Александр Македонский. Начало

Битва при Херонее изменила политическую конфигурацию на двух континентах. Македония стала самым сильным государством на востоке Европы, разрозненные и погрязшие в междоусобицах прежде, эллинские города объединились в Коринфский союз, положивший конец вековой вражде, — это был тот случай, когда, вопреки пословице, каждый был мил другому насильно. Командование вооружёнными силами нового объединения принял, конечно, Филипп. Впрочем, были предусмотрены и разные административно-хозяйственные должности — многочисленные проныры хорошо поживились, деля между собой новые полномочия. Естественно, договор предусматривал и военную взаимопомощь — каждый смирился с поражением, изыскав в нём свои плюсы. Филипп не хотел выглядеть в глазах Эллады беспощадным к побеждённым и не предал Афины огню и мечу — напротив, в качестве жеста доброй воли направил в них делегацию во главе с сыном: Александр сопровождал пепел погибших воинов. Как ни странно, более всех пострадала не участвовавшая в сражении сторона — персы: объединённая с эллинами Македония стала грозной силой; имевшая неоспоримые успехи в прошлом оппозиция во главе с Демосфеном замолкла — и персидское золото не могло её реанимировать; в воздухе ещё не пахло очередной войной, но стало предельно ясно, что, имея под рукой кратно увеличившуюся армию, рано или поздно Филипп перейдёт Геллеспонт и возьмёт под своё управление эллинские города на восточном берегу Эгейского моря, в Малой Азии, — а оттуда и до Египта, тоже находившегося под персидским владычеством, было недалеко; сильный военный и торговый флот Афин хозяйничал в Эгейском море и в восточной части Срединного* — азиатов вытесняли дальше на восток, вглубь континента, они теряли своё влияние на геополитический расклад, персидская валюта значительно упала в цене. ------------------------------ * Срединное море — совр. Средиземное. ------------------------------ Изменения коснулись также и частных судеб. Одарённость Александра, сокрушившего знаменитый Священный отряд, его блестящие маневры на поле брани возродили улёгшийся было конфликт между отцом и сыном. Уже не раз заявлявший о себе Александр становился силой, а сила без власти всегда оспаривает эту самую власть у того, кто ею уже обладает. Филипп смутно сознавал, что отныне он не всем может доверять: Антипатр, например, более был предан сыну, чем отцу. Речь ещё не шла о прямом столкновении, о вооружённом противостоянии, царевичу было только восемнадцать, но именно в этом возрасте амбиции бывают максимальны, а планы — грандиозны. Не в последнюю очередь и по этой причине Филипп отправил сына с почётной, но исключительно декоративной миссией в Афины — пусть Александр погуляет там, поглазеет на достопримечательности, на гетер, пусть задержится там подольше и вернётся на родину, когда слава о его деяниях немного позабудется. Памятуя о своём собственном прошлом и о том, как рано и резво он сам начал успешно расправляться со своей роднёй, Филипп не мог не остерегаться Александра: яблоко от яблони недалеко падает; в том же случае, если царевич не его сын, не стоит учитывать сыновнюю почтительность. Филиппу было сорок четыре года, на пятом десятке лет многомесячная походная жизнь и многочисленные битвы давали о себе знать, зрелому телу требовался отдых — и после образования Коринфского союза царь Македонии решил набраться сил для будущего похода в Малую Азию, а процесс их накопления сделать как можно более приятным, то есть расслабиться и передохнуть от государственных и ратных дел, пожить исключительно в своё удовольствие. Аттал, зорко стерёгущий настроения македонского владыки, задумал направить помыслы царя в нужное его полководцу русло и стал внушать сыну Аминты, что после тесного и продолжительного общения со смазливыми мальчиками для разнообразия правителю неплохо было бы переключить своё внимание на женский пол. Меда, последняя жена Филиппа, конечно, была уже пройденным этапом и не могла сильно волновать многоопытное сердце, а вот юная невинная девушка, чистая македонянка, стала бы именно той — могущей согреть царское ложе огненной страстью; она подарила бы Македонии прекрасных наследников короны, которых, памятуя о чистоте крови, весь народ принял бы не только беспрекословно, но и с превеликой радостью, — и Филиппу была представлена Клеопатра. Прекрасная юная дева, со своими внешностью и молодостью, была ещё племянницей и по совместительству — воспитанницей Аттала. Не вполне отошедший от гибели Павсания полководец закрутил очередную интригу. Филипп проглотил наживку. Встречаясь с Клеопатрой, глаза царя неизменно разгорались похотью, но молодая да ранняя строго блюла свою чистоту и сразу дала понять очарованному ею властителю, что очередной наложницей на неделю становиться не собирается, — Филипп же не без помощи Аттала вообразил, что в молодом сердце зажглась истинная любовь. Дядя постоянно действовал сыну Аминты на мозги, превознося достоинства племянницы, Филипп так же неизменно с ним соглашался — Олимпиада пришла в бешенство: дело было уже не только о месте на царском ложе, которое эпирская царица не очень-то и ценила, — создавшаяся ситуация напрямую угрожала наследнику, её сыну. Через своих шпионов любительница змей узнала о чувствах Орестида к сыну — и приблизила к себе Павсания. Этер ничем обрадовать мать Александра не мог и являлся в её покои с неизменно мрачным видом: Филипп полностью под влиянием Аттала, его племянница строит из себя образец целомудрия — всё говорит о том, что свадьба близка и неминуема. — Филипп проговорился мне, что Александр задержится в Элладе надолго. Царь хотел уязвить меня, но это были не только слова: сегодня он отправил гонца с письмом в Афины, и я подозреваю, что и Аттал со своей стороны делает то же самое, — в очередное посещение осведомил царицу Орестид. — Ну да! — Олимпиада в ярости сжала сплетённые пальцы. — Мне надо было это предвидеть, теперь я понимаю, кто надоумил афинян устраивать эти бесконечные состязания атлетов и охоты, разыгрывать театральные постановки, накрывать бесчисленные столы, по чьему наущению Александра постоянно туда таскают. И ведь не только его обрабатывают: понятно, кто подсунул Птолемею эту девку Таис, кто вообще знал, что он единственный в свите царевича, идущий на контакты только с женщинами. А этот дуралей глазеет, как она обтирается об коней в своих танцах, и слюни распускает! Кобылица, блядь! Филипп предпочёл бы, чтобы Александр вообще бы не возвращался в Пеллу, отец забыл о том, кто законный наследник престола! Что ещё? — Максимум того, что позволяет себе с царём Клеопатра, — продолжил Павсаний, — садится на колени к Филиппу, льёт медоточивые речи о его грозном виде, военной доблести, неустрашимости и мужской силе, с которой бы с огромным удовольствием давным-давно познакомилась бы поближе, если бы не была так чиста и целомудренна. Возможно, чем-то царя и опаивает. — А он и развесил уши, похотливый мужлан! Грязное животное, колченогая тварь, — дала Олимпиада мужу лестную характеристику. — Александр должен завершить свою дипломатическую миссию, достаточно уже погостил. Как Гефестион не мог разглядеть в этом затянувшемся спектакле чужую руку? Но хватит, поразвлекались… Александр должен как можно скорее вернуться, я напишу ему. Павсаний вздохнул: без Александра он томился невыносимо. — Я не смогу поехать. — Я знаю, я пошлю своего курьера. Не волнуйся, мой мальчик, ты нужен здесь, я просто не представляю, что делала бы без тебя. — Олимпиада поцеловала Павсания. — Александр скоро приедет — встретитесь. Вот, возьми. — Царица протянула Орестиду туго набитый кошель и добавила после того, как этер начал отталкивать её руку: — Бери, бери, найдёшь применение. Я знаю сына: в своей страсти он легко может забыть об элементарном. Оставшись одна, Олимпиада принялась за письмо. «Мой любимый и единственный сын! Я глубоко разочарована тем, что ответом на моё последнее письмо было твоё переданное на словах желание остаться в Афинах ещё на месяц. Надеюсь, что к этому посланию ты отнесёшься по-иному. Я понимаю, что осень в Пелле — безрадостное время года и дожди и распутица не сравнятся с солнцем и прекрасными дорогами Аттики; тем не менее сложившаяся ситуация требует твоего немедленного возвращения. Аттал в своей страсти к интригам превзошёл самого себя, сплёл очередную паутину и заманивает твоего отца в сети седьмого брака, на этот раз — с чистой македонянкой. Я думаю, что этот факт проясняет истинную причину радушия афинян и ясно указывает, от кого оно исходит. Я боюсь за тебя, боюсь того, как бы эллины в своём подобострастии к недавнему триумфатору и его своре не уготовили тебе удар кинжала, который потом можно будет представить несчастным случаем, трагическим последствием мелкой стычки в каком-нибудь кабачке. Я удивляюсь твоей безответственности и близорукости Гефестиона. Он читает это письмо вместе с тобой — пусть подумает о том, что сдувающий пылинки с любимого не видит меч, занесённый над его головой. Не думаю, что Филиппа можно будет образумить, а свадьбу — расстроить, но, по крайней мере, видя тебя вблизи, я буду уверена в твоей безопасности. Прошу тебя, заканчивай поскорей никому не нужную миссию, истинную цель которой я поняла — слава богам! — благодаря Павсанию. У тебя и твоей свиты есть гораздо более важные дела, чем созерцание обнажённых атлетов, танцев гетер в публичных домах и дегустация местных вин. Не забывай о том, что уже через год ты можешь стать не первым, а вторым в очереди на македонский престол — и то в том случае, если Аттал в своём честолюбии не зайдёт так далеко, что дерзнёт на прямое покушение, а ручаться за отсутствие у него таких помыслов я не могу. Возвращайся скорей, и да хранят боги твою стезю!

Любящая тебя Олимпиада».

Афины поразили Александра. Он вступил в этот город не жестоким завоевателем, а великодушным победителем: Афины не были разорены, триумфатор сопровождал пепел погибших воинов. Эллины считали его варваром — что ж, он покажет всем, что по праву стоит вровень с гордецами, знает и философию, и литературу, и искусство. Вот он, смотрите все: молодой, красивый, образованный, со своей блестящей свитой, а не с толпой деревенщины — и Александру воздали должное. Принять участие в состязаниях атлетов наследник македонского престола не пожелал: неизвестно было, не зайдут ли афиняне в своём подобострастии до того, что устроят ему лёгкую победу — Александра не заботили сомнительные лавры, но созерцанию захватывающих поединков он отдал честь, и ещё сколькое ждало его помимо них! Огромный город, тысячи людей, многоязычный говор… Сколько умных бесед велось здесь, сколько произведений искусства задумывалось и воплощалось в реальность, сколько великих людей здесь жило и творило! Как разбегались глаза при виде великолепных храмов, обилия заморских диковинок на пёстрых базарах, прекрасных одежд чужеземцев! Визитёры стекались сюда с востока, юга и запада, римские патриции завершали в Афинах образование — было чему подивиться юношеской впечатлительности! Публичные дома тоже не остались без внимания, хотя к их посещению Александр отнёсся довольно сдержанно: ну что почерпнёшь, рассматривая знаменитых гетер? — разве что узнаешь, соответствуют ли их формы пропорциям знаменитых статуй. Более всего желания повидаться со жрицами любви с его интересом преимущественно к женскому полу выказал Птолемей — он и уговорил друзей познакомиться со злачным местечком поближе. Конечно, Таис, знаменитая гетера, очень хотела соблазнить прекрасного царевича, но Александр в самом начале визита уселся рядом с Гефестионом и, обменявшись с ним влюблённым взглядом, все упования алчной особы обратил в ничто. Во время танца с лошадью Александр оживлённо обсуждал с любимым достоинства животного, а не хитроумные пируэты Таис, как бы соблазнительны и бесстыдны они ни были, — и гетере пришлось довольствоваться Птолемеем. Конец лета и начало осени в Афинах были прекрасны. Ещё яркое, но уже не палящее солнце, лёгкий ветерок с моря, выдержанное вино и прекрасный верный друг рядом — что ещё надо было для счастья? Но Александр скучал по Павсанию. Скучал — и часто корил себя за то, что не попробовал воспользоваться благодушием Филиппа и не вытребовал Орестида себе в этеры. Как хорошо было бы, если бы справа на царевича смотрели прекрасные синие очи, а слева — такие же дивные тёмно-карие! Ну почему Гефестион так ревнив, почему им нельзя быть счастливыми втроём? С Александром происходило странное: предаваясь любви с синеглазым этером, он чувствовал, что обкрадывает царского щитоносца, и обещал себе добрать с Орестидом то, что потерял в разлуке. Чем более царевич был счастлив с Гефестионом, тем больше угрызений совести испытывал из-за расставания с Павсанием, пусть оно и было невольным… Прекрасный Орестид страдал и тосковал там, в Пелле, а Александр был захвачен вихрем увеселений здесь, в Афинах, и от них так трудно было отказаться! И этот счёт рос и рос, Александр стал чаще закрывать глаза в мгновения страсти — одни боги знали, с кем бы он остался в эти мгновения, если бы был поставлен перед выбором, но — слава тем же самым богам! — никто не заставлял его решать эту задачу. Александру нравились Афины — и он хотел остаться в них подольше; Гефестион был греком, он хотел полнее насладиться великим городом, родным, близким и понятным, — и царевич не мог не дать ему это; этерам наследника македонского престола Афины тоже пришлись по вкусу — Александр учитывал и их желания. Но Афины были каникулами, отпуском — не жизнью; в Пелле тосковал Павсаний — и, оставив без внимания первый призыв матери, царевич не мог обойтись подобным же образом со вторым. Получив депешу, он склонился над посланием, Гефестион по обыкновению положил голову на его плечо. Прочитав письмо, друзья посмотрели друг на друга, взгляды обоих были встревоженные, виноватые и пристыженные. — Как ты думаешь, что это? Она права или преувеличивает? — спросил царевич. Гефестион вздохнул: — Она ссылается на Павсания, а он ведь ещё весной об этом говорил — скорее всего, правда. Прости меня, его чувство к тебе оказалось полезным, а я… — Ну о чём ты говоришь!.. — Да нет, это правда. — Гефестион снова вздохнул. — Я просто обожаю, наслаждаюсь и совершенно не думаю об остальном, а Орестид ничего не получает и… Александр покраснел, взял лист пергамента и начертал на нём размашистым почерком одно-единственное «Еду». — Ну как? Сын Аминтора улыбнулся: — Исчерпывающе. Пергамент царевич передал дожидавшемуся в передней курьеру и, вернувшись, принялся расхаживать по комнате. — Я пытаюсь вспомнить, кто из принимающей стороны был особенно красноречив, убеждая меня остаться. Завтра дам прощальный обед — и тоже посмотрю. А тебе ничего не приходит на ум? — Трудно сказать: многие старались. Тут ведь ещё может быть не чужая указка: кто-то в тебя влюбился и захотел подольше насладиться твоим обществом. — Гефестион подошёл к Александру и остановил его, обняв за плечи. — Тебя будут желать столь многие… Или же в советах твоего отца никто не разглядел злого умысла, если Филипп написал нечто безобидное. Например, царь после ратных трудов хочет хорошенько расслабиться — и сделает это так пышно, что молодому сыну не стоит на это смотреть. — Да это вряд ли, — засомневался царевич. — А то я ранее не становился свидетелем его забав… — А если… Филипп желает тебе самому отдохнуть как следует и просит принимающих тебе в этом угодить? — Какое попечение… Как бы то ни было, разыскивать виновников не имеет смысла: дело сделано. Просто впредь надо быть осмотрительнее. На следующее утро Александр объявил этерам, что миссия закончена и он возвращается в Пеллу. Эллинам дали прощальный пир, и на рассвете второго после получения письма Олимпиады дня царевич, кинув прощальный взгляд на Афины, которые действительно полюбил, взобрался на Буцефала. — По коням, ребята! Домой! — Представляешь, какую взбучку устроит мне мать? — спросил Александр у Гефестиона, уже въехав в Пеллу. — Брр!.. — отвечал этер. — Я тогда к своим поеду: не хочу попадать под её гневный взор. И так давно дома не был — успел соскучиться. — Ну хорошо! Тогда до завтра! — Пока! Прибыв во дворец, Александр первым делом отправился к матери. Олимпиада была безжалостна и беспечность сына разобрала по косточкам. — Гефестион, охоты, театры — а тут у тебя страну из-под носа уводят! — Но что я могу сделать? Не соблазнять же эту Клеопатру! И влияние Аттала на отца не уничтожить. — Вот если бы Гефестион служил тебе точно так же, как Павсаний… — Что ты имеешь в виду? — насторожился Александр. — Его ответ на призыв Филиппа, когда он пожирал его похотливым взглядом. Гефестион мог стать настолько могущественным фаворитом, что влияние Аттала вообще не ощущалось бы. Да ещё если объединился бы с Павсанием — крутили бы царём так, как нам это нужно. Александр помрачнел. — Гефестион предлагал мне это четыре года назад. Олимпиада кивнула головой: — И предложение было с негодованием отвергнуто. А я бы на его месте поставила бы тебя перед фактом. Во всяком случае Павсаний тебя ни о чём не спрашивал — просто делал. Лицо царевича потемнело ещё больше. — Это не тот вариант… Мать махнула рукой: — Да знаю, дело тут не в частностях… Ладно, иди к отцу, он наверняка целомудренно лобызает свою Клеопатру под бдительным оком её дядюшки, Аид поглоти их всех… Иди, иди, знакомься со своей шестой мачехой… Отца Александр обнаружил в малой пиршественной зале и подивился тому, как далеко зашло дело: Филипп растекался лужицей возле молодой томной интриганки, Аттал цедил вино и был исполнен благодушия, чтец повествовал о странствиях Одиссея, в небольшом отдалении в руках опытных музыкантов переговаривались между собой струнные и духовые. Клеопатра гладила царя по поредевшим, но всё ещё довольно густым волосам, при особо проникновенных пассажах, исполненных кифаредом, её пальцы замирали: семнадцатилетняя невеста успешно играла роль натуры тонкой душевной организации. — Ты здесь? — Филипп, признав в вошедшем собственного сына, не стал скрывать своего удивления. — Я не ждал тебя так рано. Неужели красоты Афин не призывали тебя остаться в Элладе подольше? — Они восхитительны, но мне не терпелось поздравить тебя с личным счастьем. — Аа… Ну спасибо, — протянул царь. — Не за что… Уже на выходе Александр поймал злой взгляд Аттала, сразу растерявшего своё показное простодушное восхищение счастьем двух влюблённых. По дороге к себе Александр распорядился о ванне и лёгком ужине, омывшись и перекусив, приказал подать себе в опочивальню фрукты и вино и отправился к царским этерам. Павсаний, конечно, курсировал в коридоре, уже осведомлённый о возвращении царевича, но не смевший надоедать ему, очевидно уставшему с дороги. Завидев Александра, Орестид просиял. — Как же я соскучился… Пара обнялась, царевич тоже был немногословен: — Пойдём! — и повёл Павсания к себе. Придя в спальню, Александр стремительно развернулся и снова заключил Орестида в объятия. — Я обещал тебе ночь любви — бери её…