Александр Македонский. Начало

Как только друзья увели хмурящегося, тщетно пытающегося сообразить, что же должно произойти завтра до заката солнца, и как-то сразу присмиревшего Гефестиона, в комнату Александра проскользнула тень. Лунный свет заливал всё своим сиянием и освещал опочивальню ярче светильников. Александр сжал Орестида в объятиях и едва ли не взмолился: — Может быть, всё-таки бросим? У меня сердце не на месте. — Нет. К чему? Ты понимаешь, что другого выхода нет. Он будет стоять над тобой ещё и десять, и двадцать лет, шагу не даст сделать, как знать? — может, и не поручит ни отдельного командования, ни самостоятельной операции. Он уже знает, как ты можешь расправляться с врагами, что ты сделал с медами. Ты заложил новый город, сокрушил непобедимый фиванский отряд — ты должен править и воевать, а он тебе завидует и тебя ограничивает. Это не мой запрос, не твоё честолюбие — этого требует история, этого жаждет Ойкумена. Величие, слава ждут тебя — ты не имеешь права сожалеть о чём-либо, ты должен идти только вперёд. А я… — Павсаний чуть-чуть отстранился, влюблённым взглядом посмотрел на царевича и лукаво улыбнулся: — Примажусь к твоим подвигам, встану рядом. Ты же видишь: во мне говорит собственное тщеславие, у меня есть своя корысть — и я расчищу тебе дорогу к короне и далее. Ко всему, что тебе дано свершить. — Уговариваешь, да? — Александр! У тебя великая миссия, ты должен исполнить её. — Что может быть величественней любви? — Её предмет. — Мне снился дурной сон. Орестид прижался к царевичу. — Молчи, дай мне силы быть мужественным. Даже если произойдёт худшее — что с того? Мы расстаёмся на время, я отбываю в вечность, ты — в величие. Я буду ждать тебя там, где вне зависимости от наших желаний заканчиваются все пути, у тебя будет просто более долгая дорога — пройди её! Ты же царь! — Я тебя никогда не забуду, — прошептал Александр. — Дай же мне в мою дорогу свою любовь, а я наделю тебя своей. Запомни меня, чтобы потом не потерять, узнать сразу. Возьми меня, возьми меня жёстко, и унеси с собой, и оставь мне это — болью и нежностью, сердцем и головой, душой и телом, мукой и радостью… — Умопомрачением… Не выпуская царевича из объятий, Павсаний раздел его и уложил на ложе. Александр запрокинул голову и отдался поцелуям, ложащимся на посеребрённую лунным сиянием кожу. Губы на губах, магия скольжения рук по груди и спине. Губы на шее, дурман возбуждения разгоняет бег крови по всему телу. Губы на сосках, захват бедра драгоценной дланью, её спуск вниз, стан выгибается навстречу. Ты принимаешь плоть ласкающего тебя, луны качаются в голубых глазах и мерцают-переливаются звёзды. Не опускайся за горизонт так стремительно, ночное светило, отступи, рассвет… Мне так мало осталось от тебя, филе… «Что ещё надо мне для счастья? — думал Павсаний, его рука лежала на животе Александра. — Пусть эта ночь последняя в моей жизни — иного конца я не пожелал бы…» Луна зашла за горизонт. Сердце щемит тоска. Небо на востоке безнадёжно и стремительно светлело. Последние мгновения с тобой. Запели птицы. Боги, пронесите! Храни тебя судьба… Александр взял скифос*, наполнил его водой, отпил глоток и протянул Павсанию: ------------------------------ * Скифос — древнегреческая керамическая чаша для питья на низкой ножке с двумя горизонтально расположенными ручками. ------------------------------ — Пей, любимый, пей. Одна вода на двоих, будем едины. Губы на губах. Последняя клятва. Павсаний взял скифос, повернул его к себе той стороной, которой касался Александр, отпил, припав к отпечатку любимых уст, и отставил сосуд. Они начали целовать друг другу руки и, не в силах сдержаться, снова сплелись в объятиях. И всё-таки надо было найти силы, чтобы разомкнуть их; когда это состоялось, Павсаний пошёл к дверям — быстро, не оглядываясь. Александр, оставшись один, бросился на ложе, ещё хранящее тепло только что вышедшего, потом резким движением схватил скифос, осушил до дна и наконец забылся тяжёлым сном. Время начало отсчитывать первые часы наступившего дня. Солнце уже миновало зенит, когда театр наполнился шумными зрителями. Оживлённая толпа гудела, влекомые лошадьми фигуры богов привели всех в восторг, осталось только дождаться появления того, кто уже занял своё место в собрании небожителей: фигура царя, изображавшая Филиппа сидевшим на троне с подлокотниками-пантерами, двигалась тринадцатой — последней, замыкающей шествие дюжины обитателей Олимпа. — Тринадцать — несчастливое число, — бросила Олимпиада. Гефестион сидел слева, через кресло от царицы — то самое, которое должен был занять Александр. Справа, вплотную к матери, разместилась новобрачная и делилась с родительницей впечатлениями от первых опытов супружества, пользуясь тем, что места рядом оставались пусты: её муж, Александр Эпирский, и отец должны были разместиться там только после появления на всеобщее обозрение в центре театра. Олимпиада слушала невнимательно, лишь время от времени подавая малозначащие реплики. Гефестион извёлся. «До заката солнца» звучало в голове, в теле всё было напряжено до предела, больше всего взводила нервы грудь Олимпиады, резко вздымающаяся с каждым вдохом: и речи не могло быть о том, что такая реакция была вызвана откровениями дочери. Гефестион перевёл глаза вниз. Скоро, совсем скоро в театр должны будут войти главные зрители: два царя и царевич. Зазвучат торжественные песнопения, ещё более возликует толпа, празднества завершатся торжественным представлением. Но почему же он, Гефестион, ждёт не этого и сам не знает, чего ждёт, к чему готовится и почему так напряжён? Гефестион снова перевёл беспокойный взгляд на Олимпиаду, потом снова посмотрел вниз. У выхода из парода дежурил Павсаний; лицо его, насколько можно было разобрать с трибун, казалось непроницаемым и бесстрастным. «Да что же это я? — думал Гефестион. — Александр сказал "до заката" — дождусь. И не надо психовать, как девственница перед брачной ночью. Вон, прошла через это Клеопатра — и осталась жива… Это неведение меня тревожит более всего. До заката, до заката, да что может произойти до заката?» Наконец появились первые лица Македонии и Эпира. Охрана у входа расступилась, Филипп шёл впереди, слева, на корпус сзади, вышагивал царевич, Александр Эпирский держался почти вровень с царём. Филипп гордым самодовольным взором оглядел ряды зрителей, чьи приветственные крики потонули в звуках грянувшей музыки, и вошёл в парод; Александр чуть прибавил шаг и вступил в короткий проход одновременно с дядей. Краем глаза Гефестион заметил, как Олимпиада задержала дыхание, только ткань богатого белоснежного одеяния подрагивала от биения сердца. Павсаний развернулся и исчез в глубине парода со стороны, противоположной входу, который только что миновали царствующие особы, что-то в его движении показалось Гефестиону необычным, но Аминторид тут же догадался, в чём было дело: входя, Орестид положил руку на рукоять меча. Слаженный торжественный хор продолжал звучать, щитоносец Филиппа снова появился на свет через несколько мгновений и двинулся по направлению ко второму пароду. Приглашённые ждали выхода царя и не понимали, почему Филипп, его сын и зять задерживаются, почему вслед за ними в короткий проход слишком поспешно, как-то неожиданно вдруг ринулись телохранители. Гефестион, как и остальные, тоже ещё не мог ни в чём разобраться; все пока только чувствовали, что начавшаяся суета таит в себе что-то зловещее. Прошло ещё некоторое время, в конце этого, показавшегося всем томительно долгим отрезка у выхода из парода появился царевич. Он шёл пятясь, но это не помешало ему повернуть голову и кинуть взгляд в ту сторону, куда по замыслам заговорщиков должен был направиться Павсаний. Следом за Александром показался его дядя, тонкими пальцами касающийся своего лба, словно стремящийся избавиться от только что увиденного, наконец стража вынесла на обозрение поражённой публике тело царя. Все привстали и приумолкли, последние строчки песнопения оборвались, и тогда собравшиеся в театре ясно различили, вероятно, не первый призыв телохранителя, теперь он не потонул в звуках торжественного гимна, как выкрикиваемые ранее: — Держите Павсания! Орестида нигде не было видно. — Царя убили… О боги! — воскликнула какая-то женщина позади Гефестиона. Царя убили. И каждый прозрел, будто очищенным от шелухи разновозможности толкований предстало ныне предсказание пифии*, когда у божества спросили о его отношении к намечающемуся браку. Отправленные в Дельфы послы услышали: «Видишь, бык увенчан, конец близок, жертвоприноситель готов». Всего час назад это пророчество можно было счесть благим… ------------------------------ * Пифия — в Древней Греции жрица-прорицательница Дельфийского оракула в храме Аполлона в Дельфах, расположенного на склоне горы Парнас. Именование «пифия» происходит от змея Пифона, охранителя Дельфийского оракула до занятия его Аполлоном, сразившего змея стрелами. ------------------------------ — Царя убили… — Держите Павсания… Гефестион, опешивший поначалу, как и остальные, быстро пришёл в себя, кинулся вниз, подлетел к царевичу и дёрнул вверх его руку: — Филипп умер. Да здравствует царь Македонии Александр Третий! Антипатр, сидевший в сановной ложе, тоже спустился вниз и стал рядом с Александром, хитон которого был забрызган кровью отца, только что наречённый царём был взволнован и растерян, но не мог выбросить из головы терзающий его вопрос: — Где Павсаний? — Не видно. Скрылся, — ответил Гефестион и ощутил, как Александр сжал его пальцы. Орестида нигде не было видно. Он уже вышел за пределы театра, быстро отыскал глазами оставленного Олимпиадой коня, вскочил на него и стрелой полетел прочь из Эг. В погоню за ним отправились Леоннат и Кратер. Они приходились беглецу родственниками, они догадывались о многом в отношениях царевича и Павсания, они надеялись, что не догонят щитоносца Филиппа, отстав от него, как только дозорные на башнях и сидящие в верхних рядах театра лишатся возможности наблюдать за погоней: в трёх стадиях от выхода из города дорога разветвлялась на две, та, которая уходила налево, скрывала происходящее от любопытных глаз за придорожными деревьями. Павсанию надо было только доскакать до развилки, свернуть и исчезнуть из виду, а Леоннату и Кратеру — погонять для отвода глаз своих лошадей по пашне и вернуться через час-полтора в Эги на взмыленных животных: не достали, ушёл. Но тут произошло то, чего заговорщики не учитывали. У выхода из театра со стороны, противоположной пароду, в котором состоялось убийство, дежурили не осведомлённые о привязанности царевича, желающие лишь выслужиться перед новым царём телохранители Филиппа. Александр знал о них, но был уверен, что в погоню они не кинутся: да пока разберутся, да кто же отдаст приказ, да щитоносцы никогда не были конными, да где возьмут лошадей… Однако одержимая служебным рвением и желающая отличиться перед новым владыкой во что бы то ни стало охрана после краткого оповещения об убийстве узрела у коновязей лошадей, не озаботилась неприкосновенностью частного имущества, взобралась на животных и поскакала вслед за Кратером и Леоннатом. — Проклятье! — вскричал Александр, когда узнал о том, что число преследователей многократно увеличилось. — Кто разрешил им своевольничать?! Какое право они имели покидать свои посты?! Кто останется здесь и будет охранять цариц и Александра Эпирского, македонскую знать и иностранные делегации? А если это убийство — только первый шаг грандиозной провокации персов, задумавших поднять волнения по всей стране? Охрана должна рассредоточиться по городу и следить за порядком в жилых кварталах. Верните их немедленно! Доложивший, понимая, что приказание Александра невыполнимо, предпочёл ретироваться. — Хороший ход, мальчик мой! — прошептала Олимпиада, спустившаяся к сыну вслед за Антипатром. — Я молюсь за него. Александр затравленным взглядом посмотрел на мать и отвернулся к трибунам. Его глаза метались по оставшимся в верхних рядах, которым как на ладони было видно разворачивающееся за пределами Эг, и по жестам мучительно пытались понять, что же происходит на дороге из древней столицы. Орестид тем временем мчался к повороту, расстояние между ним и преследователями не сокращалось, но Кратер, услышав за собой стук множества копыт и оглянувшись, понял, что положение намного усложнилось. — Аид их побери, откуда они взялись? Леоннат, за нами увязалось не меньше десятка всадников. Леоннат тоже обернулся и выругался: — Да чтоб их! Самое главное, чтобы он ушёл. — Ты уверен, что Александр именно этого хочет? — Да. Ничего, это их собственная инициатива — я задержу их и скажу, что они должны вернуться на свои посты. Приказа они не получали — значит, покинули их своевольно, а это преступление. До спасительной развилки Павсанию оставалось не больше четверти стадия. Несколько мгновений — и он скроется из глаз. Потом Леоннат повернёт и поскачет к преследующим. Пока будет их убеждать, пока убедит и при этом разругается, Орестид окажется в безопасности. Но всего не мог предвидеть никто. Из-за крутого поворота выехала гружённая сеном подвода — достаточно быстро, потому что спускалась с небольшого пригорка: дорога, сворачивая налево, шла немного вверх. Конь Павсания испугался огромного воза и разогнавшейся лошади впереди, инстинктивно подался к обочине, уходя от столкновения, оступился, запутался ногами в жёстком кустарнике, пару раз дёрнулся и замер. Если бы Павсаний сидел в седле, если бы его стопы были продеты в стремена! Но ещё три столетия оставалось до того, как на крупы лошадей повсеместно станут возлагаться сёдла, ещё шесть веков отделяли четвёртый век до нашей эры от введения стремян — Орестид не удержался на попоне и кубарем полетел через голову лошади на пыльную дорогу. — Мать моя! Да что это такое? — взревел Кратер. — Павсаний, вставай, беги! Леоннат осадил свою лошадь возле коня Павсания, дёрнул его за узду и помог выбраться на дорогу. Конь не пострадал, но времени катастрофически не хватало. Остальные преследователи подтягивались, ситуация становилась безвыходной. И дозорным на башнях, и собравшимся в открытом театре с верхних рядов всё было видно хоть и мелко, но предельно ясно. Словно магический кристалл высветил звено перелома истории — следствие того, что уже свершилось, и причину того, что должно было последовать далее. Спектакль должен был быть доигран до конца — в бесстрастной неумолимости неизбежного хода событий три множества должны были слиться в одно. На самое маленькое, уже остановившееся, накатывало вдвое большее, ещё быстрее к нему неслось последнее… Павсаний не терял сознания, его вдруг отпустило, он даже не стал ощупывать себя, чтобы определить, как сильно повредился. Боли он не чувствовал и скрыться от скорой развязки не хотел, даже если бы и мог. Он лежал на спине и смотрел на солнце, жаркой волной в последний раз оно легло на его щёки золотыми волосами Александра. — Правь, царь… Черты лица не исказились, когда два копья одновременно вонзились в грудь. — Видят боги, у нас не было иного выхода. Прости… К Леоннату и Кратеру подлетели другие преследователи. — Что живьём не взяли? — Злость не удержали, — хмуро соврал Кратер. — Вы бы лучше подумали, что вам будет за самоуправство и уход с постов. Запоздалым вестником к группе подъехал докладывавший Александру об увеличении погони: — Возвращайтесь! Надо усилить охрану и взять под контроль жилые кварталы. Приказ царя. Лицо Гефестиона, оставившего Александра и поднявшегося наверх, на самые высокие трибуны, когда он узнал об обстоятельствах погони и её результате, побледнело. Он боялся подойти к любимому, до крови закусывал губы и растерянно смотрел на Олимпиаду, пока Александр не приблизился к сыну Аминтора сам — стремительно и с остановившимся взглядом, словно уже предугадывал трагедию. — Что? Что с ним? Говори!!! Гефестион отвёл глаза. — Убили. Казалось, Александр онемел, не спросив даже «как?» Мир рухнул. Тело Павсания ввезли в город, лица вернувшихся были мрачны. — Лошадь испугалась и оступилась, Павсаний упал. Мы были на виду у всех и не могли поступить иначе, — сообщил царю Кратер. — Пытки и смерть или просто смерть — мы выбрали второе. Он не мучился. Александр только кивнул. Бразды правления взяла в руки Олимпиада: — Отвезите тело во дворец. И Филиппа тоже. Театр не место для таких спектаклей. Пойдём, сын мой, пойдём. Крепись, удел всех детей — терять родителей. Из зала царского дворца, словно в насмешку над случившимся по-прежнему празднично украшенного, стражу царица удалила: — Ступайте и выставьте охрану снаружи. Царю надо попрощаться с отцом, — Олимпиада всё так же прилежно играла свою роль. Оба тела лежали посередине зала, ожидая последнего прощания, стража и этеры удалились, оставив бывшую жену и сына наедине с усопшим. Александр, даже не взглянув на отца, опустился возле Павсания, сжал бессильно свесившуюся ещё тёплую руку и оцепенел, только крупная дрожь время от времени пробегала по телу. Олимпиада подошла и прижала к груди голову сына: — Поплачь, мальчик мой, поплачь. Тебе станет легче. Но спасительных слёз не было. — Уйди. Я… Мать поняла и вышла, Александр бросился на любимое тело. «Да как же так, как же так могло произойти?! Родной мой, милый, я целую тёмно-карие глаза, сжимаю тебя в объятиях — твой стан, твои плечи, но не душу: её уже нет, она уже отправилась в вечность. Где эти когти, которые раздерут мне сердце, чтобы я ушёл вслед за тобой? Их нет — я жив. Почему, если всё вокруг — пустыня? Где вы, боги? Вы же оживили Пигмалиону Галатею — оживите же Павсания, вдохните жизнь в эти уже бледнеющие уста, затяните раны, не дайте закоченеть телу! Воскресите его для меня! Почему вы молчите, не внимаете моей мольбе? Любовь моя, Афродита! Что мне весь мир, когда в нём нет тебя?..» Мать, вернувшаяся через час, еле отвела сына в его опочивальню. Александр шёл, спотыкаясь на каждом шагу, с красными воспалёнными глазами и зажатой в руке срезанной прядью тёмно-золотистых волос. Войдя к себе, он бросился на ложе, готовый спалить весь мир за то, что этот мир остался без Павсания. Александр обвинял в смерти Орестида всех и прежде всего самого себя. Почему он поддался уговорам, пошёл на поводу у матери, когда предчувствия вещали недоброе? Да, Филипп мешал, его надо было убрать, но цена этого могла быть ничтожной. Царя Македонии можно было отравить. Он, Александр, с этим бы справился; Олимпиада совершила бы это с удовольствием. Опасно, рискованно, трудновыполнимо, но, поразмыслив хорошенько, это можно было осуществить. Можно было устроить засаду, наконец, нанять другого убийцу: какого-нибудь кругом задолжавшего человека — отчаявшегося, готового на всё. Даже в случае его поимки семья его, жена и дети были бы избавлены от долгов, бесчестия и обеспечены. Можно было привлечь для убийства безнадёжно больного или злостного врага — да мало ли кого! А он, Александр, согласился на самое опасное, не сумел разубедить, не дал себе труда обдумать всё и найти безопасный путь, не вовлекая в это Павсания. Особого зла на Кратера и Леонната Александр не держал, понимая, что должен был только благодарить их за то, что они избавили Павсания от мучительных пыток. Будучи регентом Македонии ещё в шестнадцать лет, Александр, конечно, расследовал преступления, но с процедурой дознания при рассмотрении дел такого масштаба не был знаком. Неизвестно было, что ждало бы Орестида, если его захватили бы живым, хватило бы власти Александра и его слова избавить любимого от жёстких допросов. Даже если бы Павсания не пытали, муки казни на кресте он бы не избежал. И, будто подтверждая горькие раздумья, слух царя потряс стук молотков: плотники сколачивали крест. По трагическому стечению обстоятельств крест возвели напротив комнат Александра. Встав и подошедши к окну, он тут же отпрянул, увидев страшное место последнего пристанища любимого на этой земле. Александр снова бросился в постель, моля богов ниспослать ему сон, ввергнуть в забытьё, явить ему в нём Павсания живым, ласково протягивающим руки, склонившимся в поцелуях. Тщетно: намёка не было даже на дрёму. Вконец исстрадавшись, Александр взвыл, комкая в руках подушку, впечатываясь в неё, чтобы поймать те, вчерашние ощущения, но так и не смог ни вернуть их, ни забыться в беспамятстве. Печальная луна взошла над Эгами и осветила тело Павсания на кресте, а утром жители древней столицы Македонии, ещё не пришедшие в себя после страшных событий минувшего дня, увидели, что голову цареубийцы украсил венок. Когда тело сожгли и останки предали земле, курган, насыпанный на прахе, возвышаясь рядом с собратом, похоронившим под своей тяжестью то, что осталось от царя Македонии, превзошёл его по высоте. Поминальные службы и обряды по Павсанию справлялись во всех храмах, ему ежегодно должны были приноситься жертвы; меч, поразивший Филиппа, Олимпиада посвятила Аполлону. Гефестион не смел приблизиться к Александру, боясь оскорбить его своим присутствием, тем, что был жив и здоров — как прежде, когда Того уже не было. Сын Аминтора ограничился тем, что написал письма этерам, изгнанным Филиппом после расстроенной помолвки дочери Пиксодара с Арридеем, сообщив им, что они могут вернуться, потому что сославшего их уже нет в живых, и попросил Олимпиаду принять участие в судьбе Фессала, сыгравшего в посольстве к сатрапу Карии Александра, хотевшего перехватить дочку Пиксодара для себя, ключевую роль и по-прежнему томящегося в кандалах. Царица отнесла сыну заготовленный приказ, Александр подписал не глядя и снова отвернулся к стене. — Скажи, чтоб убрали еду… Меня тошнит от запаха. Олимпиада кликнула раба и приказала вынести кушанья, к которым Александр даже не прикоснулся. — Воды хоть выпьешь? Воспоминания о последней ночи снова надорвали душу, Александр дёрнулся: — Да, да. Дай мне тот скифос. Царица налила в сосуд воды и передала его сыну, он схватил его и начал пить — захлёбываясь, припав губами к скифосу в том месте, где его касались уста Павсания. Струи текли по подбородку, по шее — словно поцелуи из потустороннего мира, хитон потемнел от пролитой воды. Уголки губ матери безвольно опустились, на глазах показались слёзы. — Александр, — прошептала Олимпиада. — Я понимаю твоё горе, я сама пролила немало слёз. Но… что сделано, то сделано, оно уже стало прошлым, оно неизменно и необратимо. Павсаний совершил то, что совершил, — для тебя и заплатил за это своей жизнью. Неужели его жертва была напрасной? Неужели он пошёл на это, чтобы ты зачах и иссох в тоске по нему? Он не покинул тебя навсегда: туда, куда он отбыл, мы все придём — рано или поздно. Он открыл тебе дорогу, а ты в слезах и унынии разбазариваешь этот дар — ты хотел этого, он этого хотел? Слабые руки не смогут удержать власть — в таком состоянии, в котором ты пребываешь ныне, любая пройдошливая лапа сорвёт корону с твоей головы. Это ли было твоим предназначением, для этого ли Павсаний принёс себя в жертву? Филипп должен был уйти со сцены, для многих не было секретом, что все его замыслы ограничивались восточным берегом Эгейского моря и освобождением эллинских городов на нём от персидского владычества. Только ты — Александр, только ты — потомок Ахилла, только ты должен замахнуться на большее и этого достичь. Сделай же это во имя своей любви, докажи, что цена, которую заплатил Павсаний за твою коронацию, оправдана. Сверши это для Македонии, для собственного величия, для Гефестиона, наконец! — Хорошо, я постараюсь, — глухо ответил Александр. — Но сейчас… оставь меня. — Я ухожу. — Олимпиада поднялась. — Но время тоже уходит, помни об этом, царь Македонии. — И царица вышла из опочивальни сына. После ухода матери Александр снова отвернулся к стене. Где же ты, любимый? Пальцы чертили в воздухе контуры ушедшего в мир иной силуэта, рука гладила эти воображаемые линии, хватала воздух, Александр прижимался телом к ней, к одеялу. Ему не хватало Орестида, распахнутых тёмно-карих глаз, скользящих по плечам ладоней, раскрытых для поцелуев уст, ощущений родной плоти внутри себя и себя в любимом. Луна плыла в небе, унося непокорные сновидения, они не поддавались, не желали смежить красные воспалённые веки, подарить блаженное неведение, отсутствие муки хотя бы на несколько кратких мгновений. Ещё одна ночь обернулась болью, но за ней пришёл день — и в Македонии начала литься кровь. Во главе клана сопротивлявшихся то тайно, то явно Линкестидов стояло три брата: Александр, Аррабей и Геромен. Александр бросился в ноги своему тёзке и признал его власть — это спасло ему жизнь; Аррабея и Геромена распяли на крестах. Был казнён Аминта — тот самый престолонаследник, который был провозглашён царём до Филиппа, регентство над которым Филипп принял, а потом спокойно отстранил от власти, мотивировав это тем, что Македония находится в такой ситуации, когда ею не может управлять совсем юный царь. Аминта ни на что не претендовал при Филиппе; скорее всего, не стал бы заявлять свои права на трон и при Александре, но он мог стать козырем в руках интриганов — и его участь была решена. Были умерщвлены все действительные и предполагаемые сыновья Филиппа, рождённые от танцовщиц, флейтисток и наложниц, — так, для устрашения и в назидание другим. Вернувшаяся в Пеллу Олимпиада в сопровождении стражи прошла в покои Клеопатры, последней жены Филиппа, и удушила малышку Европу на руках у матери, после чего бросила удавку на ложе вдовы: — Если через час ты останешься жива, расправлюсь с тобой собственноручно. Обезумевшая от смерти дочери Клеопатра накинула на себя петлю и жестами попросила свою служанку затянуть её… Александр, правда, устроил небольшой скандал, обвинив мать в жестокости, — царица, улыбаясь про себя, изобразила раскаяние, признала, что поступила необдуманно, и обещала, что впредь не будет принимать кардинальных мер, не посоветовавшись с сыном. Когда Гефестион, поражённый вакханалией насилия, всё-таки решился войти к Александру, то застал его за столом, заваленным пергаментами. — Что ты пишешь? — Письма греков Атталу, — ответил Александр. — Их найдут у него — и он будет казнён по обвинению в государственной измене. — А кто будет устанавливать их… подлинность? — Царь Македонии, — услышал Гефестион ответ, холод в голосе был ледяным. После Александр всё же повернулся к своему этеру и озвучил то, что осталось несказанным между ним и Орестидом: — Павсаний выбил клин, который я забил между нами. Отныне нас ничто не разделяет. Ты не забудешь, какой ценой он заплатил за безоблачность моих с тобой отношений? — Конечно, я не забуду, любимый, — прошептал Гефестион. Аттала казнили по обвинению в сношениях с врагами, все его родственники мужского пола разделили эту участь. Клан Атталидов был изведён под корень. Проблемным было ещё несколько представителей знатных родов, памятующих о том, что сын Филиппа по матери — эпириот, и не спешащих признавать царём македонянина только наполовину. Устранять их поодиночке было долго и хлопотно, и Александр купил их лояльность, освободив от уплаты налогов, — теперь в Македонии больше не осталось сомневающихся в правах сына Олимпиады на престол. После этого Александр мысленно обратился к отцу: «Ты убил свою мать, я убил своего отца — тут мы равны, но во всём остальном я превзошёл тебя: ты только усмирял линкестийцев — я их распял, ты только сместил Аминту — я его убил, ты только услал Аттала — я его казнил. Оцени же успехи своего наследника». Внутри Македонии всё было улажено — пора было уяснить ситуацию за рубежом. При первом анализе она оказалась далеко не блестящей: греки заявляли, что подписывали соглашение о Коринфском союзе с Филиппом, а не с государством, и со смертью македонского царя договоры должны быть пересмотрены; Фессалия, тагом* которой был Филипп, потерявшая своего правителя, тотчас вышла из-под контроля; как всегда при кардинальных переменах, подняли головы Фракия и трибаллы. ------------------------------- * Таг (др.-греч. «предводитель, вождь») — верховный вождь древней Фессалии. ------------------------------- Осмотр проблемного наследства Александр закончил, спустившись с Гефестионом в подвал, где хранилась казна. Сундуки поражали изумительным резонансом, вместо денег Филипп оставил сыну огромный долг в пятьсот талантов. Александр подвёл итоги: — Итого: Коринфский союз на грани развала и не хочет признавать нового царя, говоря, что его участники подписали договор не с Македонией, а с Филиппом; Фракия и трибаллы бунтуют; фессалийцы ропщут; казна пуста; на мне долги, оставленные Филиппом, — пятьсот талантов. Гефа, у нас нет выбора — мы идём воевать. Вот такое начало.

***

Поздним осенним вечером по дороге из Пеллы в Эги неслись два всадника. Было что-то мистическое, притягивающее и устрашающее одновременно, в стуке копыт, далеко разносящемся по пустынной местности, в развевающихся гривах коней, в отдуваемых полах тёмных гиматиев, в стремительном галопе чистокровных ахалтекинцев: казалось, они не скакали по земле, а летели над ней. Добравшись до древней столицы, всадники доехали до царского дворца, так же, как и дома уже заснувших горожан, погружённого во мрак; только в глубине передней мерцал слабый светильник. Наездники спешились, один из них требовательно постучал в дверь. Заспанный и явно недовольный сторож, вышедший с зажжённым от светильника факелом, мгновенно изменился в лице, как только увидел, кто пожаловал в царские хоромы, и подобострастно поклонился. Стучавший вошёл, взял первую попавшуюся чашу и самолично налил в неё воды из гидрии, после чего вышел из дворца, прошёл к двум курганам, насыпанным невдалеке, и опустился на колени у правого, большего. — Павсаний, любовь моя! Я знаю, ты меня слышишь… Ты остался в моей памяти навсегда. Судьба разлучила нас, ты расчистил для меня начало дороги, оказавшейся длиннее твоей, я начал идти по ней и исполнять предначертанное мойрами. Помнишь, я поклялся тебе отомстить Атталу? Я сдержал обещание, он казнён, его род уничтожен и не возродится более. И, как я обещал тебе тогда, я вновь даю тебе слово. Я возвеличу твой род, твои мать и сестра будут обеспечены до конца дней своих, твои братья изберут то дело, которое придётся им по вкусу, и преуспеют на этом поприще, я позабочусь об этом. Твои родные: Кратер, Кратер-младший, Леоннат, Пердикка, Селевк и другие — все они станут моими соратниками и разделят со мной добытую в боях славу. Я обещаю тебе, что завоюю Персию, пройду Индию, пересеку горы, которые ещё никто не смог преодолеть. Там, за их вершинами, расстилается вечно цветущая страна, рай на земле — Элизиум. Так думали древние мудрецы, об этом мечтаю я, а ты уже знаешь, правда ли это или заблуждение. Если это истина, я дойду до него и встречу там тебя, а если давние пророчества налгали, буду разыскивать Элизиум по всей Ойкумене. Я верю, что рано или поздно мы всё равно встретимся. Тогда, расставаясь, мы выпили воду из одного сосуда, пусть же и сейчас нас обвенчает это начало всего живого. Пока здесь, на земле… — Александр сделал два глотка и вылил на курган столько же, земля тут же впитала влагу и потемнела. — Пей, Павсаний, пей! Прими это как ещё один поцелуй, ещё одно признание… Наверное, я больше не вернусь сюда, но ты навеки останешься в моём сердце. Пусть же твоя душа парит надо мной в ожидании того мига, когда мы соединимся в последнем приюте. Я никогда не забуду, что ты для меня сделал. Я люблю тебя, родной мой. Александр поднялся с колен, подошёл к коням и сел на Буцефала. Порыв холодного воздуха разметал его золотистые волосы, тёмно-каштановые волны спутника и гривы коней. То ли ветер, то ли крик души выбил слёзы из глаз, но уста царя Македонии разомкнулись только для одного слова: — Вперёд!

2018 г.