Александр Македонский. Начало

Когда Александр покидал Пеллу раньше, он всегда испытывал ощущение, будто сбрасывает кожу, на несколько месяцев оставляя позади, вдали, незначащими непростые отношения с отцом, недовольство и злобу матери, — теперь же из поля зрения исчезли только царский дворец с его челядью и лицо Олимпиады. Вон едет его отец, разбавляя свою обычную грубость ворчанием из-за по-прежнему беспокоящего его незалеченного бедра, — всё это обречён выслушивать Павсаний, с губами которого Александр по собственной воле вчера познакомился. Красавец, породистая лошадь, блестящее вооружение — не хочется думать, чем это оплачено… Гарцуют на конях прочие этеры, все молоды, красивы, счастливы, воинственны и самоуверенны — золотая молодёжь. Беспечные наружно, внутри, должно быть, думают, как отодвинуть в тень главного царского фаворита и занять его место. В свите самого Александра вряд ли кто-нибудь задаётся этим вопросом: никому и в голову не может прийти, что царевич расстанется с Гефестионом. Вот он, верный страж, рядом. Волны густых тёмно-каштановых волос, цвет глаз может поспорить своей насыщенностью с небесным сводом и выиграть схватку. Стройное и сильное тело, каждую ночь возносящее Александра к таким вершинам!.. Юркий Филота по обыкновению всех задирает, Неарх кокетничает напропалую с доброй половиной свиты, сзади наезжает неизменно весёлый Чёрный Клит. — Помнишь, как ты рыжую голову во дворец притащил? — то-то бабы визг подняли, когда я им гостинец показал! Александр улыбнулся, Гефестион тоже расцвёл счастливой улыбкой: это было их первое совместное ратное дело, связавшее синеглазого этера с его царственным возлюбленным ещё крепче. — Помню, помню, Клит. Но, знаешь, это ведь была только проба сил. В прошлом году, когда мы подавили восставших медов, — разминка. И только сейчас, когда мы должны войти в Грецию, не у себя, а на территории Эллады вершить правосудие и наказывать зарвавшихся огнём и мечом, я понимаю: вот оно, моё начало. Настоящее. — Конечно, — подтвердил Клит. — Кампания обещает быть важной. Твой отец не ведёт тридцатитысячное войско лишь для того, чтобы отомстить покусившейся на землю Дельф Амфиссе — его притязания простираются куда как дальше… Притязания Филиппа действительно шли далеко, уязвлённое неудачами последних месяцев самолюбие тоже вело в дальние дали. Как обычно, царь Македонии прибег к коварству: послал к Амфиссе небольшой отряд, который вполне мог справиться с беспечными наглецами, а сам провёл основные части через Фермопильский проход и с ходу взял Элатею, стоявшую на пересечении стратегических дорог, — вот когда надменные эллины, так напакостившие Филиппу под стенами Перинфа и Византия, задрожали от страха: быстрые македоняне оказались теперь у самых границ Беотии, в суточном переходе до её главного города Фив и в трёх днях похода до самих Афин! Давняя вражда Фив с Афинами ещё более усилила панические настроения; всё чаще и смелее стали высказываться суждения о том, что под мощной дланью Филиппа все полисы Эллады будут в безопасности, с царём Македонии во главе можно будет осуществить поход в Малую Азию и освободить от гнёта персов греческие города по ту сторону Эгейского моря. Всё это было разумно, но глупая гордость и Демосфен, не обделённый красноречием, влекли афинян не на ту сторону истории… По соседству, в Фивах, мнения тоже разделились. Было ясно, что Филипп нацелился на Афины; присоединиться к нему значило обречь давнего врага на гибель и знатно попользоваться его поражающими воображение богатствами, но кончиться весь этот праздник может только одним — полной зависимостью Фив от Македонии; заключение же союза с Афинами неминуемо привело бы к созданию широкой коалиции против Филиппа: не было сомнений, что при виде объединившихся давних неприятелей к Афинам и Фивам обязательно примкнут и другие полисы, — но Фивы тогда окажутся на переднем фронте и избежать удара Филиппа, разгневанного Филиппа, не смогут… На это-то больше всех и рассчитывал царь Македонии: фиванцы должны будут внять голосу разума, сын Аминты несколько лет прожил в Фивах, его должны помнить, его должны принять, с ним Беотия должна будет выступить единым фронтом против Афин и положить конец их злодеяниям и интригам. Однако фиванцы колебались, предполагали, что одной только тёплой дружбой объединение с Македонией не закончится, и медлили. Это раздражало Филиппа донельзя. Спрятав до поры до времени острые когти, он заслал в Фивы переговорщиков. Делегация посулила колеблющимся золотые горы при захвате Афин, долго распиналась, рисуя заманчивые перспективы и восхваляя союз с грозным всемогущим Филиппом, превзошла саму себя и добилась бы успеха, если бы в дело не вмешался всё тот же неугомонный Демосфен. Его стараниями из Афин в Беотию направилось встречное посольство, его красноречие и обличение македонского монарха в речах, которые давным-давно уже по адресату звались филиппиками, перевесили доводы македонян. Фивы решили встать на сторону Афин — Филипп пришёл в бешенство. Филипп пришёл в бешенство; забыв о собственном коварстве, об им же самим многократно нарушенных договорённостях (что, впрочем, легко было сделать, так как таким же образом поступали все), забыв о том, что в Элладу его позвали лишь для того, чтобы усмирить Амфиссу, он разразился проклятиями в адрес фиванцев и обвинил их в предательстве — вполне заслуженно. Выпущенный пар, конечно, немного остудил и успокоил гнев, но положения дел не изменил: лёгкой прогулки не получилось, македоняне ввязались в жёсткое противостояние. Началось оно с позиционных боёв. Филипп не думал уходить из занятой им Элатеи, но и развивать наступление не собирался. Ободрённые этим, афиняне и фиванцы воспряли духом: владыка Македонии уже не страшен, это не тот Филипп, который наводил на всех ужас одним своим именем, его подкосили неудачи под Перинфом и Византием и провальная кампания против Атея, начавшаяся прекрасно, а закончившаяся так позорно, Филипп немощен, он трусит, его хватило только на пару небольших поселений, он не ожидал, что Фивы объединятся с Афинами. Посидит-посидит в Элатее — и уберётся. Или по первому снегу, или по последнему. Коалиция осмелела и спровоцировала несколько стычек локального масштаба. Никакого значения они не имели, но Филипп их проиграл — и союзники полностью уверовали в свою непобедимость. Удивлённый тем, что отец ничего не отвечает на дерзости фиванцев и афинян, Александр решил узнать причины этой беззубости у самого Филиппа и отправился в его штаб — самый приличный и большой из уцелевших в Элатее домов. Стояла середина зимы 339-338 годов до н. э., светило солнце, воздух был студён, чист и свеж. Царевич полной грудью вдыхал его плотную массу, и холод, ощущаемый лёгкими, только бодрил его. Вдали за городом тянулась гряда холмов, покрытых белыми шапками, но на дворе перед царской резиденцией было сухо. Болтали друг с другом блестяще одетые щитоносцы, в паре десятков шагов истомившиеся от безделья этеры устроили импровизированное сражение, Аттал, приближённый и полководец Филиппа, распекал младшего офицера за задержку с поставкой провианта, мимо этой идиллической картины провели двух гнедых великолепных статей. Александр оценил достоинства жеребцов и поискал глазами Павсания. Царский фаворит, разумеется, был здесь и о чём-то разговаривал с приятелем, тоже Павсанием. Оба были милы, улыбались чему-то, шутили, хлопали друг друга по плечам. Увидев царевича, Павсаний сразу умолк и по привычке отвёл глаза, улыбка сбежала с его лица, на нём установилось выражение погружения в самого себя, какого-то напряжённого ожидания: то ли Павсаний прислушивался к голосу своего сердца — то ли хотел, чтобы ему ответило другое, но не получал ответа; то ли он хоронил это в своей душе — то ли пытался показать это и заставить понять; то ли он был отягощён всем этим и желал сбросить ярмо — то ли считал его самой большой драгоценностью… «Остановись! — ужаснулся сам себе Александр. — Остановись, ведь это всё невозможно вот так схватить в одно мгновение, прочитать, это уже не его глаза — это твоя фантазия, удачливый соперник своего отца, так и не удосужившийся воспользоваться своим успехом! Он мне нравится — это я гоню, понимая, что нельзя, но, чем чаще отказываюсь, тем больше хочется. Почему Афродита так прихотлива?» Царевич спешился возле двоих Павсаниев и бросил поводья служке. — Какие вы розовые! — Александр сграбастал пару, ткнулся в голову одному — по-дружески — и, уже размыкая объятия, скользнул незаметным для окружающих движением губ по щеке Орестида — эта игра, в которую были посвящены только двое, он сам и Павсаний, почему-то остро щекотала нервы и давала царевичу какое-то острое, доходящее до мстительного удовлетворения наслаждение. Кому и что он хотел доказать, Александру было неясно: Филиппу ли, Гефестиону ли, невозможности ли измены — или просто наперекор всему… — Судя по вашему праздному виду, царь занят делами? — С утра за бумагами сидел. Ты к нему? Доложить? — голос царского фаворита был глуховат, царевич тщетно пытался определить впечатление, произведённое на Павсания его лаской. — Доложи… Павсаний пошёл к Филиппу, раза два обернулся, кончиками пальцев дотронулся до облагодетельствованной щеки, как бы не до конца веря… Ещё через несколько мгновений Александр, прогнав наваждение (это было сделано с трудом), спрашивал отца: — Почему мы медлим? Афиняне так уверились, что им ничего не грозит, что вербуют в свои ряды жителей других городов и уже несколько раз устраивали наглые вылазки. — Терпение, Александр, терпение! Сейчас я не имею права рисковать, слишком многое поставлено на карту. Я должен быть убеждён в полной победе — время для этого ещё не пришло. Афины в союзе с Фивами сильны — исход сражения, дай я его теперь, неясен. — Но ведь они привлекают новых сторонников и становятся сильнее… — Новые ряды — это мелочи, погоды они не делают. — И ты ждёшь более тёплой погоды? — улыбнулся Александр. — И её в том числе. Промедление в любом случае усыпит коалицию. Когда они уверуют ещё больше в свою неуязвимость, я и начну, чтобы расстроить их, озадачить и окончательно запутать. — Ну да, резонно. — Самое главное — не растерять формы, не расслабиться в вынужденном бездействии. В коварстве отца сын не сомневался, Филипп никогда не делал ничего просто так. «В конце концов, он полководец, ему виднее, и он прав», — подумал царевич и вместе с отцом вышел из дому. Оба Павсания по-прежнему стояли вместе. Подведённый к Александру Буцефал послушно опустился, согнув передние ноги, царевич взобрался на верного спутника и выехал со двора. Взгляд Павсания, тянувшийся за драгоценным силуэтом, против воли подёрнулся поволокой — этот-то взор и уловил Филипп и сразу растерял свой благостный настрой. — Павсаний! Орестид вздрогнул и обернулся. Царь стоял в паре локтей от этера, Павсаний ещё приблизился — почти вплотную. «Он сейчас будет стонать в моих объятиях и представлять того, кто только что выехал отсюда», — зло подумал Филипп и, грубо оттолкнув фаворита, осклабился: — Да не ты — ты! — царь показал на другого Павсания — Иди за мной! Второй Павсаний, премного удивлённый, последовал за Филиппом, Орестид остался стоять на месте, тоже бесконечно изумлённый. Как ни была велика его страсть к сыну, с отцом ему удалось свыкнуться и где-то даже привязаться к нему, иногда Филипп думал не только о своём — и Павсанию удавалось поймать в царских утехах свои мгновения блаженства. Более того, у призванного Филиппом Павсания был официальный любовник… Через несколько дней Павсаний подошёл к дому, занимаемому Александром с Гефестионом. — Что ему надо? — нахмурился этер. — Сейчас узнаем. Пусть войдёт, — распорядился Александр. Доложивший отворил дверь, впустил Орестида и замер в позе часового. Павсаний вошёл, окинул взглядом находящихся в комнате и понял, что любовную идиллию не расстроил: Александр сидел за столом и изучал карты, Гефестион лежал на ложе и смотрел — не томно на царевича, а выжидательно и хмуро на незваного гостя. Орестид поклонился царевичу и кивнул его этеру. — Александр, мне надо тебе кое-что сказать… наедине. Кивком головы наследник македонского престола отпустил часового и обернулся к своему возлюбленному — синеглазый красавец показательно не шелохнулся на ложе, только синие озёра потемнели, как перед бурей. Упрямство Гефестиона Александр знал; оскорблять же Павсания чем-то вроде «говори, у меня от Аминторида секретов нет» не хотел — царевич встал из-за стола, прошёл к выходу и позвал Павсания за собой: — Пойдём. В этот день на свежем воздухе было неуютно: солнце с утра скрылось за тучами, проливающимися на землю холодным дождём, порывы ветра скашивали его струи, все краски поблекли. Орестид шёл к царевичу с непокрытой головой, его намокшие волосы потемнели, несколько тонких колечек прилипло ко лбу и вискам. Сердце Александра почему-то защемило. — Тебе не холодно? «А ты бы хотел меня согреть?» осталось похороненным в душе, Павсаний вздохнул и покачал головой: — Нет… я за чем шёл: хотел сказать тебе, что у Филиппа появился новый фаворит, тот самый Павсаний, который стоял со мной, ты видел его, когда приходил к отцу… — Он тебя… — «бросил» замерло на губах Александра. — Решил с тобой расстаться? — удивился царевич. — Почему? — Я сам виноват. Наверное, мои взгляды на… мне не предназначенное были перехвачены. — Так это из-за меня? — Нет-нет, не бери в голову, — заторопился Павсаний. — Ты знаешь своего отца, он влюбчив — рано или поздно это должно было произойти. Я неправильно выразился, я имел в виду то, что он это сделал… ну, с удовлетворением, что ли… как бы показательно, в назидание… Суть не в этом, а в том, что у Павсания Второго, — Орестид не удержался и хмыкнул — в унисон с царевичем, — до этого уже был официальный эраст — Аттал. Александр удивился повторно: — Вот как! Я не знал. — Да. И это была достаточно прочная связь, у них был довольно бурный роман. Вот я и подхожу к главному: можно было предположить, что Аттал разругается с Филиппом, затаит или обнаружит злобу, будет пребывать в отвратительнейшем настроении, по пьяни на пирушке царя станет поносить перед другими, слёзно жаловаться на неверность нынешней молодёжи или прямо царя в глаза укорять, но ничего этого не было — наоборот, складывается такое впечатление, что Аттал очень доволен тем, как дело развернулось. Для отвода глаз он, правда, поваркивает, но это просто притворство. И ещё до этого я замечал, что Аттал никогда не упускал случая продемонстрировать твоему отцу внешность этого Павсания и нашептать на ухо о тех его достоинствах, которые остались не доступными глазу. В общем, я хотел сказать, что просто так Аттал бы через свою гордость не переступил и имущество своё другим бы не ссужал. И всё это произошло, когда у тебя наладились отношения с отцом. Филипп отдал тебе под командование тяжёлую конницу — одну из самых мощных ударных сил. Раньше Аттал благодеяниями и щедрыми подношениями не отличался, Парменион — его родственник, оба имеют влияние, оба полководцы, у обоих достаточно опыта и в боях, и в интригах. Подарки Аттала Павсанием не ограничатся — он стремится войти к Филиппу в полное доверие, стать необходимым. — Павсаний поднял на Александра тёмно-карие глаза. — Берегись Аттала. — Хорошо, я буду иметь это в виду. — Если смысл сказанного Павсанием заставил Александра закинуть в свою голову «Аттал — возможная опасность», то после того, как экс-фаворит Филиппа умолк, все соображения о тайнах македонского двора из этой самой головы царевича вылетели. Он смотрел на Павсания, по щекам этера стекали две капли воды, одна проложила путь себе под глазом и была похожа на слезу — и невозможно было удержаться и не смахнуть её пальцем… — Спасибо тебе. — Ты не сочти меня доносчиком. — Павсаний грустно вздохнул и посмотрел куда-то в сторону. — А впрочем, я на самом деле таков. Это ничего, лишь бы тебе помогло… Хоть чуть-чуть. — И ты для меня на всё готов? — Да. «Как и Гефестион, — подумал Александр. — Только тот получает, а этот делает бескорыстно». — И уверен, что я ничего тебе не должен за ценные сведения? — помимо воли голос Александра стал грудным, в нём засквозили провокационные интонации. — Ты же не можешь, у тебя обязательства, — последнее слово Павсаний выдохнул почти беззвучно. — Да что же это такое! — в Александре вскричал мальчишка, который отчаянно хотел, которому было невмоготу… Взгляд Александра затравленно метнулся по двору и наткнулся на пару охранников; дверь в дом была приоткрыта, со свету во тьме ничего нельзя было разобрать, но, наверное, за нею был Гефестион, вставший с ложа и с интересом наблюдающий, как переговариваются царевич и царский этер; за оградой мелькнуло вечно оживлённое лицо Неарха — не было никакой возможности уединиться и сорвать с губ Павсания такой запретный и такой желанный поцелуй. — У нас гости? Какими судьбами с царского двора к наследнику? Как мило вы беседуете, не боясь Гефестиона! Надо осведомиться у него: если он не против тройничка, меня не возьмёте за компанию? Я ещё и Гарпала позову, и будет у нас не трио и даже не квартет, а квинтет… — Похоже, Неарх раздумывал, идти ли ему дальше по своим делам или досмотреть сцену до конца… Неожиданно царевича посетила одна мысль: — А ты не хочешь перейти ко мне в этеры? Павсаний быстро притушил заискрившиеся было глаза: — Вряд ли это возможно: ты знаешь Филиппа, он ревнив даже к тому, что его уже не интересует. И, потом, Гефестион… Я даже боюсь представить, — Орестид с горечью усмехнулся, — насколько это ему не понравится. Александр и Павсаний вздохнули вместе. «Ну что же, я остался верен тебе, Гефестион!» «Ну что же, я не разрушил прекрасную пару. Хотя смуту в её согласие внёс». Тёмно-карие глаза окончательно потухли. — Я пойду. — Орестид ещё раз вздохнул. — Не забудь. — Хорошо. И спасибо тебе. — Да не за что. Гефестион, действительно вскочивший после того, как Александр вышел, пожирал у приоткрытой двери сцену во дворе с закушенными от ревности губами и после её окончания не мог определить, что ему делать. Можно было, конечно, снова повторить «я тебя никому не отдам» — ну и что? Эти слова из чувства противоречия вызовут только ещё большее желание отдаться. Наперекор. Оставить всё как есть? Но и это плохой выход: Александру может прийти в голову, что ему всё позволено. — Что он тебе сказал? — начал допытываться Гефестион, взбудораженный вид Александра ему явно не понравился. — Да так, — протянул царевич. — Пока подозрения. — Так, может быть, Орестиду надо держать их при себе, пока они не оформятся во что-то более реальное? — Тогда может быть поздно, — Александр по-прежнему продолжал тянуть слова. — Что с тобой, Александр? Ты почти оправдываешь того, кто разносит сплетни? — Он не разносит сплетни, — голос царевича неожиданно стал твёрд. — Раньше я его ни в чём таком не замечал. — А теперь… — А теперь он не говорил о том, что думает, всем подряд, а только мне — это не сплетни. — А почему ты так мрачен и взбудоражен? — Потому что здравый смысл в его словах есть. — Извини, — Гефестион вдруг сдался и приник к плечу Александра. — Я действительно слишком ревнив. — Я всё понимаю, но, право, тебе не о чем беспокоиться. — Александр положил руку на пальцы Гефестиона, сжимавшие предплечье царевича.— Давай лучше хорошенько вспомним, что мы знаем об Аттале.