Александр Македонский. Начало

Только когда раб бросился исполнять приказание, Александр понял, что он страшно возбуждён. «Это ещё что?» Он мотнул головой, пытаясь прогнать навязчивое виденье, но оно не проходило, как и напряжение не снималось. Царевич никак не ожидал, что высказанная Павсанием любовь может произвести такое впечатление, рука там, где её поцеловал Орестид, горела, в ушах звучали слова этера с постоянно меняющимися интонациями, в глазах стояли его взгляды; Александра мучила мысль, почему же он не смог резко и грубо оборвать признающегося. «Надо быть честным с самим собой: это мне понравилось, — подумал царевич и прижал руку к пылающим щекам. — А Гефестион? Как я это ему скажу? Должен ли? Скажу — он будет смеяться над Павсанием, а я этого не хочу. Не скажу — пусть не солгу, но утаю. О боги, вразумите, что мне делать! А если… а если он играет, если Филипп специально подучил его? А какой в этом смысл? Я же не изменю Гефестиону». — «А тебе хочется?» — спрашивал внутренний голос, начавший спорить с доводами рассудка. «Да я не знаю, я в самом деле не знаю», — отчаивалось сердце. В этом смятении чувств Александр вернулся к себе, Гефестион уже ждал его и сразу сжал в объятиях: — Каждый раз, когда мы расстаёмся, я боюсь, что это на вечность. «Нет, я не могу. Я люблю Гефестиона, но он не должен знать о том, что произошло. Даже если всё откроется, я скажу, что не придал этому значения, потому что мне и в голову не пришло, что кто-нибудь всерьёз может рассчитывать на то, что я изменю своей любви». — «Но тебе ведь всё равно придётся это сделать, когда встанет вопрос о продолжении рода». — «Это будет вынужденное, по необходимости». — «А разве любовь к Гефестиону не будет крепче, если ты от неё на миг отойдёшь?» — «Мне это не нужно, крепче того, что у меня, не бывает». — Вечность — это наша любовь, — ответил Александр и побоялся разбираться, была ли хотя бы доля принуждения в его словах. Но оба уже разделись. Александр подвёл возбуждённый член под промежность Гефестиона; тот плотнее сомкнул ноги. Тела сблизились, заключая в плен напряжённую плоть этера. Александру потребовалось всего несколько движений, чтобы дойти до пика, он ловил сыплющиеся на его губы поцелуи любимого. Верный страж обожал эти мгновения власти над другом. — Какой ты сегодня горячий… и быстрый! — Отец затребовал мальчика. Я знаю, как стремительно растут его притязания: сегодня ему нужен мальчик, через два дня — вся Греция. Скоро мы двинемся в новый поход. — Возможно, но сейчас мне милей другие завоевания, — ответил Гефестион и блаженно охнул, когда пальцы Александра сомкнулись на его достоинстве. Царевич увлёк этера на ложе и, устроившись между его раздвинутых ног, обнял их, потёрся носом о нежную кожу под подобравшейся мошонкой и поцеловал её. — Здесь я только что побывал… — И усеял своим семенем пол — ты совсем не жалеешь своих рабов. — Мне слаще мучить тебя. Отняв руку от члена, Александр положил её на живот Гефестиона и слегка прижал его. — Ах ты, перс… — Исправляюсь, — прошептал царевич. — Какая совершенная геометрия! — и начал захватывать губами чёрные волоски на вершине соблазнительного треугольника. «Я испытываю то же наслаждение, что и всегда». — «Вот оно! "Как и всегда" — в этом камень преткновения. Человека всегда влечёт новое, не ты ли грезишь о походе через всю Ойкумену?» — «Вовсе не для того, чтобы персов трахать. Это совсем другое». Александр поймал взгляд Гефестиона, провёл пальцами поверх аккуратной поросли, не касаясь ими кожи, поцеловал основание члена и лёгкими захватами губ поднялся к головке. Теперь язык и губы чередовались, касаясь щёчек налившейся алеющей плоти. Гефестион постанывал всё более отрывисто, его руки размётывали волосы Александра, а глаза бездумно следили, как золотые волны скользят по животу, льнут к бёдрам и опадают по их бокам. — О боги! — прошептал он, когда язык царевича коснулся истекающей смазкой щёлочки и, слегка надавив, чуть раздвинул её. — Ты меня с ума… — взлетела под потолок неоконченная фраза. — Ты даже не представляешь, какой ты сладкий, филе, — выдохнул Александр. «И спросить его, не помышлял ли он о ком-нибудь другом за четыре года нашей близости? Да я лучше язык себе отрежу!» Гефестион целовал руку царевича и гладил своей его плечо, отливающее бронзой во мраке ночи, рассеиваемом только слабым светом светильника, а язык Александра уже скользнул к уздечке и пробежал по всей длине ствола; пальцы сомкнулись и разжались на яичках, уступая место губам, — и в следующее мгновение уже они ласкали подобравшуюся мошонку. — Ну же… — изнемогая, простонал этер, и дрожь ожидания скорой разрядки прошла по его телу. — Я так тебя… — не докончил царевич и вобрал в рот головку. Казалось, Гефестион мог ощутить даже крохотные сосочки языка Александра, скользившие по перевозбуждённому члену. Оргазм накрыл этера с головой, царевич глотал выбросы семени, смакуя его пряный вкус. — Этим ты и напоишь меня, и насытишь в пустынях Азии, так ведь? — Только взаимно. — Гефестион блаженно вытянулся и поймал щекой поцелуй улёгшегося рядом любимого. — Филе, а ведь хотя бы один раз мы должны будем друг другу изменить. Когда встанет вопрос о продолжении рода. — Я всё продумал. Мы пойдём к твоей или моей жене в опочивальню, твоя или моя жена позовёт к себе мою или твою, мы с тобой займёмся любовью, изольём семя на наши тела, а потом соскребём кусочком пергамента и засунем им. — И получится? — засомневался Александр. — Наверное, под напором надо. — Ну хорошо, подарим им несколько мгновений. Только бы они понесли с первого раза, — пожелал Гефестион. — Я не женщин боюсь — я боюсь мужчин. Тебя будут желать слишком многие, ты царь… — Как будто на твою красоту найдётся меньше охотников… Да я к тому же ещё не царь, — возразил Александр. «И зачем я только сам пошёл к Павсанию! — надо было раба послать. Правильно говорят, любопытство кошку сгубило». — Ты им будешь, но это в будущем, а пока… — Я упустил такое существенное: не поцеловал тебя в шею. — Тебе представляется эта возможность. Второй заход? — Глаза Гефестиона озорно блеснули. — С другой стороны… На следующий день Александр встал рано, поцеловал мирно спящего Гефестиона, быстро оделся и выскользнул в коридор. Чувство вины снова заявляло о себе, ему казалось, что он делает что-то постыдное: крадёт булку или трусливо удирает от задиры. Он шёл в архив, ему надо было узнать… Вот и он. У двери замер грозный страж: на засовы нельзя полагаться. Говорят, римляне изобрели такие замки, которые никто не может открыть… Завидев царевича, солдат вытянулся. Александр кивнул и велел отворить дверь. Стражник открыл и распахнул массивную створку, царевич вошёл. Ему нужны были история рода Орестидов и обстоятельства зачисления Павсания на службу. Александр быстро нашёл требуемое и просидел за пергаментами около получаса, но узнать удалось немногое: как обычно, скорее предание, а не быль о легендарном основателе рода, время исчисления, земельные угодья, фамилии породнившихся через браки. Примечаний о страсти к интригам и о противостоянии царскому дому не было: хотя Орестиды и относились к северянам, о независимости и воцарении удельными князьками не помышляли: думали, что сильная Македония и клан под её рукой лучше, чем постоянно находящаяся под угрозой свобода от владычества юга. О самом Павсании сведения тоже были скудны: младше Александра на год, обычный для знати образовательный курс, отец умер совсем недавно, есть старшая сестра и десятилетние братья-близнецы. Самая последняя приписка кратко сообщала о том, что в прошлом году Павсаний Орестид был зачислен в отряд телохранителей Филиппа. Не найдя ничего примечательного в архиве, Александр был принуждён напрячь свою память, но и это поле оказалось бесплодным. Друзьями царевича были сотоварищи по Миезе; исполняя обязанности регента, он общался преимущественно со зрелыми людьми и мало пересекался с царской привилегированной охраной. Он знал, что служба у Филиппа была особой честью, только юноша знатного рода мог быть на неё призван; знал также и то, что отцы благородных семейств охотно посылали сыновей в столицу, хотя всем было известно, что мимо своего ложа Филипп никого не пропустит, но в этом сопутствующем особых неприятностей никто не видел. Сотни лет до этого и после этого, в Македонии и везде столица манила всегда. Жизнь в блестящем дворце, рядом с царём, его полководцами и важными сановниками, отличное содержание, достаточно лёгкие обязанности не шли ни в какое сравнение с прозябанием в своём поместье, где полгода стоял зверский холод, а летом немилосердно палило солнце. Пелла была центром, где рождались новости, в ней задумывались военные походы, в неё стекались деньги и военные трофеи; близость к трону испокон веков была источником всевозможных милостей. Но всё это было давно и хорошо известно, банально, всё это было общими местами, а Александру нужны были частности — и он корил себя за то, что уделял так мало внимания царским пирушкам, когда мог на них присутствовать. Не то что ему нужно было видеть интимную сцену между отцом и Павсанием — что там разглядеть-то можно было, чему подивиться? — но вот реакция на это молодого щитоносца, его приятие или неприятие царской похоти, выражение его глаз… И ещё сотню подробностей хотелось прояснить. «Когда же ты в меня влюбился? Что послужило отправной точкой? Что тобой движет? Простое вожделение или?.. Ты завидуешь Гефестиону и нашему счастью? Эта зависть действенна? Ты хочешь разрушить нашу любовь или просто вздыхаешь? Что ты испытываешь в объятиях моего отца?» Вопросов накопилась тьма, ни на один из них у Александра не было ответа. Гефестион, Гефестион… Синеглазый этер был для царевича желанным, но останется ли он единственным? Сын Аминтора был для царевича открытой книгой, он знал в ней всё до последней строчки, а Павсаний… Что же он предпримет теперь, предпримет ли? «Чего дождусь я? Только взглядов и вздохов украдкой или ты пойдёшь дальше?» Как это ни было парадоксально, но именно Гефестион послужил причиной заинтригованности Александра Павсанием. Если бы у Александра не было Гефестиона, он и не думал бы о Павсании, если бы Александр не был уверен в том, что с Павсанием у него ничего никогда не будет — именно потому, что с Гефестионом у него было всё, он на Павсания и не посмотрел бы. Именно непререкаемость, то, что Гефестион занимал всё сердце царевича, рождало желание посмотреть, насколько это сердце велико и не найдётся ли в нём свободный уголок для ещё кого-нибудь. От «я его так люблю, что у меня ничего не может быть с другим» до «я его так люблю, что моя измена нашу любовь не разрушит» не так далеко, как может показаться на первый взгляд, да и свыкнуться с мыслью, которая тебе приятна и будоражит кровь, легче, чем думается поначалу, когда эта самая мысль принимается в штыки: ведь казалось, ещё совсем недавно особа отца была для Александра священна, а теперь он в погоне за короной допускает всё — так и мораль любви подвержена трансформации… Что тут можно было сделать: статус Александра понемногу приучал его не шарахаться от вероломства любого рода, а первое послабление соблюдению нравственности в одном распространялось и на другие нормы. «Сперва я сделаю то, что меня ни к чему не обяжет и не может быть истолковано в дурную сторону». В полном восторге от своей придумки Александр прошёл в кухню, выбрал фрукты пособлазнительнее и не таясь прошествовал к Павсанию. — Держи, пусть это немного скрасит твою болезнь. — Александр поставил вазу рядом с ложем безмерно удивлённого Павсания и пояснил: — Пока твой эраст не может о тебе заботиться, я временно его заместил. Питайся и выздоравливай! — Царевич потрепал царского щитоносца по голове, вышел из его комнаты с улыбкой на лице и всю дорогу к Гефестиону переваривал только что разыгранную сценку: «Он был потрясён больше, чем обрадован, даже "спасибо" не сказал. А волосы у него мягкие». Гефестион уже проснулся и нежился в постели. — И где тебя носит, сиятельный? — Обошёл лазарет, фрукты снёс хандрящим. Гефестион встрепенулся: — Павсанию? — Да. — Зачем? — Устраиваю счастье молодых, то есть молодого и старого. Перестанет Павсаний сопеть — пораньше к царю отправится. Получит Филипп свои радости, успокоится — и будет серьёзней обдумывать поход в Грецию. Гефестион пристально смотрел на царевича. — Это максимум того, что ты можешь для Павсания сделать? — А ты как думаешь? — И Александр обнял Гефестиона. — Тогда зачем ты сказал мне об этой безделице? — Чтобы у тебя было время придумать, что ответить Полидевку, который, собрав все сплетни, сделает из мухи слона и скажет, что сегодня из опочивальни Орестида всю ночь напролёт доносились сладострастные вздохи регента Македонии. И когда только отец примет у меня дела… — поспешил замять скользкую тему Александр. — Я тебя никому не отдам, слышишь? — А я возьму тебя прямо сейчас, видишь? После ухода Александра Павсаний долго не мог прийти в себя. Он лежал, держа в руке персик, машинально гладил его бока, и в сознании почему-то ясно отпечатывалось, что персик тщательно вымыт, и кожица его не покрыта лёгким пушком, а гладка и прохладна. «Зачем он приходил? — отчаивался Павсаний. — Зачем? Разве он не знает, что вернее всех любовь подавляют неви́дение, разлука, расставание? А теперь… образ за образом, слово за слово, случайная встреча за случайной встречей, рана на ране, боль на боли, отрава на отраве. Зачем он это сделал? Ни для кого не секрет, что узы, связывающие его с Гефестионом, незыблемы — что же тут делать постороннему? Он, наверное, смеётся сейчас над так несчастливо влюбившимся. Что мне теперь остаётся? Ждать как несказанного счастья тот день, когда он уговорит прекрасного синеглазого этера не дуться слишком сильно из-за того, что царевичу пришло в голову смеха ради наставить рога своему отцу? Размечтался ты, Павсаний, сын Кераста, потомок Ореста, не про тебя эти райские кущи. Зря размечтался, не было в словах Александра никакого второго смысла, кроме того, что было сказано. Он принёс тебе фрукты, ты их съешь, подкрепишься, поправишься — и отправишься к Филиппу отрабатывать своим задом царские подачки и благоволение. Ты царский фаворит. Павсаний Орестид, чего тебе надо ещё?» Филипп не собирался сдаваться, неудачи только разожгли его честолюбие и страсть к победам. После безуспешного штурма приморских городов и позорного поражения от трибаллов стало ясно, что греки и дальше будут и вносить смуту во внутренние дела Македонии, и, как всегда, подбивать диких варваров на новые набеги. С Элладой надо было расправляться. Если Византий и Перинф не покорились, бить надо было по центру и выбрать для этого тот момент, когда раздробленные города-полисы что-то между собой не поделят. Раздор эллинов был на руку Македонии; противостояние между Македонией и Грецией было на руку персам, азиаты платили грекам как более слабой стороне, чтобы соперники в заочных и очных поединках истощали друг друга. Если Афины это принимали, то Пелла мириться с таким положением дел не собиралась. Филипп выжидал и через своих шпионов и промакедонскую партию в Афинах зорко отслеживал ситуацию, ему нужно было, чтобы она изменилась, чтобы вспыхнувший по какой-нибудь причине очередной конфликт потребовал его участия, чтобы он не вторгался, не вламывался незваным — наоборот, чтобы его призвали, чтобы потребовалась его помощь. И это время пришло. Как обычно, раздор возник из-за земель. Жители Амфиссы покусились на владения Аполлона Дельфийского и заняли священную территорию под пашни. Государства, стерёгшие обитель почитаемого бога, решили объявить наглецам войну. Филипп, чья слава, несмотря на недавние поражения, ещё гремела довольно громко, был призван на правое дело. Мелкие полисы, униженные амфиссейцами, обратились к тому, кого про себя считали варваром, но вслух этого в последнее время предпочитали не высказывать: нужда и не до того доводит, без значительной военной поддержки им нельзя было справиться. Филипп был главой совета оскорблённых государств, он был знаменитым полководцем — ему было предложено отмстить нечестивцам. Царь Македонии плотоядно потёр руки: теперь он вторгнется в земли Эллады на законных основаниях. Сын Аминты благосклонно выслушал посланца дельфийцев Коттифа, выразил хорошо разыгранное негодование и, конечно же, согласился на предоставление военной помощи. Несмотря на не залеченное полностью бедро, царь снова собрал свои войска; македоняне снова выступали на ратное дело, жёны снова целовали мужей, завещая вернуться живыми из чужих земель. Накануне выступления во дворце давали прощальный пир. Александр был охвачен помыслами о будущих победах: отец брал его с собой. В приподнятом настроении царевич вышел из своих покоев, направился в пиршественную залу и встретил в коридоре шедшего в том же направлении Павсания. Орестид обрадовался и смутился одновременно, все слова показались ему в эти мгновения лишними, и юноши пошли вместе, перекидываясь незначительными «выздоровел», «завтра выступаем», «давно пора этих гордецов» и «вещи собрал». Ни с того ни с сего (или причина была, но нельзя было или не хотелось её определять) в Александре возникло и безудержно стало расти желание сделать что-то выходящее за рамки. Рамки чего, он не додумал и бросил по сторонам быстрый взгляд. В коридоре никого не было. Таким же стремительным, как и взор, движением царевич втолкнул Павсания в нишу на их пути и впился жёстким, почти грубым поцелуем в сразу же поддавшиеся под этим натиском губы. Орестида повело тотчас, он ответил и оплёл плечи царевича руками. Александр прижался сильнее, словно хотел вдавить Павсания в стену. В ушах обоих грохотали удары собственных сердец, сквозь них с трудом, еле пробился звук шагов за поворотом. Царевич отпрянул. — На всякий случай. Если кто-то не вернётся, — голос царевича до Павсания донёсся уже из коридора. «Какую же статую вынесли отсюда на реставрацию? И почему в такие моменты в голову приходят самые тупые вопросы?» — подумал Павсаний, сделал над собой титаническое усилие, покинул нишу и вышел в коридор. Александр уже завернул за угол впереди; сзади, приближаясь, что-то обсуждали между собой два щитоносца. — Павсаний, ты пока не в бой, а на пир — шевели быстрее ножками! — рассмеялся один. Павсаний что-то невпопад пробурчал и, придя на пирушку, весь вечер не смел поднять глаза на царевича, сколько тот ни пытался поймать его взгляд, а Александр всё вспоминал и вспоминал вторые поцелованные им в жизни мужские губы и пьянящее чувство власти над отвечающим на возбуждение телом. «Это ничего не значит. Это ровным счётом ничего не значит. Это было сделано мной единственно из озорства. Это просто причуда».