Далекая гавань

      Остров выпирал из воды мрачной, тяжелой громадой острого хребта, ощетинившегося искалеченными соснами. Гигантское доисторическое чудовище, навеки заснувшее в мрачных глубинах Мирового океана, поросшее лесом-шерстью, воняющее протухшей кровью болот, окутанное ядовитым дыханием радиоактивного тумана. Воплощенная шизофрения — опасная и притягательная. Он сопел, ворочался, содрогаясь прогнившей от времени, покрытой язвами бомбовых воронок шкурой, отрыгивая одуряющее марево болотных газов. Туман извивался, скользя между окаменевших изломанных стволов, застывших словно... ( ...пальцы, сведенные судорогой на скользком, ребристом корпусе гранаты, вросшие в нее нервными окончаниями, как миллионами мелких корешков. Чека уже вставлена, опасность миновала, но разум не торопится давать команду «отбой», застряв в красном секторе тревоги, и остается лишь вымученно улыбаться, пока матерящийся сержант с противным хрустом отдирает твои негнущиеся пальцы от маленькой, карманной смерти. ) Туман рождал чудовищ. Они выползали из его влажного чрева — живые и мертвые и разбредались по всему острову, просачиваясь в дома, в сердца, в души, скользя серыми тенями вдоль обочин дорог. Тони иногда казалось, что эта проклятая земля скрывает в себе нечто гораздо большее. Нечто, столь же старое и равнодушное, как мелькающие в туманных прорехах холодные звезды, и от этой мысли по его спине пробегала непроизвольная дрожь. Ибо, как сказал один из старых, полузабытых еще до Великой войны, писателей: страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и сильных страх — страх перед неведомым.[1] В эти минуты Тони казалось, что остров вот-вот потянется, распрямит спину, встряхнувшись будто огромный пес, и восстанет, обнажив скрытые на дне руины мертвого, забытого еще на заре времен города и черные исполины зиккуратов. ( Пх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'льех вгах'нагл фхтагн ) [2] Тони ненавидел остров, но, повинуясь неслышному никому, кроме самого Тони, зову, снова и снова возвращался, проваливаясь с головой в жадную до человеческого тепла пасть туманов, все глубже увязая в прошлом, ибо Содружество, которое он взвалив на себя подобно вьючному брамину, силой тащил в будущее, словно языческий Молох требовало от него все новых и новых жертв, и лишь прошлому было достаточно только его памяти. Остров чуял ненависть Тони всеми клетками и мстил, выпуская наружу самые чудовищные кошмары, которые Тони хоронил в глубинах своей памяти. Тони ухмылялся искусанными в кровь губами. Ему нравилось это противостояние, балансирующее на грани реальности и безумия, рождаемого туманным ядом. И когда напряжение, росшее в нем с первых минут прибытия на остров, достигало пика, вспыхивая в голове ослепительным крещендо, Тони выходил на охоту. Вооруженный бесшумной М-40, одетый в серый камуфляж, сливающийся с сумеречными ночными тенями, он призраком скользил вокруг лагерей «Рок-Пойнт» и «Зефир-Ридж», вокруг карьера Нортвуд, и жившие там трапперы, давно и необратимо измененные островом, умирали, не всегда успевая даже вскрикнуть. А Тони смеялся. Смеялся, так же, как смеялся активируя коды запуска ракет в «Ядре» и отправляя Детей Атома прямиком к их создателю. Так же, как смеялся, натравливая озверевших жителей Фар-Харбора на благословенную Акадию. Остров отравлял душу Тони мутной гнилью тяжелых воспоминаний, пытался вселить страх, Тони убивал его детей, и они вновь и вновь продолжали кровавую игру, обмениваясь ходами и пытаясь предугадать действия соперника. Он окончательно разучился бояться год назад, в канун Самайна, когда сырой промозглой полночью услышал дикий надрывный плач за стеной своего дома в Сенкчуари и увидел маленькую бледную ручонку, яростно царапавшую треснувшее оконное стекло. ( и это было логично, ты ведь убил своего сына, засранец! Не того — больного старика с потухшими глазами, от которого несло плесенью, мочой и страданиями. Ты убил его еще младенцем, стянув с обледенелого пальца Норы покрытое острыми иглами изморози обручальное кольцо и отправившись вершить судьбы Содружества. Убил, оплакал и благополучно забыл, похоронив в глубине памяти вместе с парнями из взвода Кей-фор, вмерзшими в лед в ущельях Анкориджа. Но как бы ни глубока была могила, прошлое все равно просачивается наружу. Тебе ведь до сих пор снятся их мертвые глаза? ) ...Крыльцо старой фермы Далтонов было завалено мокрыми опавшими листьями. Тони сгреб их ногой, прежде чем открыть скрипучую дверь и нырнуть в темное, пахнувшее сыростью нутро дома. В преддверии Самайна ночи стали темнее, остров притих, набираясь сил перед предстоящим праздником. На причалах Фар-Харбор весело перемигивались разноцветные гирлянды, отражаясь в стылой, свинцовой воде. Порывы ветра приносили ароматы вареных болотников, жареного мяса удильщиков (тина и йодистый привкус морской капусты). Тони усмехнулся. Выгреб золу из очага, принес несколько охапок дров и запустил самодельный генератор, гулко дребезжащий и плюющийся едким, вонючим дымом. Нервно пискнули активировавшиеся турели, распоров ночную мглу ослепительно вспыхнули прожекторы. Тони взобрался на вышку, поправил один из прожекторов и удовлетворенно хмыкнул. Теперь пятно света, окружавшее ферму, было четким и нигде не прерывалось. Пип-бой потрескивал, фиксируя уровень радиации. Электронные часы на зеленоватом табло отсчитали двадцать два тридцать. Самайн приближался вместе с туманом и холодом и вел с собой тени из прошлого, осторожно бредущие вдоль границы света и тьмы. Крошечная сгорбленная фигурка подкатилась к световому кругу, волоча по слежавшимся листьям отвисшее рахитичное брюхо с выпяченным пупком. Существо, похожее на больного младенца, поводило из стороны в сторону шишковатым лысым черепом и осторожно сунуло руку в световой круг. Тонкая прозрачная кожа мгновенно вздулась пузырями ожогов и повисла лохмотьями. Утбурд[3] визгливо заорал, откатываясь в спасительную темноту. — Почему ко мне? — глухо спросил Тони, не особо надеясь на ответ. Глаза твари бессмысленно поблескивали во тьме голубыми искрами. — Почему не к Маккриди — он же в своей крысиной норе пачками детей хоронил. Не к вшивым обкуренным рейдершам? Почему ко мне, сука? Тварь молчала, но Тони не нужен был ответ. Он и так знал. Его гребаная вина, которая не давала покоя все это время, которую невозможно было заглушить ни алкоголем, ни наркотой. Ничем и никак. Никогда. — Ты ведь от меня не отстанешь? Так и будешь бродить следом и скулить? — спросил он обреченно, и снова, в глубине души уже видел, что да. Можно было закрывать глаза, скрываться, бежать на край света, но утбурд Шон — его воплощенный грех — продолжит идти за ним по пятам, пока, в один прекрасный день, окончательно отчаявшись, он не остановится и не повернется к нему. В очаге весело потрескивали дрова. Тони баюкал в руках щербатый стакан с виски и в отсветах пламени, двухсотлетний напиток сиял, отливая благородным янтарем. Вдалеке, над пирсом, взмыла в низкое осеннее небо ракета и звонко лопнула, расцветив ночь разноцветными светлячками фейерверка. Плеча мягко коснулась прохладная рука. Данс был бесшумен, словно кот. — Представляешь, они ведь даже не знают, что празднуют и как это делать, — Тони расплылся в ухмылке и глотнул виски. Оно огненным шаром пронеслось по пищеводу и разорвалось в желудке миниатюрным ядерным зарядом. ( Совсем как там, на Аляске. Бамм, бамм, бамм! «Толстяки» садили в белый свет, как в пенни, зато взрывная волна накрывала довольно большую площадь. ) Бамм, бамм, бамм — еще несколько «снарядов» присоединились к первому, превратив его желудок в раскаленное жерло вулкана. — Так расскажи им, — Данс и сегодня не изменял себе, оставаясь немногословным, пока дело не касалось Братства. — Не хочу, — Тони было лень. — Ты, кстати, не помнишь, я соль на подоконники насыпал? Данс кивнул. — А на пол? Данс сокрушенно покрутил пальцем у виска, указав на тонкую полоску соли вдоль стен и под дверью. — Сдается мне, — заявил он, хитро поблескивая глазами, — что ты и сам уже не помнишь, как это — праздновать. За двести лет в холодильнике все мозги отморозил. Тони поперхнулся от неожиданности. Шутка? Данс пошутил? В аду рыдающие черти выдалбливали ломами обледеневшие котлы, а эскадрилья летающих свиней стройным клином устремилась на штурм «Придвена». Но, с другой стороны, в каждой шутке есть доля... Чего? Тони зажмурился и откуда-то из далекого прошлого донеслись ароматы барбекю и горящей травы в Бостон Коммон. Послышался звонкий смех близнецов Мюррей и старческое ворчание миссис Крауч. Он утонул в памяти, захлебываясь звуками, запахами… слезами, стекающими по щекам. Все смешалось в цветном калейдоскопе: золото листвы, яркие пледы, гирлянды из миниатюрных летучих мышей на старом дубе в центре Сэнкчуари, костюмы ребятни, неоновые фонарики — тыквы возле дома старика Беркли. Ароматы прохладной осенней ночи с тонкими нотками ванили от тыквенного пудинга миссис Крауч и карамельной пряностью маршмеллоу. — Знаешь, я ведь ее не любил. Нору. Не любил. — Он слышал свой голос словно со стороны: пустой, отчужденный, мертвый. — Все было решено нашими родителями, все было обговорено до мелочей, распланировано заранее. Мы заканчиваем высшую школу, я иду в Вест-Пойнт, она в женский колледж «Семь сестер». Потом свадьба, домик в Сенкчуари, новая машина. Только война не была запланирована. Но я уже начинал ее любить. Наверное. Когда она лежала в палате родильного отделения Мэдфордского мемориального госпиталя и держала на руках сверток с Шоном, я почти полюбил ее. Он замолчал, не пытаясь стереть слезы. Бутылка была пуста, стены плыли и пошатывались, как при бомбардировке. — Хватит, — вдруг ласково сказал Данс. — Хватит, Тони. Остановись. Война уже давно закончилась, перестань убивать себя. — Не могу, — ответил Тони со злостью. — Пепел Клааса стучит в мое сердце.[4] И не спрашивай, почему. Война никогда не кончается. Он встал, шатаясь. Двинулся к лестнице в спальню. Данс смотрел ему вслед и невозможно было понять, чего больше в этом взгляде: любви или сожаления. — Дааанс! — пьяно донеслось с лестницы. — А отнеси меня в спальню! — Да ты романтик, — Данс не смог сдержать смешка. — В жопу романтику, я в штанах запутался. За окнами царила ночь. Вдоль границ светового круга бродили призраки. Ждал, затаившись среди мертвых деревьев мертвый ребенок. Утбурд Шон. — Данс, — тихо позвал Тони, — не уходи. Останься до утра. Я не хочу быть один. Останься, хотя бы сегодня. Будем пялиться в потолок, слушать ветер, вспоминать… Или, если хочешь, я расскажу тебе историю о храброй морячке, стойком стальном паладине и Красной смерти. В комнате было тихо и пусто. Тони вздохнул и сжал висевший на груди мешочек-ладанку, ощутив очертания лежавших в ней предметов: обручальное кольцо Норы, пластиковый шарик из погремушки Шона, металлический прямоугольник жетона Данса. Утбурд снова завыл. Тони повернулся на бок и закрыл глаза. Завтра будет новый день, новая битва — с неверием, с отчаянием, с предвзятостью и ненавистью. С собой. А сейчас он мог побыть наедине со своей памятью. Ладанка на груди едва заметно пульсировала. Пепел стучал в его сердце.