Неотвратимое

Дэвид Тарино закрывает глаза и глубоко вдыхает запах кофе. Он не умеет быть счастливым, абсолютно нет. Его разбитое сердце и сбитые в кровь руки — неиссякаемый источник, позволяющий ему хоть ненадолго почувствовать дыхание жизни. Он пробуждается от шаткого сна и тут же погружается в свою боль — в жгучее месиво из ошибок и разбитых зеркал, в темноту собственного прошлого и какой-то глупой несбыточной любви. Дэвид окунается сам в себя и задыхается от невозможности происходящего, скрипит зубами и собирается прожить этот день как победитель. Он делает всё, чтобы не чувствовать боли — ослепительно улыбается, пьёт чёрный кофе из дорогих кружек, покупает красивые костюмы и держит спину ровно. Дэвид работает — работает много и усердно, чтобы оставить все свои чувства на бумаге и не испытывать ничего. Кажется, всё, что он делает, он делает из чистой ненависти и абсолютно глухой тоски. Будто в последний раз. Тарино лелеет свою боль, будто ребёнка, и никому не даёт смотреть — он вытаскивает из этого бесконечного несчастья что-то яркое, мерцающее в темноте, и прижимает к собственной груди. Он создаёт прекрасное произведение искусства, вдыхает жизнь в эту черную желчь и стискивает зубы. Его безмолвный крик движется на экране — Дэвид знает, что это единственный способ не сдерживаться. Эта жизнь на энергии разбитого сердца — единственный способ не сорваться в бездну, и все его статуэтки — настоящие идолы для отчаяния. Дэвид не верит в счастье как в концепцию. Не верит в него как и идею. До того момента, как — — предрассветную тишину на его кухне прорезает звук очередного уведомления, и Тарино не может сдержать улыбки. Она снова вторгается в его жизнь — также бесцеремонно, будто яркий всполох света в непроглядной тьме, и Дэвид до болезненного остро рад её близости. Он улыбается — улыбается искренне, не в силах сдержать внутреннего ликования. Он не прекращает думать о ней во время утреннего кофе, не может отвязаться от её запаха, словно ощущает его повсюду на своей одежде — на своём теле — как будто она пустила в него корни. Дэвид кажется себе сумасшедшим, ведь мыслями он постоянно возвращается в ту чертову ванную, где Эмма была только для него. Каждый раз, когда он всего на секунду прикрывает глаза, эта девчонка уже там — приветливо машет рукой из каждого уголка и присылает ему дурацкие смайлики. Она врывается в его голову, будто ветер в приоткрытое окно, и Тарино разрывает на части. Его сердце — проклятый пульсирующий кусок плоти — не может вместить всех этих чувств, и давит на рёбра со страшной силой. Дэвиду кажется, что он не выдержит этого чудовищного напора и треснет. Треснет прямо тогда, когда снова возьмёт свой телефон и увидит на экране ещё одно уведомление. От неё. Он уже не знает, по каким углам и под какие подушки прятать это клокочущее в груди чувство предвкушения. Режиссёр знает: впереди его ждёт что-то неистовое и невообразимое, что наконец закроет зияющую на сердце дыру, и всё, что мучило и терзало его, больше не будет иметь значения — оно скрывается за углом, и Дэвид успокаивает себя: всё должно идти своим чередом. Он томится ожиданием чего-то неизведанного не может сосредоточиться ни на чём другом, кроме запаха её кожи и фантастического цвета её волос. Монументальный и всегда прочный пьедестал его привычной жизни дал трещину. И у этой трещины есть имя. Он появляется в павильоне слишком рано, когда никого еще нет, только где-то вдалеке шумит кофемашина. Дэвид мельком оглядывает свои владения — гулкий стук его туфель заполняет пространство — и направляется в свой кабинет. Это будет долгий день. Когда дверь за режиссёром закрывается, он медленно подходит к окнам, поднимает жалюзи и подставляет лицо нежным солнечным лучам. Он достаёт из внутреннего кармана пиджака гладкий портсигар, вытаскивает сигарету и зажимает её в уголке рта, а затем хлопает себя по карманам, но зажигалки при нём не оказывается. Тарино разочаровано вздыхает и проводит рукой по волосам. Чертовски долгий день. Он подходит к столу, сгребает все бумаги в одну сторону и даже не пытается сложить их в ровную стопку — Господи упаси. Дэвид рыщет взглядом по мраморной поверхности, пытаясь найти хоть что-то, похожее по форме на зажигалку, и — вздрагивает — дверь открывается. Его сердце вдруг заходится в истерическом биении, и он может поклясться, что слышит отголоски этого стука в раскалённом мозгу. Она вваливается в его кабинет с двумя кофейными стаканчиками на подставке, и улыбается так, что Дэвид забывает все слова, которые когда-либо знал. Сигарета падает на пол. Буйные волны её пшеничных волос, острые плечи и впалые скулы — в голове пульсирует её имя. Словно больше не было ничего другого. — О, Господи, — Эмма замирает в проходе и прикусывает губу. — Я не постучала, извини. Тарино неопределенно машет рукой. Актриса закрывает за собой дверь, и они оказываются вдруг отрезаны от остального мира — они вдвоём и эти идиотские стаканчики. Она проходит, протягивает один Дэвиду, и он уверен, что это раф с карамельным сиропом — Эмма не забывает такие вещи. Он делает глоток, и долгожданный кофе обжигает его язык. — Ты сегодня рано, — хмурится он. — Что-то случилось? Эмма усмехается и облокачивается на его стол — изгиб её бедра притягивает взгляд Дэвида, и он делает ещё один глоток. В голове пульсирует: она пришла — пришла прямо в его кабинет и озарила собой все пространство, будто какое-то видение, и он не может в это поверить. Она-она-она, её голые щиколотки и сплошной смех. Словно он еще раз почувствовал её руки на своей шее. — Не хотелось опаздывать и снова выводить тебя, — говорит она, и облизывает губы. — Неужели? — Тарино усмехается. — Не знал, что ты так умеешь. Эмма заливается смехом, и всё вокруг перестаёт существовать. Дэвид не может отвести от неё глаз — ему так хочется запечатлеть этот момент в своём мозгу, хочется высечь его на своей коже, чтобы никогда не забыть, как она вломилась в это утро и сделала его только ярче. Он нуждается в том, чтобы она облегчила эту каждодневную невыносимую боль в его груди. Он так нуждается в ней. — Ты выводишь меня из себя, знаешь? — Дэвид делает ещё один глоток и отставляет стакан в сторону. — Но по-другому. — Как же? — выдыхает она. Он подходит ближе — ноги Эммы между его ног — и запах её кожи просто очаровательный. Тарино заглядывает в её чистые голубые глаза, и ему всё на свете становится понятно. Он проводит пальцем по её впалой щеке, зная, что только ему она позволит это сделать, заправляет прядь непослушных волос ей за ухо и буквально чувствует, как дрожат девичьи колени. Эмма ставит свой кофе черт знает куда и легонько касается его подбородка — взгляды встречаются, и электричество между ними становится почти осязаемым. Она подаётся вперёд, и Дэвид сходит с ума. Её губы на вкус как кофе, и Тарино не может оторваться — он так долго терзался и ждал, и вот она здесь, с ним. Только для него. Он властно притягивает её к себе, будто боится, что вот-вот откроет глаза, и актриса испарится, оставив его одного, но вот она — живая и горячая, дрожит перед громадой его тела. Дэвид тихо стонет ей в губы и тут же припадёт снова. Он не знает, существует ли в этот момент что-то ещё, но знает, что есть Эмма, и одного этого знания ему достаточно, чтобы продолжать дышать. Тарино подхватывает её под бёдра и усаживает на стол — он оказывается вдруг между её ног, где задралась юбка, и белый всполох бедра выбил почву у него из-под ног. Она притягивает его за шею, будто кошка, и он вовсе не может сопротивляться. Всё в нём тянется к Эмме, и в штанах вдруг становится совсем уж тесно. Жар её кожи, шарящие по телу руки, сплошные мурашки и нескончаемый поцелуй — Дэвид не успевает опомниться, как его пиджак вдруг летит на пол, и её ловкие пальцы принимаются вдруг за пуговицы на рубашке. Он нехотя отрывается от этих манящих губ и перехватывает её запястья, жадно глотая воздух — словно впервые замечая, что его не хватало. — Погоди, — хрипит он. — Господи, остановись. Эмма глядит на него снизу вверх, и её грудь тяжело вздымается, будто бы после погони, но она не была его добычей, и сама пришла прямо к нему руки. Она опускает взгляд на его бесстыдно топорщащиеся брюки, а потом придвигается ещё ближе и мажет губами по его щеке. — Всё в порядке? — едва слышно шепчет она. Дэвид кивает и запутывается пальцами в её волосах. Эмма прижимается вплотную, обвивая режиссёра руками, и принимается покрывать медленными влажными поцелуями его шею. Горячее дыхание опаляет кожу, и Тарино проваливается в зыбкую полутьму. Она утягивает его за собой с каждым касанием, и всё, что ему остаётся — вздрагивать от того, как мурашки разбегаются по шее. Конечно, он не может перестать думать об этом: о том, как вколачивает её в поверхность этого мраморного стола, как её упругая грудь помещается в его ладонь, и как она стонет под ним, будто бы никто не слышит. Как она принадлежит ему. Словно он всегда был единственным. — Я бы хотел взять тебя прямо на этом столе, но сейчас так не должно быть, — выдыхает он. — Понимаешь? Дэвид знает — она испытывает его. Испытывает так же, как он испытывал её на прочность всё это время, и если его проверка была яростной, Эмма была бесконечной нежностью: Тарино прилагает чудовищные усилия, чтобы сдержать в горле протяжный стон. Ладони режиссёра опускаются на округлые девичьи бёдра, и он закусывает щёки изнутри — он будет достаточно сильным, чтобы не заползти руками под её юбку. Он будет сильным. — Я джентельмен, — хрипит он, — и я должен сделать это как джентельмен. Поэтому сегодня мы пойдем на ужин. Эмма отрывается от его шеи и хитро прищуривается, будто что-то просчитывая в своей маленькой голове. Тарино не может сосредоточиться — он пытается продраться сквозь пелену тумана в собственном разуме, но неизменно возвращается к одному и тому же. Он давно не чувствовал себя настолько сбитым с толку и воодушевлённым одновременно. — Там будет паста? — шепчет она, закусывая губу. — Сколько захочешь, да, — он проводит пальцами по её волосам и улыбается. Не знает, почему. Будто из-под воды до него доносятся грохотания и негромкие голоса: кто-то из его сотрудников пришёл и уже, наверное, готовится к съёмкам. Это возвращает Дэвида в реальность и почти пригвождает к полу — Эмма спрыгивает со стола, одёргивает юбку и улыбается так невинно, словно не вылизывала его шею несколько секунд назад. Тарино засматривается на розовый румянец её щёк, на всклокоченные им же светлые волосы и не может отвести глаз. Эмма легко касается его руки и смотрит из-под полуопущенных ресниц, будто котёнок. — Зайди за мной, — бросает она, прежде чем скрыться за дверью. Дэвид остаётся наедине с обрушившейся на него тишиной и напряжением в штанах. Он обходит стол и опускается в кресло, на мгновение закрывая лицо руками. Пытается вспомнить, чего он хотел, когда пришёл в этот кабинет рано утром, какими были его мысли, когда он ехал в лифте. Сейчас, когда у Тарино не было никаких других идей, ему кажется, он не думал ни о чём, кроме неё. Её образ и притягательные черты, пульсирующие в очаровательной пустоте — это всё, что он может придумать. Эмма ворвалась в привычную ткань его жизни и стёрла всё, что было до неё — он позволил ей сам. Не сегодня и не вчера, а когда-то давно, когда он ещё не знал её имени. Когда на его руке появилась отметина от каблука, и когда она впервые упала к его ногам. Уже тогда он был заколдован. Уже тогда он был обречён влюбиться в неё. Режиссёр протирает глаза и глубоко вдыхает запах кофе. Ему казалось, что он не умеет быть счастливым. Абсолютно никогда не умел. Но он так хочет попытаться.