Верни мне надежду

Я буду шипом, тревожащим твои раны. Верни мне надежду. Я кошмаром разбужу тебя из снов, снов о любви. Vampire Heart — HIM.        Слишком много лужи крови. Питеру кажется, что его сейчас стошнит. Да нельзя только: всё-таки при исполнении. Ведь он для всех кремень, непробиваемый, но никто не знает, что Питер каждую ночь задыхается от ужаса увиденного, что его выворачивает наизнанку, что слёзы выступают на глазах, их очень сложно сдерживать; свою слабость всегда сложно признавать самому себе, и Питер прячется, прежде всего, от себя самого. Но, как и любого труса, собственные страхи настягают его каждую ночь, приходят к нему и душат его, сцепляя свои руки на его шее, пытаются утянуть за собой, почему-то так и не добивая до конца, оставляя после себя лишь мокрый след на щеке. Но, даже буквально умирая каждую ночь, Питер не мог поверить, что это случилось. Что это вообще могло произойти с ним, ему не верилось до последнего, но жестокая реальность солдатским сапогом разбила ему череп, расколола, высвободила те самые кошмары, что находились в чертоге его сознания; те самые ужасы, что захлёстывали до потери пульса. И вот они вырвались наружу, страшные и бесноватые, олицетворение всей чернушной грязи.        Он совершенно был не готов узнать, что Линдси мертва. Питер помнил её раненой: вся в крови, она дрожала от страшных судорог, находясь в немом ужасе и кошмаре. Глаза, полные животного страха и отчаяния — вот что снится ему в последнее время, вот с чем он просыпается, чувствуя также влагу на щеках, вот что ломает его изнутри каждый день.        Он был привязан к ней. Очень сильно привязан. Они работали долгое время вместе, были напарниками, и Питеру нравился её ум и умение вести расследования. Да что тут говорить, Питер с гордостью мог заявить, что напарница — талант, и что он может положиться на неё всегда, зная, что она прикроет ему спину.        А теперь что? Теперь лишь её бездыханное тело, лишь закрытые веки и рваные раны на лице.        — Я сочувствую, — слышится голос рядом, до боли знакомый, слишком родной, слишком отрезвляющий.        Питер оборачивается на Хоффмана, смотрит на него. Он всё время представлял, как при встрече выскажется, как обвинит его, как ударит со всего размаха, как будет ломать ему рёбра, но… Но Питер не чувствует ничего. У него словно эмоциональное истощение. Или как там это называется. Он уже и не помнит, стёрлось как-то, испарились куда-то все понятия и морали, ничего, кроме боли.        Агент даже не замечает, как Хоффман близко к нему подходит. Как склоняется над его лицом, как смотрит по-кошачьи, любопытно и насмешливо. Или нет, не так. Хоффман смотрит, как лепидоптерофилист. Вот точно, вспомнилось. Питер для него словно бабочка, которую нужно забрать к себе в коллекцию, на которую нужно любоваться пристально и вычурно, так, как на других не полюбуешься. У Питера сердце сжимается, когда Хоффман его лица касается своей широкой ладонью, слегка за щёку хватает, оттягивает, надавливает и выдаёт:        — Улыбнитесь же, агент. Не каждый же день вы видите меня, — «лучше бы и не видел больше», — думается Питеру, но он зачем-то подчиняется, улыбается, чувствуя чужие пальцы на собственном лице, ощущая какое-то тепло и понимая, что глаза уже слипаются от усталости.        — Вам нужно расслабиться, — говорит Хоффман, и эти нотки понимания и слабого сочувствия в его голосе такие странные, нереальные, что ли. Агенту даже и не верится, что тот может проявить понимание, но даже у психа-урода бывает осечка. Тёплые руки перемещаются ему на плечи, сжимают. Питер не чувствует себя защищённым, когда Хоффман опускается с ним на пол, чтобы придавить его. Он чувствует себя… Да никак он себя не чувствует. Разучился уже давным-давно, только на периферии сознания одна мысль набатом стучит, покоя не даёт, пугает и ужасает.        — Что, прямо перед её трупом?.. — Хоффман смеётся, когда Питер ужасается, бьётся под ним и старается вырваться. Он упирается своими костлявыми руками ему в грудь, что пытаются отпихнуть от себя его тушу, но Хоффман слишком хочет, поэтому не отпустит: наваливается ещё сильнее и всё-таки подминает под себя.        У Питера слёзы стекают градом по лицу, когда Хоффман целует его в лоб, почти что извиняется молчаливо, как только он и умеет. И ведь агент прощает. Не может иначе.        Это протекает грубо и болезненно, неприятно. Но чужое тепло рядом даже как-то успокаивает. Хоффман обнимает Питера за талию крепко-накрепко, так что агент испускает страдальческий выдох, но не сопротивляется, напротив, свои руки на чужую макушку укладывает, даже поглаживает. Марк урчит ему в область шеи, и это вызывает спонтанную щекотку, что Питер хохочет, а на недоумённый взгляд выдаёт по-детски:        — Щекотно, — и Марк стискивает его сильнее, вжимается в Питера всем своим телосложением, что Питеру начинает казаться, что у них кожа совсем идентичная, общая, склизкая и прохладная.        — Интересно… А твоя подружка могла догадываться о том, что ты со мной повязан, а? — упоминание о Линдси калёным железом прожигает до костей. Питер даже обернулся бы к её мёртвому телу, если бы не стальная хватка Марка на его затылке, что твёрдо удерживала его голову в нужном положении, не давая рыпаться.        — Скорее всего, — отвечает Питер, и вспоминает её взгляд, вспоминает, что руки она к нему не тянула, как прежде, ведь он же предатель и сообщник маньяка, ведь он её надежды разбил в пух и прах, ведь…        — Как хорошо, что это осознание она унесла с собой в могилу.        Марк по-больному бьёт намеренно, зная, что Питер уткнётся ему в плечо, чтобы слабо всхлипнуть. И его мучитель лишь с жалостью поцелует его в щёку, ни больше, ни меньше.