрекавацами кличет. После тренировок Ивану хочется схватить Луку за плечи, встряхнуть, закричать: Как! Можно! Это! Терпеть?! Не хватает, не встряхивает, сам такой же: терпит, молчит, глотает готовые сорваться с губ проклятия, пашет на поле — как проклятый.       Его признают лучшим игроком Хорватии — и это чуть подслащивает горечь, совсем слегка, ведь если быть честным: не пропусти Лука полсезона от травм, титул ушел бы к нему, как и много раз до того. Впрочем, Иван выкидывает это все из головы, и причины награждения, и ту невидимую черту, которая все еще отделяет детей войны от детей сбежавших от войны.       Под конец января шестнадцатого Иван держит в руках свеженькую — только вчера поступила в продажу — книгу с названием, от которого холодно и немного смешно. «Сын войны», обложка с кривым фотошопом, на лице у взрослого Луки — фотография Луки-ребенка, словно провал в прошлое на месте носа и рта. «Оторвать фотошоперу руки», — думает Иван, и пишет в чат:       Сын войны? Серьезно?       Ответ не задерживается:       Они очень хотели продающее название.       Все, о чем написано в книге Иван и так знает, перелистывает страницы, не вдумываясь в строчки. Нет, а что он хотел? Название очевидное, да и деление — очевидное, граница именно там, где кто-то остался, а кто-то уехал. Прошлого не изменить.       А летом шестнадцатого что-то ломается в их команде, у них ничего не ладится, ничего не срастается. Чачич собирает их как-то всех в пустом зале гостиничного ресторана, распекает, злится, брызжет слюной, кричит, что они дебилы, которым золота не видать, если не возьмут себя в руки.       — Да надо ли оно нам, мы и так желты, как то золото, — кидает кто-то, и холодный смех накрывает комнату. Нет, не общий. Примерно половины из собравшихся.       — То золото? — эхом переспрашивает Иван. Ему не отвечают, зараженные смехом.       Он знает, слова про золото — не всерьез, брошено, лишь чтобы Чачича уязвить, затолкнуть ему всю эту речь назад в горло, и все же — скребет на душе. Команда раздавлена, и только огрызаться и может.       После вылета с Евро Иван лезет в гугл, не отпускают его слова про желтых, как золото, и прошибает холодным потом, когда он читает про золото подземного мира, сказочные сокровища мертвецов. Неужели это имелось в виду тогда, душным летом: бесы, черти, дрекавацы они, те, кто за чертой, не надо им золота, потому что и так оно у них есть. На том Евро их прибило, да так, что потом и собраться не могут, не вывозят, не справляются. Иван думает, что это, в общем-то конец. Он продолжает идти за болотными огнями, но все чаще думает, что идет — не туда.       На тренировке перед игрой с Финляндией на ХНК в Риеке — неужели уже больше года прошло с того безумного лета? — Иван слышит, как Шиме кому-то рассказывает шепотом, что на Максимире навеки похоронены души погибших детей, осматривается вокруг: подсвеченные зеленоватыми фонарями, мечутся по полю фигуры — будто из потустороннего мира. Неужели, и правда?       Ничья с финнами почти добивает — нельзя так играть, жить так — нельзя. В ночь перед вылетом в Киев Иван долго не может уснуть, лежит, прижавшись к заснувшему Луке — у того прохладные руки и еле заметное дыхание. А когда все же засыпает, спускается за болотными огнями в подземный мир, здороваясь по дороге с детьми войны, чьи лица он должен бы помнить; тысячи дней знакомы вроде были, а оказалось: ни дня. Только сейчас он понимает: они и правда все погибли тогда. Плавятся черты в замогильном болотном свете, жаркие отблески роняют на золотые стены, гомонят птичьим базаром, раскидывают искры под ноги, хлопают крыльями, трясут черной шерстью.       …И замирают под крик огненного сокола, отражающийся от золотых стен, готовятся исполнять приказы. Иван протягивает руку, отключает будильник, и отчетливо понимает: нет никакой черты, все они — мертвецы, желтые, как то золото, только не в войне дело, просто сборная их за последние года три — доломала.       Даже бесы устают беситься. А уж люди видеть кошмары — тем более. Первой киевской ночью Иван выскальзывает из номера, стреляет сигареты у Врсалько — тот о чем-то напряженно думает, отдает всю пачку на автомате — и бутылку вина у Чопа, идет в курилку. Встает у окна, принюхивается, чувствуя странный нездешний запах: душный сандал и раскаленный песок, воск и жасмин.       Иван щелкает зажигалкой и думает, что это какой-то заезженный штамп: устать делать вид, что тебе хорошо, стоять у окна, пялиться в ночь, неумело курить, стирая никотиновую горечь в горле вином, непременно малагским мускатом, таким, чтобы с дразнящим запахом и цитрусовым кружевным послевкусием; думать о том, что рядом совсем, в десятке метров, не больше, тихо сопит во сне человек, в которого до сих пор — много лет — влюблен до одури; только почему-то осточертело все до зубовного скрежета. Думать, что сто чертей — это, конечно же, слишком много желающих на одну душу, сто чертей с вилами гоняются следом, выматывают, загоняют в котел. Осточертело. о сто черт       из ста черт собирать портрет по памяти: по штриху, из сетки морщин и линий на руках, вроде зайди посмотри, незачем собирать будет, увидишь все сам. Иван стоит, курит, давится горьким дымом и сладким вином и думает, что четыре тренера — это, пожалуй, предел, пятый скажет завтра что-нибудь, и рухнет все окончательно, к тем самым чертям, которые уже заждались. Думает, что в его жизни уже есть золото, клад, указанный болотными огоньками, сокровища, проклятые нечистой силой, которая тихо сопит за стеной во сне. Собирает черты по памяти, потому что понимает: скоро ничего, кроме памяти — не останется. | ело | черт | | сто | о |       сто чертей едят его душу поедом, и Иван сам среди них, точно такой же, грызет, запивает мускатом, смотрит на собственное отражение в окне.       Отражение выглядит на редкость хреново, и Ивана на миг пронзает жалость. Не к себе, к отражению, за что же он так с ним?       В мыслях — годы, спрессованные в три сигареты и полбутылки солнечного муската. Иван смотрит на ночной город за окном и думает, что после того, как он просидит свои девяносто минут на скамейке в этом принципиальном для сборной матче — иначе же и быть не может — ему останется только одно. Обнять Луку, в последний раз вдохнуть запах болотистых зеленых мхов и алых горько-терпких ягод, а потом прошептать: «Я ухожу. Не вернусь. Прости». И подумать, не выдав мысли ни полувзглядом: «Пожалуйста, не прощай».       Если простит, значит — отпустит.       В глубине души Ивану хочется верить, что болотные огни не отпускают своих жертв.       Дверь в курилку тихо скрипит, но Иван не оборачивается. Рука с вытатуированной на ней русалкой тянется к полупустой бутылке, утаскивает ее с подоконника. Слышится глоток, а потом вкрадчивый голос Шиме.       — Ладич называет нашего нового тренера соколом. Прежде чем решать что-то невозвратное, поговори с ним.