Александр Македонский. Начало

Стояла весна 338 года до н. э. Отряду Филиппа, захватившему Амфиссу, не было никакого смысла сидеть в разорённом городе — он покинул его и соединился в Элатее с основным войском. Этим тут же воспользовалась коалиция и вошла в оставленную македонянами Амфиссу, город стали восстанавливать. У границ Беотии стояли вооружённые силы афинян и фиванцев, которые развернули против армии неприятеля настоящую партизанскую войну. Солдат Филиппа трепали мобильные подразделения, эти вылазки были молниеносными, о серьёзных атаках не помышляющие, основные позиции не затрагивающие, большого урона не наносящие — и, всегда успешные, ободряли победителей безмерно: они считали, что царь Македонии зашёл в тупик и упал духом, видя, сколько доблестных воинов — коринфян, эвбеян, мегорян, ахейцев, левкадян, керкирян — влилось в союзные войска, что царь варваров сидит в Элатее только потому, что ему стыдно не солоно хлебавши возвращаться домой, но рано или поздно протрезвление наступит — и он очистит землю гордой Эллады от своего присутствия. Амфиссу снова отстроили, заселили, на Элатею стали смотреть как на временное затруднение, проблему, которая должна решиться в ближайшие месяцы. Однако у Филиппа было другое мнение на этот счёт. Когда прошли дожди и с гор сошли снега, он созвал высших офицеров на совет — то есть на озвучание своего решения. — Похоже, мы покидаем Элатею для славных дел. Совещание будет долгим: надо как следует обезопасить колонны на марше, трибаллов Филипп ещё не забыл — до вечера не жди, — сказал Александр Гефестиону, выслушав от вестника высочайшее повеление явиться. — Иди, мой Ахилл! Полководец! — Губы Гефестиона подрагивали в тщетной попытке удержать гордую улыбку за любимого. Полководец, командующий тяжёлой конницей, восемнадцатилетний царственный красавец — вот какое у него сокровище! Утрясти маршрут, определить порядок следования, высылать разведотряды, устраивать привалы — всё это надо было продумать заранее. На повестке дня стояли преимущественно организационные вопросы, требующие усидчивости и вхождения в мельчайшие детали, — и командование заседало у царя Македонии несколько часов, однако вышло на воздух, оживлённо переговариваясь: все уже порядком измаялись от безделья, соскучились по настоящей битве и устали терпеть обидные уколы обнаглевших афинян и фиванцев. Александр намеренно подотстал: этеры Филиппа уехали на охоту, и если ещё не вернулись, если Павсаний к ним не присоединился, то… Царевич огляделся. Отпустив подчинённых, Филипп вышел со всеми, но уже поворачивался, собираясь вернуться в дом; во время совещания и под его конец помыслов об интимном вечере на лице царя Александр не прочёл; двор был безлюден — все сомнения отпали: царевич бросился к соседнему строению и, стремительно влетев внутрь, конечно, увидел в нём Павсания. Глаза этера просияли. — Ты ведь на охоте? — спросил Александр, задвигая засов. — Я тоже. Они сплелись в глубоком поцелуе — первом настоящем, долгом, не сорванном впопыхах. Царевич держал Павсания в объятиях, хмель запретной страсти накрывал обоих с головой. — Твоя мазь здорово помогла. Всё быстро прошло. Спасибо, — прошептал этер. Александр вглядывался в тёмно-карие очи с щемящей тоской: — Ты ведь знаешь, что я люблю Гефестиона. — Знаю. — И… всё равно? — Всё равно. «Пусть твоя вечность принадлежит не мне — я унесу с собой этот миг и растяну его на свою вечность». Пальцы царевича спустились вниз по хитону Павсания и поднялись наверх, задирая его. Летела на пол одежда, тело Орестида слагалось на ложе и отдавалось драгоценным рукам, перед глазами Александра плыли и качались карие вишни — широко распахнутые, топящие в своих омутах. Ноги Павсания обхватили бёдра царевича и притянули их к себе, ладони скользили по белой коже спины. «Ты, ты мой царь. Только ты». Александр вошёл в жаркую манящую глубину, дрожь усилившегося возбуждения прошла по телу, рука легла на возбуждённую плоть. Выдыхая, оба застонали одновременно. То, что испытывал Павсаний с Александром, не шло ни в какое сравнение с тем, что он ощущал в объятиях Филиппа. Прижатый к ложу желанным телом, он раскрывался, подавался царевичу навстречу и возносился на небеса. Каждое движение удесятеряло наслаждение, и без того упоительное в искреннем единении любви и взаимности. Павсаний выдохнул ещё раз на пике возбуждения и отдался оргазму, выбрасывающему сперму на его грудь. Через несколько мгновений Александр нагнал его и, запечатлев поцелуй на плече этера, растянулся рядом, переводя дыхание. — Ты действительно сын Зевса. Как же иначе я смог вознестись на небеса, с кем иным? Царевич тихо засмеялся. — Только не говори это Филиппу. — Хорошо. Но как я пойму Гефестиона, если он, узнав об этом, изрежет меня на полоски… — Льстец, уже второй комплимент… Но он же об этом не узнает? — Конечно, нет. Тебе не о чем волноваться, моя любовь сильнее гордости. — А я тобой горжусь: ты опять торчишь, сладострастник. — И Александр снова приник губами к отливающему бронзой плечу. — И ты останешься со мной ещё на чуть-чуть? Робость Павсания, осторожно касающегося пальцами любимого тела и не позволяющего себе откровенных поцелуев, заводила Александра, он представлял, что делит ложе с девственником, в какой-то мере это было верно: Филипп, зрелый, грубый и конкретный, шёл в интиме исключительно за своей похотью, поцелуи и ласки считал дополнением незначительным и необязательным и сам прибегал к ним довольно редко, причём в его губах и пальцах вдохновенной нежности не было и в помине; его собственное тело, грубое, жёсткое, к ублажению себя тоже никого не располагало. Орестид не знал, каким наслаждением может быть соитие, — может быть, он предугадывал в очаровании Александра эту нежность, может быть, в том числе и поэтому тянулся к нему так отчаянно… — Останусь. Только не робей и расслабься. И этер снова потонул в волне страстных поцелуев. Губы царевича пролетели по груди, спустились к животу, Александр потёрся носом о тёмно-золотистые волоски и обхватил губами налившуюся головку. Изумлению Орестида не было предела. — Я и д-думать н-не… Голубые очи исподлобья лукаво посмотрели в тёмно-карие. — В постели не меряются. Я за равноправие. — Александр заскользил губами по возбуждённому стволу, увлажняя его слюной и после уселся на Павсания. — Ну что, поехали? — Я сойду с ума. — Я разделю это сумасшествие на нас обоих… — Александр осторожно опустился на член Павсания, рука этера сжала достоинство царевича. Полуприкрыв голубые очи, Александр откинул голову назад, метнулась за плечи золотая волна. — Давай, мой родной… Через четверть часа они стояли посередине комнаты и исступлённо целовались. Руки царевича пытались оттолкнуть Павсания от себя — «дай же мне одеться!» — и, не выдержав, снова притягивали к себе юное прекрасное тело. Наконец, сдавшись, Александр прильнул к этеру. — Завтра… мы выступаем… не знаю, как на привалах… но когда вернёмся в Пеллу… я обещаю тебе ночь напролёт… К себе Александр почти бежал, стараясь ни о чём не думать, он боялся, что плюнет на всё и вернётся к Павсанию. Царевич не собирался отказываться от этера: малость содеянного сулила столько прекрасных мгновений в будущем, сладость измены делала её ещё более изумительной, тело алкало юной восхитительной плоти. Поклонение Павсания, почти обожествление им Александра подкупало наследника македонского престола, его статус; царевич хотел раскрыть эту ещё неопытную, не знающую истинных чувственности и нежности душу, подарить этому телу волшебную ласку; такая мелочь, как наставленные отцу рога, шла во всём этом последним пунктом. — Что случилось? Ты что такой… встревоженный? — забеспокоился Гефестион. Александр отдышался. — С расстановкой конницы на марше полвечера провозились. Завтра выступаем, будем оттеснять коалицию. Это не какие-то меды — это настоящее, понимаешь? Блаженство от свершившегося царевичу удалось выдать за страсть к свершениям — Гефестион поверил. — Как же ты сияешь, Павсаний! Что случилось, пока мы забивали секача? — любовника Аттала явно разбирало любопытство. — Неужели Александр разрешил тебе почистить его сапоги? Павсаний блаженно потянулся. — Царевич слишком деликатен и не задействует для этой цели даже тебя. — Какая щепетильность… Тогда… уж не вернул ли тебе Филипп своё расположение, оттрахав и не избив? — Куда нам до новых избранных! — Взгляд Орестида по-прежнему сиял и мечтательно смотрел в неведомую даль. — Я с удовольствием уступаю тебе дорогу и желаю твоей заднице преуспеть на каждом члене. Второй Павсаний прикусил язык и поспешил к Атталу. — Этот мальчишка стал несносен! Он так цветёт! Тут дело нечисто! Это не Филипп? — Не думаю, что-то я у него сегодня не заметил настроя на мальчиков. Узна́ю — скажу, не волнуйся! — Он меня оскорбил! — Терпение, только терпение! Я же сказал, что узна́ю — тогда и будем действовать. Он за всё заплатит. Конечно, Аттал всё разнюхал, доносчики сообщили ему, что дело в Александре: один видел, как царевич вошёл, другой — как вышел. Что можно было сделать? Поднести лампу к носу Гефестиона и открыть ему глаза на истинное положение дел — и что тогда? Ревнивый сын Аминтора убьёт Орестида — а царевич убьёт его, Атталова, Павсания, и не исключено, что самого Аттала со свету сживёт. Аттал, конечно, не пешка, но и Александр не круглый ноль. В заговорах, правда, пока не замечен, но на что жизнь не толкнёт, когда припрёт!.. «Сгоряча опасно ввязываться, — отложил своё решение Аттал. — Поживём — увидим». Филипп сделал то, чего меньше всего ожидала от него коалиция: вышел из Элатеи, стремительным маршем преодолел расстояние от неё до Амфиссы и повторно разорил заново отстроенный город, на этот раз — до основания. Беспечно пировавших в нём военачальников, в течение нескольких месяцев неустанно пакостивших македонянам по-мелкому, а теперь не удосужившихся даже расставить посты на перевалах и проходах и отследить возможные перемещения войска Филиппа, постигла тяжёлая участь, но царь на этом не остановился: прошёл со своей армией дальше до Навпакта Ахейского, захватывая и разрушая на своём пути малые поселения, покорил и Навпакт, оставил его своим союзникам этолянам, вернулся в Элатею и уже оттуда стал теснить афинян и фиванцев, уверенный в безопасности оставленных позади себя территорий. В конце концов его тридцатитысячное войско подошло к Херонее — небольшому городку, почти деревне. Коалиции нельзя было его оставлять: сдача Херонеи означала бы открытие прямого пути на Фивы и Афины. Отступление союзнического войска прекратилось, армия Филиппа подошла к нему вплотную: костры неприятеля можно было ясно разглядеть. Всем стало ясно, что время решающего всё сражения наступило. Силы были примерно равны: у македонян было тридцать тысяч войска и две тысячи конных, Афины выставили двадцать тысяч гоплитов* и полтысячи всадников, Фивы — семь тысяч и семьсот соответственно, к этому прибавились примкнувшие к основным силам коринфяне, ахейцы и прочие. ------------------------------ * Гоплит — древнегреческий тяжёловооружённый пеший воин. ------------------------------ У эллинов было выгодное положение: их фланги прикрывали небольшая речка Кефис с одной стороны и холмы с другой — эти мощные позиции и надо было разбить Филиппу. Настало седьмое число метагитниона* 338 года до н. э. ------------------------------ * Метагитнион — месяц афинского календаря, соответствует августу, седьмое метагитниона — второе августа. ------------------------------ Конница Александра расположилась на левом фланге, напротив знаменитого и грозного Священного отряда. Триста непобедимых, сто пятьдесят любовных пар, чью воинскую доблесть многократно усиливали узы любви: ни один не посмел бы покрыть себя позором, когда любимый был рядом, ни один не оставил бы друга в беде, ни один не спасся бы бегством. Александр понимал, против кого построены его всадники, сердце его учащённо билось, Гефестион был рядом и тоже рвался в бой. Когда сражение началось, долгое время никто не мог добиться сколь-нибудь значимого перевеса, потом Филипп применил свою излюбленную тактику: не особенно давя с флангов, он затеял вялое наступление по центру, рассчитанное на то, чтобы, как бы быстро выдохнувшись, перейти в прямо обратное движение. Македоняне начали отступать — афиняне погнались за ними, уверенные, что теперь Филипп побежит до самой Пеллы, ряды коалиции растянулись, строй распался — и правый фланг Филиппа ударил по разрозненным частям, конница Александра в это время теснила Священный отряд. Афиняне и фиванцы поняли, что попали в ловушку, и попытались перегруппироваться и сомкнуть ряды, но не смогли собраться воедино. Маневр не удался, гоплиты дрогнули — и в движении назад их отступление скоро превратилось в паническое бегство. Атакуя, знаменитая македонская фаланга усеивала поле боя сотнями трупов противника. Только бесстрашный Священный отряд не сдался: обречённые, осознавшие поражение, воины приняли его с честью, ни один не бежал, все три сотни сложили головы под македонскими копьями и мечами. К вечеру всё было кончено. Александр снял с себя шлем и вытер пот со лба. Гефестион, конечно, был рядом. — Победа! — Победа! Друзья спешились и обнялись. Лошадям тоже нужен был отдых. Царевич похлопал Буцефала по шее: — Ты хорошо сегодня поработал. Пошли, Гефестион, я умираю от жажды, да и перекусить надо. Выпив за победу и наскоро поужинав, Александр и Гефестион вышли из палатки ещё раз посмотреть на дело рук своих. В наступившей тьме картина выглядела ещё более величественной, мрачной и зловещей: на небо выплыла полная луна и лила печальный свет на поле боя, усеянное мёртвыми телами. Бездыханные, недвижимые, одни были изувечены, другие остались внешне почти целы, но их сердца уже не бились. Александр остановился рядом с останками Священного отряда. — Жалко их… — Невыносимо, — согласился Гефестион. — Сколько любви порушено! Они такие же, как мы, они тоже были счастливы, они были счастливы так же… И это всё ушло… Не могу поверить, что столько… — Гефестион посмотрел на Александра, он действительно не мог поверить, что можно потерять любовь — всю Вселенную, вот так, в одночасье. Царевич покачал головой: — Они и сейчас вместе. — Да, и всё-таки… Почему Фивы выступили против нас? Они же давно хотели обратить афинян в рабство… — Наверное, это было взаимно, но… свершилось то, что свершилось, они оказались не на той стороне истории. Нам остаётся только отдать должное их чести и мужеству. Александр преклонил колено, Гефестион последовал его примеру. Пьяные выкрики заставили пару отойти от печальных раздумий и дани уважения павшим. Филипп, захмелевший от успеха и усиливший опьянение изрядным количеством вина, в окружении своих полководцев и свиты вышел из своей палатки и начал расхаживать по полю боя, вглядываясь в мёртвые тела. — Демосфен, сын Демосфена, сказал, — следом шла цитата из одной из филиппик так позорно просчитавшегося оратора. — Ха-ха! Демосфен, сын Демосфена, сказал, — Филипп с издёвкой продекламировал ещё одну строчку из трудов осрамившегося грека. — Три ха-ха! Демосфен, сын Демосфена, сказал… Александр поморщился: — Это отвратительно. Не здесь же, по крайней мере. Пошли, попробуем увести его. Царевич приближался к отпировавшей толпе, тщетно пытаясь отыскать в ней Павсания, ухо напряжённо ловило обрывки фраз ещё относительно трезвых: — Потери наших… Минимальны… Гоплиты, этеры… списки… поимённо… Аттис… Гармодий… Павсаний… Полиен… Сердце оборвалось. «О боги! Пусть это будет не тот Павсаний, я молю вас, пусть это будет не Орестид!» В душе оживали тёмно-карие глаза, губы, ещё чуть припухлые в крайней юности их обладателя, шапка тёмно-золотых кудрей, отливающие бронзой плечи, стройное тело, извивающиеся в оргазме бёдра, бессчётные поцелуи, мгновения блаженства — там, в том домике, и на привалах — урывками, тайком, во всей остроте запретности вкушаемого… Александр готов был застонать от невыносимой муки неизвестности, но неожиданно его взгляд упал на искажённое отчаянием лицо Аттала, и тут же откуда-то сбоку налетел… — Павсаний! Павсаний просиял счастливой улыбкой, прелесть которой не могла испортить даже сильная усталость после тяжёлой битвы; сердце царевича бешено колотилось: живой, живой! Когда гора сваливается с плеч, надо беречь ноги — Александр посмотрел на Гефестиона, но сын Аминтора был великодушен: притянул царевича и этера Филиппа к себе — «победа!» — и обнял, положив правую руку на плечо Павсания и левую — на плечо Александра. Свободными руками Александр и Павсаний обняли друг друга, троица замерла в своём тесном кружке. «Ну почему мне нельзя любить обоих вместе! — подумал царевич. — Как хорошо было бы! Я любил бы Павсания и Гефестиона, они — друг друга. Почему же нельзя так?» Словно угадав его мысли, два этера разомкнули объятия и сплелись уже вдвоём. — Победа! — Победа! «Ну почему же нельзя?» — снова огорчился Александр и, оставив своего и царского телохранителей, подошёл к Атталу. — Я слышал — краем уха. — Да… — Как это произошло? — Павсаний прикрыл Филиппа и принял удар на себя. — Аттал на миг замолк. — Это была его обязанность. — Мне жаль. Мне искренне жаль. Прими мои соболезнования. — Да, спасибо. Аттал вздохнул и замолчал, понимая, что в случившемся должен винить только себя: именно он, он сам, в своей страсти к интригам и к возвышению посредством их представил Павсания Филиппу, под его нажимом царь зачислил Павсания в этеры, но кто мог угадать, чем это закончится! «Я поспешил. Если бы Павсаний оставался при мне, погиб бы Орестид. Пусть даже не он, но всё равно — не мой Павсаний. А теперь он мёртв, а эти трое веселы и счастливы. Невыносимо! Клянусь, любимый, я отомщу!» Победа была полной: только афинян погибло более тысячи, более двух тысяч было взято в плен. Можно было добиться и более впечатляющих успехов, но Филипп за этим не гнался, главное было достигнуто: дорога на Фивы и Афины свободна, Македония теперь — полноправный хозяин на всей территории Эллады. Бежавшие афиняне, добравшись до родного города, одели его в траур, хотя лишь за день до этого греки готовились праздновать победу и запасались лавровыми венками. Торжественные песнопения, так и не прозвучав, уступили место плахе: командующего Лисикла за разгром коалиции казнили. С афинянами Филипп обошёлся милостиво: родным разрешили забрать тела убитых, пленные были отпущены без выкупа; Фивы же были повинны гораздо более: они были не просто врагами — они были предателями. За право похоронить убитых близким пришлось заплатить выкуп, пленных фиванцев продали в рабство, дома именитых граждан были сожжены, их имущество — конфисковано, сами они — казнены. Колесо истории, скрипнув, сделало ещё один оборот. На месте гибели Священного отряда была воздвигнута грандиозная статуя раненого льва…