По-другому чистое

      Наталья стоит неподалёку, болтая с каким-то мощным плечами парижским социал-демократом, положив тонкую ладонь в плотно сковывающей её кремовой перчатке на стойку бара. Она серьёзна до краёв, но и в серьёзности этой не может не расправлять плечи неуловимо кокетливо. Эта шляпа огромная, вся в лентах по моде наших дней, — кто только придумал такое — тяжелит её шею, принуждает держать осанку княгини, сколько бы она не пыталась отделить себя от разящего пудрой и тленом дворянского сословия.       Лев сам недурён собою, а уж как застывают на нём все глаза, когда заговорит! Зло, отрывисто, будто каждая фраза — рыбья чешуя, которую нужно срочно стряхнуть с руки, невмоготу на себе терпеть. Взгляд режет, ни одного нетронутым не оставит, все после его речей — будто в крапиву упали. И даже она. Поглядывая искоса на неё, вечно сидящую на собраниях с краю, он точно видел внимательный интерес в её сдержанной по воспитанию, но не задавленной по обретённой независимости полуулыбке.       Последние дни как-то особенно тяжки. Можно сколько угодно рассказывать другим, а себе прежде всего, что в новом мире не будет евреев, французов, русских или англичан. Но, похоже, нельзя отрицать, что в этом, пока ещё старом мире, на каждого буйногривого еврея с разумным полувидящим взглядом приходится хотя бы одна пленительная шикса, посланная непременно свести его с ума. Она не могла не запомниться с самой первой встречи, она шелестела мягкими речами и тяжёлыми платьями в его мозгу каждый день; но после того первого, кто знает насколько случайного касания, когда она положила свои пальцы на его, забирая свой экземпляр «Искры», разум сорвался в ад. В голове мгновенно набухло смертоносное рдеющее солнце и взорвалось огнестрельными лучами сквозь глазницы, стёкла пенсне и выдыхаемый ими обоими воздух. С того мига он хочет её настолько сильно, что по дороге домой вдруг бросается бегом и срывается на ноги после каждого глотка утреннего чая, так как страсть не может сидеть молча.       Он никого не стискивал в объятиях так давно, да и чувствовалось с Александрой всё как-то по-другому.

      Молчание повисло диким зудом на мгновенье, прежде чем, разрезая прелый воздух Бутырской камеры своим звуком, не раскрылась просевшая от тысяч грехов железная дверь. Надзиратели ввели закованную Шуру и боязливо зыркающего по сторонам дряхлого раввина. Лейба вздрогнул, так как не видел возлюбленную неделями и до последнего сомневался, что им позволят хупу. Шура почти почернела лицом в этой голодной сырости, но зрачки её блестели непременной радостью невесты, и она явно причесалась как могла.       — … По правилам, вы с женихом не должны были видеться за неделю до свадьбы, а сегодня поститься, не пить даже воды, — продолжал раввин начатый ранее разговор с Александрой.       — Не беспокойтесь, с этим у нас в тюрьме проблем не возникло, — криво улыбнулась она и подмигнула Лейбе. Он грустно улыбнулся в ответ.       — Хорошо. Смею предположить, у Вас не было возможности окунуться в микве?       — Уж что-что, а кошерные купальницы в Бутырке не предусмотрены.       Старик вздохнул.       — Я понимаю. Я должен бы отказать вам обоим в обряде, но мне лучше взять на себя грех нарушения мицвы, нежели не соединить браком две еврейских души.       — Уважаемый, время. Приступайте.       Старший надзиратель, приведший Лейбу, нахмурился пуще обычного.       Старый раввин засуетился.       — Вы нашли ткань?       Александра молча протянула ему выстиранный и даже явно выглаженный (выпросила же как-то отутюжить) носовой платок. Рав продолжал:       — Нужно, чтобы три человека с зажжёнными свечами подвело жениха сюда.       Трое тюремщиков взяли Лейбу под руки и грузно потащили вперёд, заставляя лязгать цепями по полу. Старик вскинул глаза с кроткой надеждой.       — А свечи?       Старший надзиратель отчеканил заученно зло:       — Не положено.       Раввин протянул Лейбе платок Шуры, и тот укрыл её лицо этой тюремной, осуждённой на ссылку фатой.       — Теперь нам нужно устроить хупу… Навес… Вы говорили, что это не возбраняется.       Все тюремщики, кроме главного, непонимающе вытаращились на старого иудея, а главный лишь кашлянул, спрятав щетинистый подбородок в войлочном вороте куртки, и коротко бросил:       — Да, это можно.       По указаниям раввина, четверо надзирателей, с уже будто впаянной в них отстранённой грубостью, растянули принесённый из синагоги талит над головой Лейбы в вырезанной из последнего чистого листа, хранимого для переписки, белой кипе.       Старик продолжал печально бормотать:       — Наверное, набралось бы среди заключённых десять евреев для миньяна, дабы иноверцы не оскверняли дарованный Богом Израиля обряд… И хупу было бы кому подержать…       Старший надзиратель водрузил ему на плечи ещё один тяжёлый взгляд:       — Не положено.       — Рав, не беспокойтесь. Вы делаете более чем достаточно для нас, — спокойно проговорил Лейба.       Раввин покачал головой.       — Что ж, начнём. Невеста, обойдите семь раз вокруг жениха.       Лейба, замерев, смотрел, как белый платок, полностью закрывший черты его любимой, то появляется, то исчезает перед ним, и волновался только, чтобы Шура не споткнулась о свои или его цепи. Этот проклятый гнилозубый мир, в котором за собственное мнение вас высылают на несовместимые с жизнью илистые берега Лены и, чтобы не расставаться, вы вынуждены венчаться в каземате, где бедную невесту, обходящую, по завету, жениха с укутанным лицом, даже под руки поддержать некому.       Наконец Шура остановилась от него по правую руку, и Лейба смог выдохнуть.       Начальник стражи ничего не сказал, когда раввин достал из сумки стакан из тонкого стекла и наполнил его своим же освящённым вином. Пусть выпьют молодые по глотку. Оба не буйные, и, всё ж, свадьба.       Рав прикрыл глаза и дрожащим голосом затянул на столь далёком от умов этих не верящих ни в единого бога, живущих лишь поворотом истории молодых евреев древнем иврите:       — Благословен Ты Господь, Владыка мира, создавший плод виноградной лозы. Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас Своими заповедями и предостерегший нас от кровосмешения, запретивший нам невест и разрешивший их нам лишь после того, как они станут нашими жёнами посредством хупы и кидушин. Благословен Ты, Господь, освящающий народ Свой, Израиль, с помощью хупы и кидушин!       Лейба и Шура поочерёдно отпили из бокала, окрасив в пурпурный трещины пересохших губ, и чуть не рассмеялись от того, насколько заиндевевший обряд старого мира, который они желают низвергнуть, делает их нелепо счастливыми.       Раввин продолжал:       — Кольцо?       Лейба сомкнул большой и указательный пальцы.       — Вот оно, золото наших дней.       Старик покачал головой, бормоча на идиш про гевалт, но продолжил:       — Теперь, жених, повторяйте за мной…       — Рав, не стоит, я готовился.       И к великому удивлению раввина и Шуры, Лейба произнёс на иврите тщательно заученную, безупречно отточенную, даже почти не покоробленную южно-русским акцентом формулу слияния иудеев в одну плоть, звучащую среди их малочисленного народа тысячи лет:       — Вот, ты посвящаешься мне в жёны этим кольцом по закону Моше и Израиля.       И сжал указательный палец невесты кольцом своих. Её ударило горячим трепетом. Он порывисто заговорил, срываясь на озлобленный крик:       — Мы выстоим. Теперь мы вместе. Они не смогут нас разлучить, не смогут нас остановить всеми своими кандалами, всеми своими тюрьмами!       Лейбу сильно дёрнули за цепи, но он устоял на ногах, а побелевший от испуга раввин торопливо забормотал:       — Освящена! Освящена! Освящена!       Вновь наполнился вином стакан и зазвучали семь благословений. Молодые и не слушали. Так и стояли зачарованные, глядя друг на друга, как на самое невозможное из чудес, пока рав вытягивал невидимыми лентами: «… виноградный плод… Царь Мироздания… создавший человека… и возликует бездетная Иерусалим…»       В глазах Бога Израилева, который не был им нужен, и в глазах Государства Российского, вольного прежде вывернуть их судьбу, по своему усмотрению, они стали мужем и женой. И второе теперь будет обязано отправить их в ссылку вместе. Лейба и Шура улыбались, как блаженные, во весь рот, пьяные не приторным синагогальным вином, а обретённым счастьем иметь друг друга и осознанием, что машине царизма вновь не удалось их сломить.       — Разбейте бокал.       Лейба пришёл в себя только когда раввин потряс его за плечо.       — Жених, разбейте бокал. Даже в такой светлый день мы не должны забывать о крушении Храма…       — Какой ещё «разбейте»?       Старший надзиратель в два громадных шага оказался рядом с раввином и навис над ним тяжёлым дыханием непримиримости. Старик затрясся, но выговорил:       — Это часть обряда: жених должен разбить ногой стакан, в память о Храме Иерусалима, разрушенном…       Главный пригвоздил его чёрными глазами к безысходности.       — Не положено! Вы не знаете это народ. Они осколок башмаком втихаря накроют, потом, будто споткнувшись, нагнутся, осколок сунут в рукав, а затем надзирателя, отперевшего камеру, им исполосуют. Заканчивайте! Или я прикажу всех вывести и объявлю, что венчания никакого не было, и поедут они каждый своей дорогой!       Раввин, трясясь от страха не столько перед главным, сколько перед Всевышним, заветы которого приходится нарушать один за другим, повернулся обратно к молодым. В выцветших глазах льдами Лены стояли старческие слёзы.       — Вы муж и жена. Разбейте хоть мысленно.       — А зачем же нам мысленно?       Лейба сделал шаг вперёд. Взгляд его за запотевшими от холода камеры очками налился ядом, молодой рот изогнуло ненавистью. Там, на воле, на старика из синагоги он и внимания бы не обратил. Эти упоённо зашорившие себя Талмудом живые напоминания о безволии еврейского народа, неспособного решать. Но сюда раввин пришёл, чтобы помочь им, преступникам против веры и государства, и не погнушался зловонной неумолимостью тюрьмы. Одним резким движением Лейба выбросил вперёд отрезок сковывавшей его длинной цепи и начал топтать её ногой с неистовством, которого не знал до этого дня ни один освящённый благословениями и губами брачующихся стакан.       — На! На! Храм давно разбит за нас. А мы разобьём эту цепь, эту бесконечную цепь угнетения, эту мразоту, называющую себя властью и гноящую в своих клетках простой народ!       Старший надзиратель наблюдал отчаянное бешенство заключённого новобрачного несколько секунд — и внезапно расхохотался.       — Ну и дурень ты, Бронштейн! Мне бы после этой сцены тебя в карцер и брак твой разнесчастный аннулировать, да уж больно смешно это было. Хоть кто-то позабавил. Уведите! В Сибири наартачится… Вот только не перед кем там. Там только холод и могила, Бронштейн. А им на твои выпады всё равно.       Раввина вывели из камеры, и плачущий старик остался за лязгом двери.       — Ваш жидовский поп велел вас одних оставить, но так не положено, — проговорил кто-то из охраны и добавил: — Обнимайтесь себе, да только при мне.       И тогда Лейба схватил Шуру в объятия, чуть не царапая, любя без меры. Прижался головой к её груди, плача, щекой тепло её рубахи выпивая, боясь на самом деле, что могут отнять. А она гладила его по упрямым кудрям, подскакивающим сразу обратно, и шептала, что теперь всё будет. Просто будет.       И потом, в Усть-Куте, проледенев порознь десятки немых дней, в едва протопленной избушке, они сошлись. И было это жадно, измученно, резко. Он, горящий близорукими глазами юноша с едва пробившимися над губой усами, впервые сжимал в руках тёплое тело женщины, тёрся о её мягкую грудь, выдыхал беспрестанно неуёмную похоть. А она, всё ещё недоумевающая, что этот юный красавец теперь её муж, выгибала под ним позвоночник, направляла рукой и просила так не торопиться.       Кажется, миры прошли с тех пор. Как странно по сей день видеть по утрам в нетреснутом зеркале своё выбритое лицо, перед выступлениями на собраниях наряжаться. И как не наряжаться тут, зная, что Наталья может заглянуть? Нельзя, презирая шик высшего общества, не подражать ему костюмом, когда на ней модного цвета юбка, умопомрачительно стягивающая её гибкий стан. Нельзя больше донашивать рубашки народника. С Шурой можно было, а с этой — нет. А ведь он любил её, действительно любил, стучало оно в сердце молотом, руки ей сжимал, как святой, почти до боли. Прошло. Ту жизнь, тёмную от тюрем, холодную от сибирских ветров, запорошило километрами снега, и не докопаться уже, дыханием не отогреть.       И к Наталье возникло новое, не лукавое, просто по-другому чистое. И жаждется её по-другому — уже ведь не мальчик. Теперь он будет повелевать, а она — уступать его желаниям. Она прекрасна в роскоши своей утончённости, и как же хочется с неё сорвать эти покровы, деталь за деталью разорить её сложный наряд, во имя каждого голодающего, и прижать грудью к стене. Она будет трепетать, боязливо озираться назад, опасаясь и надеясь, что он сделает с ней всё, что ему заблагорассудится. Он обхватит её за плечи, будет дышать горячо в её локоны, наляжет вплотную. Она будет млеть от одной только власти его над ней, будет умолять своей дрожью овладеть ею. И тогда он войдёт в неё, сильно и яростно — пусть кричит — и ей уже не спастись. Она будет тонко стонать от боли и восторга, а он будет держать её за волосы и иметь, как отымеет однажды заскучавший в своём кровавом разврате старый мир, покуда будут держать ноги, пока она не полюбит его так, чтобы хватило до конца дней.