Неотвратимое

Дэвид Тарино ничему не удивляется. Честное слово. За все его сорок лет он видел так много, что, кажется, ничто в мире не способно вывести его из равновесия. Ну, по крайней мере, он так всегда считал. До этого момента. Он прикладывается к стакану с бурбоном и тяжело вздыхает, чувствуя нарастающее напряжение — чудовищным усилием воли он пытается отвести от неё взгляд и — Господи — не может. Дэвид с ужасом понимает, что не узнаёт себя, а самое главное — не понимает. Тарино находит среди общей массы это чёртово красное в белый горох платье — такое красивое, с открытыми плечами и вырезом на спине — и уже собирается приблизиться, но тут же останавливает себя. Он глядит на то, как мило Эмма болтает с Николасом Бёрдом — глядит на его самодовольную ухмылку и прилизанную жидкую бородёнку, на вальяжно распахнутую до середины рубашку — Дэвида передёргивает от омерзения и злости. Он делает глоток и морщится, представляя как этот второсортный актёришка заливает ей в уши свои сладкие речи о славе и звёздной карьере — или о чём он там обычно говорит? Краем глаза режиссёр замечает, как заливисто Эмма смеется над его шуткой — скорее всего, абсолютно не смешной. Он поджимает губы, когда чувствует в груди болезненный укол, и вновь тяжело вздыхает, поднимая глаза к небу. Прекрасная сегодня погода. Он усаживается в кресло и оставляет стакан на столике, а затем лезет в карман — нащупывает прохладную поверхность портсигара и достаёт его на свет. Осталось всего две сигареты. Он зажимает одну в губах, чиркая зажигалкой, и откидывается на спинку. Дым горечью оседает в его лёгких — на секундочку Дэвид вновь смотрит туда, где только что стояла эта несносная актриса, и ничего не обнаруживает. Может, к счастью. Тарино делает ещё затяжку и прикрывает глаза, на мгновенье удивляясь самому себе — как давно он не чувствовал ничего подобного? Он и сам не знает, но вибрирующая в груди ревность выше него — выше всякой ненависти и злобы. Он улыбается сам себе и зажимает в губах сигарету, а затем поднимается на ноги. Когда Дэвид глядит в это розовое голливудское небо, он начинает чувствовать себя чужим на этой вечеринке. Среди пьяных тел друзей и знакомых он ощущает себя оторванным куском плоти, не Бог весть как оказавшимся здесь. Ему хочется долго брести по улице и глубоко дышать этим чистым вечерним воздухом или же оказаться на собственном заднем дворе в полном одиночестве — что угодно, лишь бы не чувствовать гудящее в стенках черепа одиночество. Он находит Вуда возле бассейна, как всегда в окружении красоток. Тарино хватает друга за плечо, на мгновенье привлекая его внимание, но в ту же секунду улавливает периферийным зрением какое-то мельтешение. Он поворачивается как раз в тот момент, когда Эмма, измазанная какой-то дрянью, самоотверженно сражается с любимым пингвином Энтони — он следует за ней по пятам, не отступая, и наконец актриса сдаётся. Птица легонько щипает девушку за пальцы и, отвлекшись, тут же убегает к бассейну. — Что ты делаешь? — изумлённо выдыхает Дэвид, глядя на её грязные руки. — Мы теперь друзья, представляешь, — улыбается она, подходя ближе. Вуд фокусируется на Эмме и пьяно улыбается, а затем поворачивается к Тарино, по-свойски хлопая друга по плечу. От него пахнет бурбоном и кубинскими сигарами — теми самыми, которые Дэвид так ненавидит — а ковбойская шляпа глупо съехала набок. — Дэв, — бормочет он, — девушка испачкалась. Ты не покажешь ей ванную? Ту, которая на втором этаже. Тарино промаргивается, будто от спутанного полусна, и кивает. Когда Эмма подходит к нему поближе, он наконец различает ошмётки чего-то розово-серого на её руках, и невольно морщится. — Что это? Она отводит глаза и усмехается, следуя за ним по пятам. Поднимается по лестнице. Будто обдумывая что-то, она глупо глядит на собственные руки, растирая остатки странной массы между пальцев, а затем наконец вскидывает голову, встречаясь с Дэвидом взглядом. — Креветочный паштет, — отзывается она. Тарино усмехается и открывает перед ней дверь. Они оказываются в светлой ванной с огромным джакузи и пушистым ковром — Эмма очарованно вздыхает, оглядываясь по сторонам, а затем стремительно приближается к раковине и хватает с полочки кусок мыла. — Как ты умудрилась? — тихо спрашивает Дэвид. Он закрывает дверь и облокачивается на стену, скрещивая руки на груди. Всего на секунду он засматривается на её сосредоточенное лицо и сведённые брови, отражающиеся в зеркале, а потом на её белые плечи и острые локти. Он не может не засматриваться, чёрт возьми. Просто не может. — Чёрт... — вздыхает Эмма, намыливая руки. — Мистер Вуд доверяет своей птице, разве нет? Она поднимает глаза и глядит в зеркало, дожидаясь, пока Тарино одобрительно кивнёт. — Я подумала, — продолжает она, — что если понравлюсь пингвину, то мистер Вуд обратит на меня внимание, — она на мгновенье замолкает, закусывая губу, — ведь на Алекс обратил. Дэвид усмехается, когда их взгляды сталкиваются там, в зеркале. Он не удивляется, потому что прекрасно понимает: эта взбалмошная актриса может вытворить что угодно. Уж ему ли не знать? Он глядит на золотистую россыпь её волос и мысленно улыбается самому себе. Вид её рук в мыльной пене и голые щиколотки, выглядывающие из-под платья, заставляют его вспомнить что-то — режиссёр запускает руки в карманы брюк и вновь смотрит на неё сквозь зеркало. — Ты сейчас у кого-нибудь снимаешься? — спрашивает он. Эмма резко отрывается от мытья и поворачивается к нему — её руки зависают в воздухе, а вода стекает на ковёр, пока она буравит его взглядом. — У Дэнни Дито, — выдыхает она, тут же опуская глаза в пол. — И что скажешь? — тихо отзывается режиссёр. Эмма закусывает губу, невольно хмурясь. На прекрасном лице отражается глубоко спрятанная боль и, кажется, негодование. Она молчит, и Дэвид перебирает в голове все слухи, связанные с Дито и его странными наклонностями — о его извращённости, о домогательствах и странных садистских экспериментах над актёрами — обо всём, что заставляло его презирать Дэнни и не здороваться с ним за руку. — Он тебя обидел? — Нет... — вздыхает она, тут же осекаясь, — вернее... — она закрывает глаза руками и глубоко вдыхает, пытаясь собраться с мыслями. — Боже... Тарино не хочется думать о том, что Эмме пришлось пройти через извращённые пытки Дэнни Дито — по его, Дэвида, вине. Ему тошно и мерзко представлять себе, как грязный старикашка Дито мог бы касаться Эммы своими грязными руками и пытаться затащить её в гримёрку. Ему больно и противно смотреть на то, как эта крошечная актриса глубоко дышит, закрываясь от него руками и пытаясь избавиться от страшных воспоминаний — от того, как она мучилась этой работой, пока Дэвид сходил с ума. Он медленно подходит к ней — Эмма поднимает глаза и завороженно смотрит, кажется, почти не дыша. Режиссёр закусывает губу и касается пальцами её плеча — совсем невесомо — но он чувствует, какая тёплая и мягкая её кожа. Такая же, как и в первый день их знакомства. — У тебя здесь паштет, — тихо усмехается он, стряхивая в раковину розовый кусочек. Актриса издаёт нервный смешок и вновь опускает взгляд куда-то на уровень его груди. — Господи, какая глупость, — шепчет она. Тарино глядит на неё сверху вниз и бесстыдно засматривается на аккуратный носик и длинные подрагивающие ресницы, на впалые щёки и чувственные губы — сейчас, когда она так близко, ему кажется, что исходящий от неё свет преломляется сквозь осколки его разбитых внутренностей, озаряя всё его спутанное сознание искрящейся радугой. — Я хочу предложить тебе роль, — говорит вдруг он. Она тут же дёргается, вскидывая голову, и непонимающе сводит брови. Их взгляды вновь встречаются, и, чёрт возьми, Дэвид не может перестать смотреть на неё. Будто всё самое лучше и важное, что было в его жизни, было заключено только в её лице. В тепле её кожи. В этом тихом надтреснутом голосе. Боже мой. — Ты серьёзно? — выдыхает она. — Да, Эмма, я совершенно серьезно, — кивает он. — У меня есть роль, которая подойдёт только тебе, и я хочу, чтобы ты её сыграла. Но блондинка хмурится, вновь закрывая лицо ладонями. Ещё секунду она глубоко дышит, словно ища подвох, а затем скрещивает руки на груди и закусывает губу. — Я не понимаю, — выпаливает она. — Я ведь тебя подставила, почему ты даёшь мне работу? Дэвид нервно усмехается, запуская пальцы в собственные волосы — радуга от её света перемежается с пульсирующим в груди восхищением, заставляя его задыхаться от странного обожания. Весь этот месяц он сходил с ума из-за неё, не находил себе места. Из-за её чертовых глаз. В каком-то спутанном порыве нежности он опускает свои большие ладони на её плечи и наблюдает за тем, как трогательно она приоткрывает ротик. — Я... — неуверенно выдыхает он, притягивая её ближе, — я остыл, понятно? И больше не злюсь. — Почему? — едва слышно шепчет Эмма, не сводя с него глаз. Дэвид качает головой. Её лицо так близко — он вновь и вновь заглядывает в голубые глаза, будто бы спрашивая разрешения, но вдруг чувствует, как тонкие руки обвивают его шею, и крошечное тело подаётся вперёд. К нему. Он облегчённо вздыхает, когда чувствует её губы — чувствует жар её гибкого языка и прижимает Эмму к себе, будто через секунду она встрепенётся и исчезнет. Тарино закрывает глаза, пытаясь запечатлеть этот момент в своей памяти — то, как интимно соприкасаются их бёдра, и как очаровательно её пальцы запутываются в его волосах. Как её мягкая кожа покрывается мурашками под его руками. Всё так правильно и логично. Словно так и должно быть. На секунду они отрываются друг от друга, чтобы перехватить немного воздуха, и соприкасаются носами — Эмма дышит рвано и тяжело. Он удивляется, когда её руки проскальзывают под его пиджак, и она утыкается лицом в его грудь, прижимаясь максимально близко. Дэвид чмокает её куда-то в макушку, вдыхая запах её волос, и вновь закрывает глаза. Вязкая эйфория, теплом разливающаяся в его груди, глупая полуулыбка — он чувствует себя молодым и счастливым. Как когда-то давно. Ему хочется кричать. Словно его личная Вселенная сжалась до крошечных размеров и взорвалась лишь для того, чтобы превратиться в Хаос. Дэвид не знает, где начинается этот Хаос — не знает и того, где он заканчивается. Знает лишь то, что у него есть имя. Восхитительное имя из четырёх букв, пульсирующее в его мозгу. Будто из-под воды до него доносится голос: Эмма отрывается от его груди и взволнованно мажет губами по его подбородку, словно котёнок. — Я буду у тебя сниматься.

***

Эта ночь кажется Дэвиду бесконечной. Ведь он проводит её без сна. Эмма уезжает домой с подругами, и он остаётся в гостевой комнате Вуда совсем один. Наедине с воспоминаниями и вибрирующей в груди эйфорией. Господи. Как только Тарино закрывает глаза, его тут же отбрасывает в эту чёртову ванную, окутанную её колдовским светом — к ней, к её чертовым бездонным глазам и мягким горячим губам. Дэвид томится на простынях, вновь и вновь прокручивая каждое своё действие и каждое движение. То, как она притягивает его к себе за шею, как прижимается ближе, как соприкасаются их колени. Он запускает пальцы в собственные волосы и глупо улыбается — сходит с ума. Он мечется по постели, не в силах заснуть — он не может не возвращаться к ней. Его тело будто бы до сих пор помнит тепло её рук и фантастический запах её волос. Дэвид утыкается в подушку, пытаясь найти такую позу, в которой мысль об Эмме перестала бы наконец пульсировать в его мозгу и позволила ему провалиться в сладостный сон. Но вскоре он понимает: всё это бесполезно. Он вытягивает себя из-под одеяла и находит в темноте свой костюм, висящий на вешалке — Тарино достаёт из кармана портсигар с единственной сигаретой и любимую зажигалку. Он выходит на балкон и опускается в кресло, закуривает и вертит зажигалку в пальцах, пытаясь отвлечься. Режиссёр едва различает чёрные силуэты пальм и тёмные крыши домов на фоне тёмно-синего неба. Он выдыхает струйку дыма и прикрывает глаза, на секунду погружаясь в небытие. Если бы Дэвид мог, он бы схватил из груди собственное сердце, словно комету за огненный хвост, и превратил бы его в межгалактическую песню о любви, по масштабам сравнимую только с Большим взрывом. Но он лишь усмехается и потирает переносицу пальцами, вновь затягиваясь. Он дышит размеренно и спокойно — дым в лёгких больше не кажется сплошным едким осадком. Думает ли она о нём также, как и он о ней? Томится ли она мыслями о том, что было? Помнит ли она тепло его рук? Рассвет мажет красным по голубому. Это был новый день.