Александр Македонский. Начало

Подрагивало и колебалось от свежего ночного ветерка, доносящего лёгкую прохладу, пламя светильника, под высокими сводами опочивальни на широком ложе нежились два юных тела. Опершись на левую руку, пальцами правой Александр ласкал безбородую щёку своего этера, а губы его уже отправились в привычный путь и целовали незагоревший лоб, чуть приоткрывшись, проводили по бровям и вновь нежно смыкались на веках, опускались по виску, задерживались, прильнув к косточке за ухом, а потом прикусывали его мочку, вели по линии подбородка и уже более пылко целовали шею. Гефестион отвечал, как и царевич, руками и губами; пара тихо переговаривалась, шепча разные глупости, и негромко посмеивалась, когда запутывалась в сплетении тел и их движениях. Волны тёмно-каштанового шёлка разметались по подушке, тонкий стан притягивал ласки, длинные стройные ноги, так пленившие и Филиппа, и Марию, текли прохладными реками, но острота вновь нахлынувшего желания изгоняла хмельной дурман из жадно пожиравших прекрасное виденье очарованных очей царевича. — Ты снова… Гефестион нежно провёл правой рукой по внутренней поверхности бедра Александра. — Ты снова… — И этер неожиданно вскинулся на ложе, переметнулся и развёл коленями бёдра царевича, зависнув над его торсом. Александр широко распахнул глаза — от удивления и неожиданности, страха он не испытывал. — Не боишься? Царевич только покачал головой. — Ты держал в руках мою жизнь, ты держал в губах моё блаженство, тебе принадлежит моё сердце. Как ты ещё мною не владел? — Я ничего не могу с собой поделать. — Рано или поздно мы бы пришли к этому. Ну же! — потребовал Александр. — Я хочу этого, понимаешь? Я тоже хочу. — Я осторожно… — Я не боюсь. Давай! — Александр немного повернулся, облегчая Гефестиону движение руки, коснувшейся потаённой ложбинки, пробежавшей по ней и замершей в нерешительности. — Давай, филе, давай! — подбадривал этера царевич. — Видят боги, твоя боль мне тоже драгоценна… Двумя пальцами Гефестион нажал на складочку, таившую вход в не изведанное доселе блаженство. — Смелей! Смелей! — Сейчас. Подожди. Надо… масло… — Гефестион посмотрел на Александра. — Клубника не подойдёт? — Александр улыбнулся и, притянув к себе любимое лицо, впился в губы крепким поцелуем. — Здесь, здесь, я приготовил. Получилось, что сперва для тебя… Гефестион окунул два пальца в пиалу, которую предусмотрительный царевич хоронил за вазой с фруктами, а теперь выдвинул. Юноши всё ещё стеснялись, были немного смущены тем, чему предстояло сейчас свершиться, но не отрывали взгляда друг от друга, глаза смотрели в глаза. «Я так хочу запомнить тебя, любовь моя, в этот момент! Я унесу с собой в вечность боль, которую ты испытаешь, и буду молить богов только о том, чтобы наслаждение для тебя оказалось ярче боли. Прими же в себя плоть мою, прими мои чувства и мои мысли! Три года назад, когда мы встретились после шестилетней разлуки, я мечтал излиться перед тобой, предать себя полностью в твои руки. Ты уже делал это по отношению ко мне, как делаешь это и сейчас. Пусть это свершится теперь, когда я беру твою девственность. Это ли не совершенное, полное, абсолютное единение — духом, телом, мыслью? Раскройся передо мной, чтобы слиться до конца, навеки!» Понял Александр или не понял, но призыв он уловил и изо всех сил пытался не податься назад в момент раскрытия и проникновения. Он осознал эту ночь не только пиршеством плоти, но и историей истинной любви, писавшейся где-то там, на грани глубины своей сути и просторов Ойкумены, человеческого и божественного, реальности и иллюзии, Афродиты-Урании и Афродиты-Пандемос… Гефестион не хотел измельчать важность предстоявшего, обставляя его низменными предисловиями. Все эти приготовления — растяжка, палец, два — казались ему недостойной, унизительной детализацией. Может быть, потом, в следующий раз, но сейчас… Он только надавил пальцем на кольцо сфинктера и с восторгом ощутил, что Александр не отпрянул, более того: ещё откровеннее раскрылся, подался навстречу и закинул ноги на бёдра партнёра. Медленно-медленно этер почти вползал в своего царевича — и боли Александр не ощущал: новое, творимое любимым, влекло, как всё непознанное, неведомое ранее и требующее вкусить себя ныне. Тела сблизились; Гефестион почувствовал трение уздечки возбуждённого члена Александра о свою грудь и сорвал блаженный стон с губ царевича, задев простату. Александр двинулся вперёд. — Ещё, ещё! Сильней, филе, глубже! Я хочу… Они уже подстроились друг под друга и поймали темп соития, страхи и опасения обоих остались позади. Гефестион двигался свободно, даже оперевшись на одну руку и обхватив другой член Александра. Царевич только поддерживал зависшее над своей грудью плечо и плыл в двойном удовольствии, во всеобъемлющем блаженстве плоти, его правая рука скользила по спине этера и шёлку его волос. Одни и те же волны уносили обоих, и рождались на их гребнях две Афродиты, так редко идущие рука об руку… Оргазм накрыл Александра с головой, острота испытанного впервые исторгла из его груди крик, подстегнувший Гефестиона и выведший его на собственный пик. Отдышаться на этот раз пара не могла долго… — Скажи мне, что это было и я не сплю. — Давай я тебя укушу, чтобы ты в этом убедился. — И Гефестион действительно куснул царевича в плечо. — Какой ты сегодня разбойник! — Да, я совершил государственное преступление: учинил насилие над регентом Македонии и лишил его девственности. Какой вердикт вынесет правитель? — Око за око. — И Александр потёрся о родную шею. — Я отвечу тебе тем же. Отдыхаем перед завтрашним сражением, судьба моя синеглазая. — Скажи, только честно: тебе не было больно? — Ни капельки. Мне было бесподобно. Они так и заснули, не смыв с себя ни пот, ни сперму, им не хотелось избавляться от этих печатей признаний, росписей в любви и взаимности… Если дела сына шли прекрасно и в правлении, и на ложе, то отцу совсем нечем было похвастаться. Казалось, так долго благосклонно относившаяся к Филиппу военная удача отвернулась от него, оскорбившись тем, что царь Македонии возжелал слишком многого, понадеялся на свою славу, повергавшую в трепет все и вся, и просто не рассчитал свои силы. Тридцатитысячное войско во главе с Филиппом совершило марш-бросок и стало лагерем близ Перинфа, к его стенам были подтащены метательные орудия и стенобитные машины в восемьдесят локтей* высоты — осада началась, но не принесла ожидаемых результатов. ------------------------------ * Локоть — древнегреческая мера длины, 1 локоть = 31,95 см. ------------------------------ Обрушение стен и огненные стрелы не возымели действия: быстрее, чем ломалась одна стена, за ней вырастала другая, спешно возводимая осаждёнными. Взять Перинф измором, обречь его защитников на голод тоже не было никакой возможности: блокады как таковой не существовало, зерно подвозилось морем, на помощь Перинфу подоспела большая группировка из Византия. Вломившиеся в крепость македоняне были вытеснены ни за что не хотевшими сдаваться перинфянами. Обозлённый Филипп снял осаду и решил приняться за ослаблённый Византий, но греки пошли на союз с персами: перед лицом грозной опасности возник альянс, не мыслимый ранее. Воины, снаряжение, продовольствие так же, как и в Перинф, подвозились в Византий морским путём, немногочисленный македонский флот ничего не мог сделать против объединённых сил греков и персов. Искушённые в сражениях на суше, македоняне оставались неопытными на море, их флот был размётан в считанные дни поднаторевшими в ранее выигранных схватках и имевшими за своими плечами славные победы на воде союзниками. Не помогли ни провокации, ни клевета, хоть и довёдшая командующего силами оборонявшихся Леона до самоубийства, но положения дел не изменившая. Более того: уверенные в неприступности своих морских владений, греки разнесли слухи о поражении Филиппа по покорённым им государствам; меды, только и ждавшие ослабления своих поработителей, подняли головы, отказались платить налоги и организовали настоящий вооружённый мятеж. Помимо того, что полоса неповиновения снова возродила набеги и грабежи, она могла нанести существенный урон войску Филиппа, который уже подумывал о возвращении в Пеллу. Александр, не на шутку обеспокоенный сложившейся ситуацией, должен был отвлечься от нежных страстей и переключить своё внимание на государственные обязанности. Он призвал Пармениона и Антипатра на совет; на нём решено было собрать оставшиеся в столице Македонии войска и с этими силами, не мешкая, сломить сопротивление вечных смутьянов. Зол царевич был на медов чрезвычайно. — Они никак не угомонятся? Хорошо, они получат своё! — И Александр поцеловал стоявшего рядом Гефестиона. — Гефа, мы идём на войну! Меды, полувоины-полуразбойники, вели преимущественно кочевой образ жизни, но всё же отметились в своей варварской истории основанием нескольких поселений, самым большим из них был город Сале — по нему и предполагалось ударить. Ожидавший Филиппа только через месяц с северо-востока, неприятель был поражён и захвачен врасплох македонянами, двинувшимися с юга. Варвары рассчитывали привлечь на свою сторону другие племена и, объединившись с ними, хорошенько потрепать изнурённое несколькими месяцами противостояния, подавленое безуспешной осадой и изрядно поредевшее войско македонского царя, когда оно будет возвращаться на родину, всласть пограбить его обоз, отбить, как водится, лошадей и прочий скот — а им пришлось выдерживать осаду, в которой они, издревле промышлявшие грабежом и набегами, никогда не были сильны, пришлось обороняться от свежих сил. Во время стремительного марша к Сале к регулярным частям Александра присоединилось много пострадавших от варваров мирян, владевших оружием и умевших обращаться с ним. Обычно тихие, теперь они были обозлены на вконец обнаглевших медов и горели желанием наколоть на свои дротики и сариссы* как можно больше поганых разбойников. Рассказы ополченцев о бесчинствах дикого племени только подливали масла в огонь — стремлением к священной мести стали обуяны все. ------------------------------ * Сарисса — длинное копье, пика у македонян. ------------------------------ Вставши близ Сале к вечеру, воины передохнули и ударили на рассвете следующего дня. Мощные тараны быстро сокрушили ворота; ров перед крепостным валом можно было преодолеть, не заваливая его и не перекидывая лестниц; плохонькая, кое-как сложенная горе-вояками стена тоже не представляла серьёзного укрепления. Юный Александр был прекрасен и смел, как и его блестящая свита, всё в горячих сердцах ликовало: наконец-то они заняты настоящим делом! Умудрённый опытом Парменион оставался позади и зорко отслеживал действия атакующих, не давая Александру в пылу схватки слишком выдвинуться вперёд и, оторвавшись от остальных, остаться в опасном одиночестве. Ворвавшись в Сале, македоняне рубили налево и направо, резня была учинена знатная, не от кого было даже принимать капитуляцию. Впрочем, цену договорам с варварами все знали… Через пару часов всё было кончено. Александр спешился, снял шлем и обнял Гефестиона. Друзья практически не пострадали: несколько царапин и синяков и ободранные хитоны были не в счёт. — Ну вот, получили по заслугам. У оставшихся в живых в рабстве будет время подумать, стоило ли всё это начинать. Надо внимательно осмотреть всё: не хранили ли они здесь не дошедшие до Пеллы золото и серебро. — Ты подожжёшь город? — спросил Гефестион. — Нет! — И взгляд Александра загорелся. — Он станет настоящей македонской землёй. Мы отстроим его на славу, заселим поселенцами из разорённых деревень и назовём Александрополем. Согласен, филе? Гефестион улыбался и, склонив голову, смотрел на Александра, синие глаза искрились. — Найди то, в чём я с тобой не был бы согласен… Пленённых решили отправить в Пеллу вместе с Антипатром. Задерживаться в Александрополе, где в ближайшее время должны были застучать топоры и молотки, не было смысла: нужно было продвигаться далее, к осаждавшему Византий Филиппу. Не для того, чтобы помочь с захватом: Александр давно понял, что осада — дело безнадёжное, — для того, чтобы обратный путь в Пеллу стал для уставших солдат безопасным. В самом приличном и большом доме Александрополя устроили штаб, военный совет собрался в нём вечером успешного дня. На столе разложили карты и проложили на них удобный маршрут, огибающий труднопроходимую гористую местность, опасные узкие тропы, подозрительные ущелья и густые леса, в которых так легко было устроить засаду. По намеченному пути предполагалось идти, для надёжности как бы прорубая просеку — высылая разведывательные отряды вперёд направо и налево от головы колонны. Места для привалов на ночь тоже были выбраны — на равнинах близ мелководья для наличия питья, но без необходимости переправы через глубокие реки. Когда всё было обозначено и обговорено, Александр и Гефестион вышли в звёздную ночь на свежий воздух, царевич сладко потянулся. — Ты не представляешь, как я счастлив! До чего же хорошо ложиться в постель после такого дня! Стыдно признаться, но я даже немного рад, что у отца дела идут не так, как он задумал. Я понял все его ошибки, я сам потом возьму эти города. Нам нужен сильный флот — он этого не учёл. Мы построим лёгкие быстроходные триеры*, спустим их на воду и, когда нам будет что противопоставить грекам и персам, начнём. ------------------------------ * Триера (у римлян трирема) — класс боевых кораблей, которые использовались античными цивилизациями Средиземноморья, в особенности финикийцами, греками и римлянами. ------------------------------ — А Перинф ты тоже переименуешь в Александрополь? — Как всегда, Гефестион смотрел на царевича влюблённым взглядом. Александр рассмеялся: — Нет, пусть зовётся как зовётся, но будет македонским. А потом мы победим персов, захватим все их сокровища и рабов, построим в Македонии каждой семье светлые каменные дома… Нет, это уже без нас, потому что мы отправимся в Индию. Что ты улыбаешься? — Ты невозможно красив, когда так вдохновлён, — ответил Гефестион. — Только смотри, не сияй так, когда встретишься с отцом, а то он возревнует к твоим славе, уму и грандиозным проектам. — Разве он не понимает, что поколение сменяет поколение и на смену отцам приходят сыновья? — Именно потому, что понимает. Я тоже понимаю, что эта ночь пройдёт для нас без любви до рассвета, и мне трудно с этим смириться. — Ох, Гефа! Не жалей, я обещаю тебе ещё много ночей впереди… Стычки на пути в Византий были крайне малочисленны, слава бежала впереди Александра и рассеивала врагов, заставляла их избегать его, о сыне Филиппа, как о серьёзной угрозе в ближайшем будущем, начали поговаривать даже в Греции — это дало дополнительный повод Демосфену состряпать ещё несколько филиппик* и выступить с ними перед широкой аудиторией. ------------------------------ * Филиппика — обличительная речь. Вопреки обыкновению, получила своё название не по автору, а по адресату. ------------------------------ Демосфен полыхал праведным гневом и без зазрения совести продолжал брать деньги у персов: видимо, считал, что молоть языком, обличая двоих, конечно же, более хлопотно и утомительно — и потому должно быть хорошо проплачено. Последние сотни стадиев дороги пролегали вдоль берега. Местность была пустынна и абсолютно безопасна: просматривалась далеко на все четыре стороны света. В попадавшихся на пути небольших деревеньках суровые лица мужчин были обветрены не от набегов, а от постоянных выходов в море, обеспечивавшее прокорм семьям; резкие перепады температур от ночи ко дню в континентальной Македонии сменились более комфортной умеренной амплитудой. Через несколько суток перехода перед небольшой армией Александра показались стены непокорного Византия, перед ними горели огни лагеря осаждавших — основной военной мощи Македонии.