Александр Македонский. Начало

Весной 340 года до н. э. в Миезу прискакал царский посланец. Царь Македонии вызывал сына в Пеллу. Последние лекции, оставшиеся непрочитанными, были переданы Александру преподавателями в письменном виде вместе с условиями невыполненных заданий. Свита царевича оставалась в Пелле до конца учебного года. О причине отзыва Александра с учёбы в письме не говорилось ни слова, по сути дела, послание было военным приказом — и царевичу мерещились поля брани, штурмы крепостей и рубка на их стенах.  — Война? Наверное, на войну… — предположил он, обращаясь к Гефестиону. Этер побледнел.  — Береги себя! Я не буду медлить. Как можно скорее с экзаменами… Клянусь тебе!  — Хорошо, что весна поздняя. Сдавай как можно скорее и приезжай! — заклинал Александр Гефестиона.  — Конечно, конечно! Впервые за почти что три года прекрасная пара разлучалась, юноши сжимали друг друга в объятиях до боли. Утром следующего дня Александр бросил прощальный взгляд на Миезу, в глазах стояли слёзы. Что-то говорило ему, что больше в своей жизни он её не увидит. Дыхание Гефестиона прерывалось, последние объятия вышли почти судорожными. Сплетясь руками, юноши осыпали друг друга горячими поцелуями.  — Пора! — Александру уже подвели Буцефала. — Я жду!  — Я скоро! — крикнул Гефестион и поднял сжатую в кулак руку.  — Вперёд, к славе! — Александр хлопнул Буцефала по крупу, раздался стук копыт, более походивший на звон в гулком холодке весеннего утра. Этеры долго не могли разойтись, возбуждённо переговариваясь, волнение не улегалось со вчерашнего дня. Почему Филипп так спешит? Для чего вызвал только Александра, даже не дав доучиться? Что происходит в царском дворце? Не иначе как на севере что-то намечается… Скорее бы сдать все дисциплины и вернуться в Пеллу! Может быть, уже этим летом удастся принять участие в настоящей войне! Александр летел в столицу на крыльях честолюбия, жажда славы и величия раздувала его грудь. Последние стадии пути он пронёсся так же стремительно, как и первые, проскакал по узким улочкам, выехал на дворцовую площадь и, спешившись, почти вбежал к отцу. Ледяной душ окатил царевича после первых же слов Филиппа. На осаду Перинфа и Византия отправлялся только царь, а сын назначался регентом Македонии и должен был заменять отца в столице и в стране на всё время его отсутствия. В помощники Александру Филипп определил Пармениона и Антипатра, они становились своего рода кураторами царевича. Александр был взбешён. Отец едет на войну, а он, Александр, остаётся смотрителем дворцовых покоев, отцовских гаремов, распорядителем на базарах и ярмарках и хранителем покоя мирян, копающихся на грядках! А подвиги! А слава! А доблесть! А бряцание оружия! Александр был взбешён, но Филипп в своём волеизъявлении был непреклонен.  — Я тебе страну вручаю, а не десяток ульев на пасеке! Хочешь быть царём и великим завоевателем — научись править, а воевать потом будешь. Войско без государства — это банда кочевников. Я всё сказал. В неполные шестнадцать лет Александр стал регентом заявившей о своих претензиях на два континента поднимавшейся Македонии. Если вторую половину пути человек думает о том, что ему предстоит, то в первой половине он вспоминает о том, что оставил. Филипп ехал на осаду Перинфа и думал о сыне. Несмотря на постоянные разногласия, то и дело выливавшиеся в крупные ссоры, Филипп, оставив Александра регентом, официально признал его своим преемником. Царю Македонии шёл сорок третий год, у него был выбит глаз, переломана ключица, бо́льшую часть своей жизни он провёл в походах. Он каждый день рисковал жизнью, и, даже если вчера удар меча не смог разлучить его с миром, его путь на земле всё равно близился к завершению, бессилие и смерть были не за горами. И Филипп иногда по-детски, ревниво завидовал сыну: какую окрепшую Македонию получит Александр, а ведь всей этой мощью, которая перейдёт в его распоряжение, он обязан отцу! Обязан, а сам ничего ещё не сделал, пришёл на готовое — значит, он должен доказать всем, что достоин такого наследия. Филипп понимал, что, всё время потакая сыну, разнежит его, то есть обезоружит, — и приобретённое столькими годами, столькими муками и столькими лишениями пойдёт прахом. И Филипп не упускал случая продемонстрировать Александру своё многочисленное незаконорожденное потомство: «Смотри, это твои потенциальные конкуренты. Хочешь стать царём — будь сильнее их!» Но и постоянно одёргивать, ругать, унижать Александра было плохой воспитательной политикой: вырастет затюканным, каждый вечер прячущимся за юбку своей матери — и снова прощай, великая страна! Крепкому государству нужна железная рука. И Филипп держал Александра в подвешенном состоянии. Считай себя величиной — но не центром Ойкумены, хочешь что-то из себя представлять — соответствуй и никогда не забывай, что желаемое никто не принесёт тебе в дар — за него надо бороться. Иногда используя преступление, подлость и вероломство: цель оправдывает средства. Ту же политику Филипп вёл и в отношении самостоятельности сына. Александр покинул Пеллу тринадцатилетним мальчиком, ничего не смыслившим в дворцовых интригах и подковёрных схватках, а без них не проходило и дня. Знать выбивала для себя привилегии, фавориты — подачки, жёны травили детей друг друга. Конечно, неожиданного смертельного недуга Александру, защищённому многоопытной Олимпиадой, нечего было опасаться — наоборот, это другие страдали и уходили в небытие от руки эпириотки, а вот не получившие очередных регалий, остановившиеся в своём вознесении к ещё бо́льшему влиянию, к ещё бо́льшему могуществу и обойдённые любовники представляли серьёзную опасность. Они сбивались в стаи, и злость и амбиции, таившиеся до поры до времени, готовы были прорваться в нужный момент. Национальная принадлежность, родственные связи и местничество тоже играли немаловажную роль. Олимпиаду — эпириотку, чужестранку — ненавидели; говоря по правде, она этого заслуживала. К Александру относились терпимо — пока ему было тринадцать-четырнадцать, пока он был далеко. Но царевич подрос и стал регентом — и многие сразу вспомнили, что македонянин он только наполовину. В отличие, например, от линкестийцев — и всё громче стали звучать разговоры о первоочерёдности прав северян на македонский престол. Филипп хотел, чтобы Александр, втянувшись в собственно дворцовую жизнь, научился разбираться в её хитросплетениях, отличать друзей от врагов, оценивать силу и тех, и других, формировать вокруг себя свою партию — не столько на доверии, сколько на взаимовыгодных условиях, когда регент получает от своего окружения то, что нужно для своего укрепления, и сам это окружение возвышает и усиливает. А любовь и доверие — они хороши от народа и от армии. Солдаты хотят всегда быть сыты, вовремя получать жалованье, воевать под руководством умного полководца. Популярность очень хорошо возрастает, когда подпитывается богатыми трофеями. Изнурённое и голодное войско ненадёжно. Все эти выводы, полагал Филипп, Александр должен сделать сам — это и будут путь к его самостоятельности и хорошая заявка на мудрое правление. «Гефестион, любимый мой, мой друг, мой брат, мой Патрокл! Первым желанием, пришедшим мне в голову тотчас по моём приезде в Пеллу, было разломать всё вокруг себя. От этого меня удержало воспоминание о том, что мы решили в любой ситуации изыскивать прежде всего хорошее, — спешу сообщить тебе, что я жив и здоров, что раны и гибель на поле брани мне, увы, не угрожают. Потом мне пришла на ум глупая детская мысль: то, что я собираюсь разнести вдребезги, отныне является вверенным мне имуществом. Когда ты получишь это послание, я уже несколько часов буду исполнять обязанности регента Македонии…» У Александра было искушение ни о чём не оповещать своего этера, удивить его своим назначением и обрадовать пребыванием в целости и сохранности, когда Гефестион приедет в столицу, но оставлять любимого в неведении и, как следствие, в сильном беспокойстве за судьбу своего драгоценного было бы почти предательством — и Александр послал письмо в Миезу. Теперь можно было обратить свой взор на далёкие от сердечных дела. Александр считал, что должность регента утопит его в бесконечном числе пергаментов, но прежде всего ему пришлось иметь дело с драгоценными металлами. Несмотря на то, что Македония при Филиппе стала сильным государством, финансы страны были расстроены. Военные походы регулярно не только опустошали казну, но и создавали немалый дефицит. Содержание дворца и двора, строительство, празднества, охоты, эскорт, бесконечные подкупы строптивых и подачки любимчикам и любимицам тоже требовали больших затрат. Военные трофеи обеспечивали потребность Македонии в рабской силе и скоте, но хлеб приходилось ввозить — опять-таки платить. К счастью, на завоёванных территориях Фракии были найдены серебряные рудники. Деньги были, благородный металл надо было только добыть из-под земли и отлить в звонкую монету — организацией и запуском этого царевич и занялся, но после стали требовать своего разрешения более сложные и запутанные дела. Парменион и Антипатр ненавязчиво, стараясь не продемонстрировать Александру его неопытность, вводили его в курс всего. В первые дни новоиспечённый регент засиживался далеко за полночь, разбираясь в посольстве и просителях, в государственной переписке, в сборе налогов и в обеспечении, — оставалось лишь вздохнуть, призвать благоразумие и снова изыскать в утомительных занятиях плюс: глухая тоска по Гефестиону накатывала не так часто, только на исходе ночи, когда Александр с раскалывающейся от соображений на будущее, от конфигураций противостояний и от бесконечных цифр головой растягивался на ложе и, взбудораженный, не сразу мог заснуть. На следующий день всё повторялось заново. Одновременно перед наследником македонского престола вырисовывалась и картина столкновения интересов противоборствующих группировок — здесь непредвзятость, неосведомлённость, неведение и свежий взгляд более царевичу помогли, нежели помешали: личные пристрастия не искажали истинного положения дел, Александр мог оценивать всё объективно. Влияние матери на сына быстро иссякало и обращалось в ничто. Олимпиада пребывала в диком бешенстве, но не могла заставить Александра безоговорочно принять свою сторону. Царевич был далёк от обожествления своего отца, но и очернение Филиппа матерью принять не мог: понимал, что в неладах и бесконечных скандалах повинны оба: и муж, и жена. За гордой высокомерной эпириоткой, как и за её супругом, тянулся длинный шлейф коварства, интриг и злодеяний — Александр не хотел пользоваться этим наследством, не хотел, чтобы это к нему пристало. Последние действия матери окончательно унизили её в глазах сына. Два раза Олимпиада подсылала к Александру женщин, но и молоденькая флейтистка, и многоопытная гетера потерпели сокрушительное поражение: Александр слушал игру одной, внимал забавным историям, льющимся с уст другой, пил с женщинами разбавленное вино, оглаживал их по прекрасным упругим ягодицам — и выпроваживал вон: — Иди, милая. Афродита-Пандемос не моя богиня. «Я жду своего Гефестиона», — заканчивал царевич про себя. И этот день настал. Гефестион взбежал по лестнице и на миг замер у распахнутых дверей в кабинет. Александр поднял голову. Юноши издали нечленораздельный крик, бросились навстречу друг другу и сплелись в объятиях. Сердца бешено стучали, руки сжимали родное тело, чтобы ощутить его каждой клеточкой своего, чтобы оно запомнило его на всю жизнь и унесло это единение в вечность. — Ксандре… — Гефа… — Мой Ахилл… — Мой Патрокл… — Регент! Повелитель! — Синие глаза тонули в голубых, никак не могли насытиться и восторженно сияли. — Мой верный… любимый, — прошептал Александр, и пара слилась в поцелуе. Жадные и щедрые, яростно впивающиеся и нежно касающиеся, властные и податливые одновременно, губы и терзали, и ласкали друг друга, языки скользили по зубам, размыкали их, встречались и блаженствовали в долгожданном свидании, ощущали вкус самого изысканного блюда на свете. Руки порхали, оглаживая родную плоть, ноги несли влюблённых к ложу. Александр сложил на него Гефестиона и навалился на него всем телом, всматривался в синие очи и никак не мог ни надышаться вволю, ни налюбоваться досыта. Возбуждение в бешеном темпе привело к финалу. Гефестион обмяк в блаженной истоме. — О боги! У нас опять не хватило выдержки… В упоении свершившимся Александр откинулся рядом, но тут же повернулся, просунул руку под тёплую шею любимого и обхватил его плечо. — У нас вся ночь впереди… — И ванна прежде, которая теперь нужна обоим… Благословенна разлука, когда, закончившись, даёт понять, насколько же ты необходим другу и он — тебе… — Ты что на меня так смотришь? — Гефестион подошёл к Александру и стал помогать вытирать влажные после ванны волосы: ради важности момента вся прислуга, чтобы не путаться под ногами, давно была отослана на покой. — Стараюсь понять, изменился ты или нет. Эти недели вдали от тебя показались мне вечностью. — И как? — Не знаю. Не могу определить. У меня все мысли в твоём присутствии мешаются и испаряются. — Значит, всё в порядке. — Гефестион взял из рук Александра полотенце и отбросил его в сторону. — Когда молчит голова, говорят сердце и тело. — Но это не относится к губам? — Ни в коей мере… Две недели, проведённые вдали друг от друга, их шестнадцатилетие, окончание учёбы, новый долг, неизмеримо более значимый, чем выполнение заданных упражнений, изменили и интим: предоргазменное томление стало острее в предвкушении более зрелых — и более смелых — опытов, мальчишеская пылкость сменилась юношеской страстностью, руки и губы стали уверенней и требовательней, запросы на наслаждение выросли. Александр положил ладони на лопатки Гефестиона; тот, пятясь и не отрывая взгляд от голубых очей, отступал к ложу. — Теперь нам уготовано более просторное поле, — провокационно утвердил Александр. — Для более высоких взлётов. — Быстрым как молния движением Гефестион развернулся и, падая, поверг Александра на спину; царевич, не успев ахнуть, уже запрокидывал голову и раскрывался, подставляя шею под лёгкие поцелуи и нежные покусывания. Этер спускался ниже, его губы обводили ключицы любимого тела, а язык оставлял влажные дорожки на их выступах. Александр погрузил правую руку в волны тёмного каштана, а левой провёл поверх их, дотягиваясь до ягодиц, но Гефестион перехватил руку царевича в предплечье и поцеловал ладонь. — Расслабься. Не думай ни о чём. Мы справляем твоё вступление в должность. Ты властитель, ты правитель, ты повелитель. Я доберу потом… Живот Александра судорожно поджался и дыхание перехватило, когда этер коснулся кончиком языка его соска, а потом сильно сжал его внешними сторонами заведённых за язык губ и тут же раскрыл их, ласково снимая острое, на грани с болью, наслаждение, легко прикасаясь к беззащитному нежному овалу внутренними сторонами губ и осторожно скользя по вершине затвердевшего пупырышка сомкнутыми зубами. И увлекательное путешествие продолжилось… Гефестион то крепко сжимал в руках стройный стан, то гладил его трепетно, почти невесомо, то едва дотрагивался до белой незагоревшей кожи, обрисовывающей рельеф ещё не вполне развитой грудной мускулатуры, то очерчивал её наметившиеся линии, смело ведя языком. Поцелуи спускались всё ниже и ниже, пленяя и покоряя всё более и более, вот уже и впадинка пупка ухнула вниз под ещё одно беззвучно выдохнутое «ах!» царевича, вот уже смелый язык миновал умилительную ямку и добрался до вершины тёмно-золотистой поросли… Гефестион подул на курчавящиеся волоски и поднял голову, взгляд синих глаз встретился со взглядом голубых; и те, и другие были одинаково бездумны и совершенно пьяны; в очах Александра слабые отблески ночного светильника и синие озёра у средоточия сладострастия зажигали тысячи звёзд. Бесспорно, это была ночь откровений. Грациозным и одновременно хищным движением Гефестион скользнул вниз, шире развёл бёдра Александра, нырнул между ними, приник губами к промежности, втянул в себя её кожу и тут же выпустил, сильно нажал языком и обвёл им основание мошонки, а потом, слегка замедляя рост напряжения, ласково потёрся щекой о внутреннюю поверхность бедра. Александр перемежал стоны вскрикиваниями; Гефестион обвил предплечьем левое бедро, а пальцы другой руки подвёл под правую ягодицу и немного приподнял её. Вновь приникнув головой к низу живота, он втянул в себя одно яичко и, не давая ему подниматься вверх в подобравшейся мошонке, оттягивал и оттягивал его на себя, перекатывая языком упругий шарик. Наигравшись с одним, этер принялся за второе, а после, увеличивая остроту наслаждения, провёл языком между ними, вызвав ещё несколько сдавленных стонов своего царственного повелителя. «Кто здесь правит?» проскользнуло по краю отключившегося сознания царевича. Гефестион снова поднял голову, пристально смотря в затуманившиеся, давно ничего не соображавшие голубые очи, медленно-медленно протянул руку к вазе с фруктами, взял большую ягоду клубники и, надкусив её, провёл нежной мякотью по задубевшему члену — от основания до уздечки. Он уже испытал оргазм — «добрал своё», как обещал, но сердце опять билось так же бешено, как и у Александра: дарить наслаждение не меньшее блаженство, если любишь… По-прежнему прихватив половинку ягоды зубами, этер проводил ею по головке от уздечки и венчика к вершине, собирал сочившуюся смазку на нежную мякоть и наконец проглотил изысканное кушанье. — Терпи, царевич, терпи, мой Ахилл! — Я не… — Терпи, ты должен! Уже скоро… Гефестион подтянулся и, упёршись в ложе локтями, обхватил головку камнем стоявшего члена — сначала наполовину, выпустил её, во второй раз вобрал в себя полностью, а потом стал скользить по перенапряжённому стволу, опуская голову всё ниже и ниже, всё больше и больше надавливая на член языком и прижимая его к нёбу. — Гефа… ааа… Звёзды в глазах Александра осыпались бриллиантовым дождём, этер сжимал извивавшиеся в оргазме бёдра своего любовника, язык и нёбо ловили выбросы спермы, и губы удерживали драгоценную влагу. Александр смог немного прийти в себя только некоторое время спустя. — Гефа, что это было? — Мой подарок на твоё вступление в должность. Понравилось? — Филе*, любовь моя… ------------------------------ * Филе — друг (с оттенком нежных чувств: гр. philos — друг, любящий, phileo — люблю). ------------------------------ Синие очи струили сияние и лукаво улыбались. — Тихо, тихо, успокойся, повелитель, — шутливо усмирял царевича Гефестион. — А то у меня такое чувство, что ты сейчас готов дать Фракии независимость, вернуть Эпиру все отторгнутые территории и пустить греков на серебряные рудники. — Ты недалёк от истины. — Тогда мне тем более нельзя тебя оставлять. — Подожди! А твоё наслаждение? Я не хочу, чтобы ты… — Ксандре! — Гефестион тихо засмеялся, обнял златокудрую голову и слегка потормошил её. — Ты действительно полностью отключился. Посмотри на свою левую голень. Александр опустил взгляд и увидел под коленом замысловатую роспись, выведенную оргазмом любовника. — Я пропустил… Это когда же ты успел? — Когда о твоё бедро тёрся. — Впредь я буду внимательнее. Я обещаю тебе, — прошептал Александр. — Случай исправиться представляется тебе немедленно: мы же отметили только твоё вступление в должность — теперь шестнадцатилетие на очереди.