Верни мне надежду

       У Хоффмана лапы совсем медвежьи. Иначе как объяснить, почему Питер каждый раз задыхается, когда тот обнимает его и прижимает к себе, стискивая до упора, а вымученный вздох забирает себе, накрывая своими губами чужие? Это его личное, присвоенное, он имеет право, так говорит ему Марк, цепкими пальцами сжимая его челюсть, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы полюбоваться на свежие засосы, так и на несошедшие ещё совсем.       У Питера всегда голову кружит и подташнивает. Бывает, что в туалете он заседает часами, стараясь прийти в норму. За грудиной что-то рваное, незаштопанное. Он вспоминает Линдси, её глаза и голос, волосы, собранные в хвостик, и то, как обычно она его встречала вне работы: в простой футболке с розовым слоном, ненакрашенная, вся бледноватая, но счастливая. В руке зажата булка с маслом, в другой — пульт от телевизора, где Линдси смотрит какую-то туповатую Американскую комедию или романтический сериал. Триллеры и ужасы она не переваривала никогда, объясняя это тем, что у неё и на работе этого дерьма навалом. Она попытается его обнять, но всё же неловко ухитрится испачкать ему пиджак маслом, ведь булку она так и не отпустит, в этом вся Линдси. И Питеру кажется, что вся жизнь у него пошла под откос после её смерти. Кажется, что почва ушла из-под ног, что нет смысла двигаться дальше, ведь терять он больше не хочет, а человеческое существование только на это и обрекает. А может, ему умереть? Перерезать вены? Нет, не стоит, Марк обязательно вытащит его, спасёт, ведь игрушки должны быть целыми, чтобы было интересно к ним прикасаться. А если он порежется, неужели тот испытает к нему отвращение? Неужели возненавидит? Ведь Питер состоит из каких-то треснувших швов. К такой игрушке прикасаться неинтересно.        Но… чтобы ненавидеть, нужно же любить, так? Кого любит Марк? Питеру думается, что не его точно. Иначе бы ни делал больно и неприятно, иначе бы ни наносил увечья, ни унижал бы и ни в коем случае ни втаптывал бы в грязь. Это не любовь. Это какое-то уродство, что-то искалеченное и изнасилованное, всё вывернутое и дырявое. Любовь — это простое взаимопонимание, полная договорённость практически во всём и доверие. Это умение всегда поддержать и помочь, это, прежде всего, то, что мотивирует и делает лучше. Но Питеру не лучше вообще. Ему лишь плохо и жарко. Он задыхается от этих эмоций, от этой боли, от этой реальности. Нет, он не плачет и вовсе не рисует разбитые сердца, ведь он же мужик, ведь он кремень, ведь… Просто ведь. Без продолжения мысли. Думать — это так затратно. Это так утомляет. Питер слышит Марка, его вопрос, когда тот выйдет. У него в голосе какая-то неподконтрольная никому ярость и злость. Наверное, кто-то вышел на его след, ну или просто испортил настроение. С кем ни бывает.        Питер встаёт с места и подходит к умывальнику, очищая лицо. Жаль, что косметики нет, чтобы спрятать покрасневшие глаза хоть как-то, но это уже и не так важно.        Когда он открывает дверь, то сталкивается с ястребиным взглядом Марка, что невольно напоминает ему взгляд отца из прошлого, который смотрел так на своего сына когда-то давно, в другой жизни.        Теперь эта другая жизнь где-то далеко, совсем забытая, а вернее, забитая до смерти им же самим. — Опять плачешь? Ну, сколько можно, а? Ты же, вроде, мужик, Питер, а не грёбаная девка, что рыдает по пустякам. Такие слова обижают. Вгоняют в рамки и подавляют. Это раздражает Питера, он шипит: — Ты ведь шёл в ванную, так ведь? Вот и иди дальше, а меня не трогай. Питер чувствует себя подростком, что высказывает свой протест. И это так глупо, но вместе с тем потрясающе делать то, что хочется. Хоффман лишь фыркает, вся его ярость сходит на нет, испаряется, и он лишь проходит вперёд. А Питеру хочется куда-нибудь уйти далеко от этого места, но в спальню желание идти тоже пока нет, поэтому он идёт на кухню. У Марка много алкоголя в холодильнике. По долгу службы, как обычно. А обычно и взятка бывает. Всё бывает. И Питер лакает этот алкоголь, словно это спасательный круг, что сможет удержать от утопления, хотя Питер тоже себя так своеобразно топит, но это ведь приятно, не так ли? А если на миг представить, что он тонет, что лёгкие заполняются жидкостью, и он начинает идти на дно, ощущая лишь скованность и животный ужас? Наверное, этот ужас даст ему толчок всё-таки выбраться, ну или попытаться, по крайней мере, но так ничего и не выйдет. Питер с поразительным восхищением осознал, что эти мысли его не пугают, а лишь как-то слабо удовлетворяют. Знакомая рука снова на плече. Скорее всего, эти руки и вытащат его из воды, спасут ему жизнь, или, напротив, лишат развязки, оставив лишь пустоту и неопределённость. У Марка взгляд уставший и вымотанный. Возможно, что Питеру стоит спросить, как его день на работе? Устал ли? Но Питер даже и не пытается это произнести. Ему просто всё равно, что делает Хоффман где-то там. Это его не касается. — Ищейки меня ищут, пытаются, — говорит ему Марк и наливает себе то же самое пойло, что употреблял некогда сам Питер, — Я думаю, что скоро меня всё-таки вычислят. Питер даже и не усмехается, а хотелось бы. Скоро опасный преступник и псих сядет в тюрьму, а он… А что он?  — А ты, ес­ли что, го­вори, что это я те­бя скло­нил. При­нудил, хо­рошо? Чтобы к тебе меньше спроса было, побудь жертвой.  — А разве не так? — спрашивает Питер, и приподнимает бровь. Отработанный механизм, привычный, но сейчас действительно искренний и даже непринуждённый. Марк улыбается ему. — А это ты решай уже сам, — и уходит прочь. Но Питер прекрасно понимает, что решать ему нечего, что он просто не способен это делать. У него словно атрофия. Утрата какого-либо свойства или способности. В данном случае, у Питера явно отсутствует способность мыслить и анализировать, и вряд ли появится. Он тоже вздыхает и идёт в спальню, чтобы забыться сном под боком Хоффмана. Как и всегда.