Александр Македонский. Начало

Только слившись воедино, они поняли, насколько истосковались друг по другу. Примирение выдалось сущей бойней, ухавшей между оргазмами в океан нежности. Уста в поцелуе пили уста и дыхание, одно прикосновение подушечки пальца к коже рождало волны, расходящиеся кругами по всему телу… — Сделай ресничками, — шептал Александр, ещё не уняв дыхание после очередного пика. О да, как же Гефестион мог устоять против этой просьбы, не поддаться?! Это было рождённым ещё в Миезе, в холоде суровой зимы, когда они согревали друг друга своими телами. Прижимаясь к руке или к плечу Александра щекой, Гефестион в движении век обмахивал ресницами кожу любимого, царевич млел — и ныне это струилось между ними, на этих блаженных точках соприкосновения, льнуло и ложилось, как встарь… — Ты останешься моим этером? — Да. — Ты вернёшься во дворец? — Да. — Ты будешь любить меня вечно? — Да. Да! Да!! Отношения сына с отцом тем временем дошли до низшей точки. Рассорив Гефестиона с Александром, Филипп уверовал в то, что выбил у царевича почву из-под ног, но пара помирилась. Царь Македонии ощущал, что его обкладывают со всех сторон: Гефестион был с Александром, Павсаний был с Александром, Олимпиада была с Александром, Антипатр не думал скрывать своих симпатий к молодому наследнику престола, Александр был любим в народе — у самого Филиппа дела обстояли далеко не так блестяще. Экспедиция за Геллеспонт завязла, не двигаясь от восточного берега, надежды на лояльность Пиксодара после неудачной попытки связать его дочь и Арридея брачным союзом рухнули, Клеопатра родила девочку. Филипп ждал, что молодая жена оповестит его о второй беременности и через несколько месяцев наградит наследником, но он будет младенцем — сколько времени потребуется, чтобы он вырос, как сомнительно было то, что он покроет себя славой, равнозначной успехам Александра! Филипп чувствовал, что стареет и хиреет, старые раны тревожили чаще, силы убывали, он просто не успевал воплотить свои планы в жизнь и сына начал побаиваться серьёзно, понимая, что подлости предъявления измены своему любимому царевич не простит. Приходилось действовать почти что в своём огороде — царь Македонии вцепился в мысль о браке своей дочери с Александром Эпирским, думая, что хотя бы с этой стороны его влияние перевесит родственные связи владыки соседней страны с сестрой и племянником. Согласие владыка Эпира дал, свадьбу планировалось сыграть в Эгах, старой столице Македонии, Филипп решил не скупиться на торжества и отпраздновать предстоящее пышно, показав тем самым, что он всё ещё царь, могущественный царь. Таким образом, Павсаний оказался центром пересечения амбиций сына и авторитета отца. В этом столкновении опыта и молодости, стремлений власть удержать и власть захватить самой пострадавшей персоной опять был он, будто на роду ему было написано только терпеть и мучиться. Он перестал видеть Александра: царевич вымаливал прощение у Гефестиона, все дни проводя в его доме; когда помилование было дано, наследник македонского престола не отходил от синеглазого этера ни на шаг, доказывая ему свою верность, — о возобновлении отношений с щитоносцем Филиппа не могло быть и речи. «Лучше бы между нами ничего не было! — отчаивался Павсаний. — И я не узнал бы, что потерял. Как я понимаю теперь Гефестиона, когда он не хотел делить это блаженство ни с кем! Что лучше: не изведать это и не узнать потом, чего лишился, или всё-таки испытать и страдать от невозможности повторить это вновь? Они созданы друг для друга, я не имел права вмешиваться, пусть посыл и исходил от Александра. А как бы, — и Орестид печально улыбнулся, — я бы ему отказал? Нашёл бы в себе силы, он бы взял меня силой? А я снова млел бы и в этом случае… Нет, всё было предрешено, всё было предопределено, от судьбы не уйдёшь. Но теперь всё это для меня закрыто. Я не могу быть счастлив с Александром — пусть же он будет счастлив без меня». Павсаний вспоминал разрушенное счастье, худел, бледнел, от всей души, не меньше, чем Александр, ненавидел Филиппа и в один из этих чёрных дней отправился к Олимпиаде. Царица, оглядев его, ужаснулась: — Да ты бледнее собственной тени! Делия, вина и хорошо прожаренного мяса! — Я не хочу, — вздохнул Павсаний. — Надо, а то свалишься в изнеможении. Что же, и новости у тебя столь же печальны? — Скорее мрачны. Филипп неадекватен и после примирения Александра с… — Павсаний вздохнул снова, не в силах вслух произнести имя своего несчастья, — пребывает в бешенстве: он никак на это не рассчитывал, хотел ослабить царевича разрывом. Страсть получить другого наследника обуяла его с новой силой, его даже военная кампания в Азии перестала интересовать, через два-три дня он посылает Горгия к Клеопатре, чтобы узнать, не понесла ли та опять. — И как? — Не знаю, Горгий пока не может точно сказать. Но рано или поздно это произойдёт, Клеопатра уже давно восстановилась после первых родов. А Филипп начал вспоминать всех своих детей, которых прижил от жён и наложниц, законных и незаконных, даже об Арридее говорит, что он тоже наследник и как-то бросил, что женится сразу на трёх-четырёх женщинах, особо не выбирая, лишь бы чистые македонянки были, — и по теории вероятности хотя бы одна из них через девять месяцев осчастливит его мальчиком. Вот я у тебя и хотел спросить: ты его лучше, дольше знаешь — возможно ли это? — Ещё бы! — Олимпиада помрачнела. — В своём ослином упрямстве как бык будет переть. Какая жалость, что ему ключицу перебили, а не яйца! И когда он только подохнет! Павсаний поднял печальные глаза на Олимпиаду. — Охрана в Эгах будет менее надёжна и отлаженна, как всегда на выезде. Глаза царицы сверкнули, она вспорхнула со своего ложа, пересела к Павсанию и взяла его за руку. — Мальчик мой, ты готов сделать это? — Если ты хочешь. Я его ненавижу за то, что он разлучил меня с… Письмо Гефестиону от Филиппа пришло, не было бы его… — И всё тянулось бы по-прежнему. Я думаю даже, что на каком-то этапе Александр нашёл бы для Гефестиона правильные слова, чтобы оставить при себе вас двоих. — В глазах Павсания пробежали отблески невозможной мечты и тотчас взбухли слёзы; видя это, Олимпиада, как ни одержима была сама жаждой власти для себя и царства для сына, была захвачена тоской и любовью собеседника и прижала его голову к своей груди. — Бедный мой мальчик! Ты сделаешь это. Для Александра, для меня, для себя… Делия! — Царица обернулась к вошедшей служанке: — Ступай к Александру и приведи его, даже если для этого необходимо будет вытащить его из постели с Гефестионом. — Служанка вышла, мать наследника проводила её долгим взглядом и тихо заключила: — Ах, ну почему же ты не попал в свиту к Александру? Я так мечтала именно о таком этере для своего сына… Александр, действительно находящийся рядом с Гефестионом и всем своим поведением демонстрирующий сыну Аминтора образцовую супружескую верность, подивился неурочному вызову: — Ночь на дворе. Не иначе как стряслось что-то. Придётся идти. Ты дождёшься меня? — Иди! — отпустил любимого верный страж. — Смотри не заблудись по дороге. — Можешь быть спокоен. Конечно, в покоях Олимпиады Александр первым делом увидел Павсания, бледность и печаль которого поразили царевича не меньше, чем мать. Павсаний, узрев былое счастье, и вовсе стал белее мела, растерянно поднялся и остался на месте недвижим, пока Александр не бросился к нему и не заключил в объятия. Сердце царевича бешено застучало. — Павсаний! Что ты такой бледный? — И Александр тут же покраснел: ну каким надо быть идиотом, чтобы спрашивать о том, что понятно без всяких слов, и так ранить своим вопросом! — Прости… Павсаний промолчал, только беспомощно посмотрел на Олимпиаду. — Филипп стал невозможен, он одержим мыслями о новом наследнике, он ненавидит всех нас до смерти, и от него в любой момент можно ждать какой угодно подлости, подобной той, которую он уже устроил полмесяца назад, — начала царица, несмотря на то, что Александр всё ещё держал Орестида в объятиях и тем самым как бы разрешал, поощрял их. — Павсаний согласен его устранить. Александр нахмурился, но не выпустил сына Кераста из своих рук, по-прежнему лежащих на спине щитоносца Филиппа, кисть левой руки царевича покоилась на поясе, правой он охватывал плечо. Он прижимался к Павсанию, токи потерянных наслаждений, воспоминаний о сладких мгновениях снова поднимали вихри в душе, но смысл сказанного Александр всё же уловил: — Это может быть очень опасно. — Не здесь, а в Эгах. У нас нет времени ждать, его девка может понести в любой момент. Не случится это — всё равно: он обрюхатит ещё двадцать и приведёт в дом новую жену, пользуясь тем, что Аттал за Геллеспонтом и превозносить достоинства своей племянницы, равно как и отстаивать свои и её интересы, не может. — Но Павсаний рискует жизнью. — А она ему нужна? Ты посмотри на него! — вскричала Олимпиада, теряя терпение и отходя от темы. — Если бы ты раньше переговорил с Гефестионом и выставил ему условие Павсания принять, этого бы не было! Александр закрыл глаза. — Мама, это наше личное дело. Я с себя ответственности ни перед кем не снимаю. Но Филиппа убивать опасно, как вы собираетесь это сделать? Яд ему не подсыпать: за этим десятки глаз всегда наблюдают, да и Горгий при нём неотлучно, в случае чего быстро среагирует и даст противоядие… — Кинжал или меч, — ответила Олимпиада. — Меч. Это надёжнее, — Павсаний первый раз с прихода царевича вступил в разговор. — Но как ты убежишь? — не соглашался Александр. «Мне уже не нужно», — подумал Орестид. — Охрана на новом месте будет размещена на скорую руку и наверняка менее слаженна. Голову Олимпиады осенила догадка: — Александр, пройди в архив, принеси карты. — Да, конечно… Александру пришлось разомкнуть объятия, он провёл рукой по щеке Павсания, с неохотой оторвав от неё пальцы в конце жеста, вышел из комнаты и очень скоро вернулся с чертежами в руках; в свою очередь, Орестид вытащил из-за пояса пергаменты с программой предстоящих увеселений, и троица, усевшись за стол, начала изучать развёрнутые свитки. — Что нам надо? — задавалась вопросом Олимпиада. — Ударить и убежать. Место должно быть достаточно закрытое, чтобы сделать это без помех, и достаточно открытое, чтобы дорога на волю была близка и свободна. — Но убежать, — Александра по-прежнему прежде всего волновали безопасность и будущее Павсания, — проблем масса. Павсаний станет преступником — он спасётся, но только изгнанием. Ты это не вынесешь. — Царевич обернулся к царскому этеру. — А я… я и без этого кругом перед тобой виноват. Чтобы ты из-за меня ещё и беглецом стал… — Не надо так печально, — Олимпиаду, в отличие от сына, влекла месть бывшему мужу любой ценой. — Павсаний может вернуться через несколько месяцев, поселиться в Македонии в неприметном доме, а потом, когда все всё забудут… — Вернуться во дворец под чужим именем? Но ты Орестид, как ты можешь отказаться от своего рода, от происхождения, от истории? — Но Александр! — продолжила царица. — Павсания можно сделать послом — или Македонии в какой-нибудь стране, или какой-нибудь сатрапии, которую ты завоюешь, в Македонии. Он может получить гражданство другого государства и гарантии неприкосновенности. Или примкнуть к твоему походу, не объявляясь в Пелле. Ты будешь окружён своими солдатами, кто из них знает Орестида в лицо? Леоннат, Кратер, Селевк — его родственники, они не выдадут. Пусть кто-то и узнает — золотом покупается всё. — Но про Александра будут говорить, что он оставляет жизнь убийце отца — следовательно, сам был заинтересован в преступлении, — возразил Павсаний. — Кто это будет говорить? Враги — их мнение неважно. Друзья — настоящие друзья промолчат. А, я придумала! — воскликнула Олимпиада. — Мы обвиним Филиппа во многих преступлениях. Что далеко ходить? — вон, казна пуста, зато долгов полно. Границы плохо охраняются, соглашение о Коринфском союзе нужно было подписывать на других условиях, а сколько произволу он учинил над невинными! Мать свою убил… — Ну, в отношении моей бабки… К овечкам она явно не относилась, — Александр припомнил мрачную историю детоубийства. — Аминту сместил, — продолжала настаивать Олимпиада. — Я наследую отцу — значит, принимаю это. — Принимаешь, чтобы исправить. Даже не в этом дело, — царицу не особенно волновало содержание предполагаемых преступлений будущей жертвы. — Я найду тысячу обвинений: и против государства, и против личности, и против собственности — и Павсаний из просто мстителя станет героем. Да хоть его, извини, Павсаний, потворство Атталу: неправый суд, его отсутствие — бесчестие для монарха. Это его, Филиппа, сделает преступником, то есть уже сделало, а того, кто с ним расправился, — лишь заслуженно наказавшим и, следовательно, невиновным. Одно это! — припечатала Олимпиада заговорщиков последним аргументом. — А ведь правда! — загорелся Александр. — Это не убийство — это месть за честь, а она священна. — Ну вот. В конце концов ты станешь царём. Самодержец, — выделила Олимпиада. — Твоё слово станет неоспоримо и не будет подлежать никакому обсуждению. А несогласным стоит только намекнуть, что они могут отправиться вслед за Филиппом. Всё! Это решили. Теперь конкретно. Где и когда? Все трое снова стали изучать программу и отыскивать на чертежах маршруты предстоящих перемещений Филиппа. — Вот. Парод* театра. Узкое пространство, двадцать локтей длины, скрытых от всех глаз. ------------------------------ * Паро́д — в древнегреческом театре хоровая песня, которая исполнялась хором во время выхода на сцену, при движении в орхестру. Слово «парод» также относится к самому проходу, конструктивному элементу античного театра. ------------------------------ — Да! — Олимпиаде выбор понравился. — Практически единственное место, где Филиппа не увидит никто. Что у нас? Он должен будет войти туда с двумя Александрами, царевичем и царём Эпира. — Я буду стоять у выхода, войду, когда Филипп скроется с противоположной стороны, нанесу удар, он упадёт, преградит путь тебе, — Павсаний посмотрел на царевича, глаза обоих лихорадочно блестели, — и Александру Эпирскому, выйду, как и вошёл, — медленно, а потом, когда другие телохранители разберутся, в чём дело, просто побегу со всех ног. — Точно! В пароде темно, снаружи, с солнца, никто сразу не поймёт, что случилось, — выйдешь как ни в чём не бывало, а крики ужаса два Александра поднимут не сразу: ведь они будут потрясены случившимся и в первую очередь кинутся к дорогому папеньке и обожаемому тестю. Да пока в шуме и гаме пришедших на спектакль их горестные вопли до народа долетят… Коня я приготовлю. И деньги. — Нет, не надо. У меня есть, я делаю это не из-за денег, — скороговоркой отказался Павсаний. — Всё-таки несколько месяцев в чужой стране… Ну ладно, это дело десятое — спишемся, перешлю в случае чего. — А куда бежать? — спросил Александр. — В Иллирию, на север, в Рим? — В Рим. Говорят, это благодатное место, настоящий Элизиум*. Только никому! — Олимпиада подняла руку в предостерегающем жесте и выразительно посмотрела на сына. — Даже Гефестиону. Он может выдать — невольно, напряжённым ожиданием в глазах. ------------------------------ * Элизиум, Элизий или Элисий — в античной мифологии часть загробного мира, где царит вечная весна и где избранные герои проводят дни без печали и забот. Противопоставляется Тартару. ------------------------------ Царевич тяжело вздохнул: — Всё же очень опасно… Слишком высокая цена… — Александр! — Павсаний решил уничтожить все сомнения в любимом грандиозностью грядущих свершений: — Никакая цена не может быть слишком высокой для царя царей. Филипп не может покорить всю Ойкумену, это ему не по плечу — это сделаешь ты, но, чтобы успеть, нужно раньше начать. — Но плата… — Тебя ждёт мир. Это запрос истории. Ты же воин, ты должен стать великим полководцем. Тебе не раз придётся жертвовать малым, чтобы получить большее, — начни сейчас. Корона на кону. История взывает к тебе. — Мужайся, сын! Останьтесь, обсудите всё внимательно. Возможно, какие-то мелочи надо будет ещё обговорить. А мне надо отдохнуть. Царица вышла из комнаты, Александр и Павсаний остались одни. — Ах, наплевать бы на всё — и в Тартар, — в сердцах бросил Александр. — Ну в Аид этого Филиппа! Я так виноват перед тобой — я поговорю с Гефестионом, я найду доводы, он должен смириться, я останусь с вами двоими… Ну к чему эти риски — всё равно рано или поздно отец отправится на тот свет. — Может быть слишком поздно. Всё уже решено, — тихо молвил Орестид. — Предначертанное свершится. — Но главное в моей судьбе — это… — Александр уже не мог себя сдержать и заключил Павсания в объятия, они прижались друг к другу, словно защищаясь от подступающей беды. Царевич увлёк этера на ложе, бессвязно шепча слова любви. — Но Гефестион… — Ты сам сказал, что предначертанное свершится. На следующий день весь двор отправился в Эги, древнюю столицу Македонии, где заканчивались последние приготовления к пышному празднеству. Украшенный дворец, бывшая резиденция царей, снова принимал высших — и сразу двоих, Филиппа и Александра Эпирского. Царевич, мать наследника, его сестра Клеопатра, фактически уже царица Эпира, — когда ещё небольшой город видел такое! Всё сияло в лучах солнца, гирлянды цветов, перехваченные плющом, тянулись бесконечными змеями, были приготовлены жертвенные животные, увитые лентами, стекались со всех сторон приглашёные сановные гости, делегации сопредельных стран, бодрствовала охрана в блестящей амуниции, тянулась к городским стенам вереница обозов с продовольствием. Актёры, музыканты, фокусники и факиры, чтецы, декламаторы, летописцы, послы — каждый готовился, каждому предстояло сыграть свою роль. Минул ещё один день, в ночи город затих, будто набираясь сил к завтрашнему, — и завтра настало. С утра в настежь распахнутые окна ворвались звуки музыки и щекочущие обоняние ароматы — горожане, выходите, веселитесь, танцуйте, угощайтесь! Царь Филипп, да хранят его боги, выдаёт замуж дочь — празднуйте вместе с нами! Люди, забыв свою бедную склочную жизнь, высыпали на улицы, которые цвели плясками, балаганами, незамысловатыми наигрышами пастушьих свирелей и трюками проворных рук прибывших фокусников. То тут, то там выстраивались в цепи и замыкались в круг хороводы беспечных, распевались песни, сказители украшали небывалыми враками повести о дальних странствиях, мифических героях и великих битвах; на вынесенных столах дымились с пылу с жару ароматные кушанья, выставлялись огромные амфоры и гидрии с вином и чистой родниковой водой — подходи, бери, ешь, пей, веселись, внимай, танцуй! В царском дворце тоже царила атмосфера праздника и беспечных увеселений. Кифареды и флейтисты состязались в красоте мелодий, акробаты сменяли танцоров и уступали место фокусникам, после приходил черёд декламаторов и актёров — и всё это под нескончаемые здравицы. Целая гора приданого и подарков высилась рядом с молодой невестой, немного смущённой и держащейся натянуто, но всё равно прекрасной. Столы ломились от яств, бесконечно сновала челядь, внося всё новые и новые блюда и вина. Филипп довольным взглядом окидывал свои владения и пребывал в наилучшем расположении духа, забывая о долге в пятьсот талантов. Он добился главного: Эпир теперь надолго лоялен, все попытки Олимпиады уговорить брата начать войну провалились. Незадачливая, верно, забыла, что Александр Эпирский до того, как взойти на престол, был любовником царя Македонии и получил корону именно из его рук, а теперь награждён и его дочерью. И Филипп осклабился: надо же, как занятно выходит! Он женился на Олимпиаде, прижил с ней сына и дочь, соблазнил её брата, а теперь на его, Филиппа, место заступает племянница его любовника — вот это сюжет! Все поразинули рты, дивятся мощи и уму великого царя — смотрите, восхищайтесь, завидуйте, вы ещё не знаете, какое грандиозное представление ждёт вас впереди! По замыслу Филиппа финал пышных торжеств должен был быть ознаменован замечательным действом: в театр въедут великолепные деревянные фигуры, высотой в семь локтей каждая. Самые искусные мастера трудились над ними. Двенадцать богов: величественный Зевс-громовержец, мудрая Афина Паллада, грозный Арес, прекрасная Афродита и все остальные — влекомые парами украшенных султанами лошадей, они будут провезены к заранее установленным алтарям, а замыкать дюжину небожителей будет кукла, изображающая самого Филиппа, — такого же, как и обитатели Олимпа, размера, на троне, подлокотниками которого будут две поднявшие головы вверх пантеры. Все, все увидят, как могущественный царь выступит вместе с богами, все поймут, что перед таким остаётся только склонить голову, что такому остаётся только покориться! Поздним вечером перед завершающим днём торжеств Александр прошёл в отведённое ему помещение вместе с Гефестионом и мягко отстранился от положенных ему на плечи рук любимого. Сердце глухо стучало, царевич не смог ни умерить его биение, ни унять дыхание, ни сдержать рыдания, прорывающиеся с каждым словом: — Гефестион, дай мне одну ночь. Завтра до заката солнца ты всё поймёшь. Гефестион отступил, романтичный флер испарился, а ведь ночь обещала быть такой изумительной! Полная луна, льющая свет в окно, пьянила не меньше изысканного вина и рождала желание любви, ласк, объятий, отдачи и обладания, но эти всхлипы и голос — прерывающийся, словно ломающийся на каждом слове! «Павсаний, нет?» замерло на губах Аминторида: похоже, дело было настолько серьёзно, что и об Орестиде речь идти не могла, как и о плотском вожделении вообще… Александр никогда не таился от Гефестиона — почему же он скрытничает теперь? Это так страшно — и он не хочет ужасать? Вопросы задавать было бессмысленно, хотя сердце неприятно заныло, наполнившись нехорошими предчувствиями. Гефестион только кивнул в ответ: — Хорошо. Спокойной ночи! — и вышел из комнаты. Конечно, Олимпиада постаралась, чтобы у Гефестиона нашлось много неотложных дел: уже через несколько шагов от покоев царевича его обступили друзья, затеявшие игру в кости, обсуждение подарков, толки о предстоящих войнах, философские диспуты и прочее. Царица вела Гефестиона порознь с Александром, они не должны были видеться до самого начала театрального представления, которое, надеялась мать царевича, всё-таки завершится не ожидаемым никем финалом.