Зачарованный чай

      — Учитель, — мягко скоблится о закрытую дверь юношеский некрепкий голос. Шигео замирает, дыша полной грудью — размеренно, но накрахмаленная рубашка всё равно едва слышно шуршит при каждом сокращении грудной клетки; и смотрит туда, где воображение само вырисовывает силуэт мальчишки, прижавшегося ухом к обработанному дереву. Колеблется с мгновение — пара глухих ударов о дощатый пол, скрип отсырелой половицы и щелчок замка.       Мальчишка поднимает ясные глаза вверх, ослепляя хрустальным блеском.       — Аратака… — выдыхает, сам не зная, зачем, Шигео и отступает на широкий шаг, отворяя дверь в приглашающем жесте. — Входи.       Аратака озаряет кабинет улыбкой, будто вошедшее внутрь карманное солнце. Его сияние не похоже на зажжённую свечу или разыгравшегося в полночь светлячка, и Шигео, размышляя об этом каждый раз, когда в свободную минуту украдкой наблюдает за мальчишкой, находит ответ на неозвученный вопрос «почему так?» достаточно быстро: свет Аратаки кажется ему вечным. Всполохи радости, краткие вспышки привередливости, тлеющие угли боли — всё это в нём есть, вот только сам свет никогда не гаснет. Его и выключить, видимо, нельзя вовсе — порой Шигео чудится, будто глубокой ночью из спальни в конце коридора льётся золотистое сияние, точно закружившаяся в воздухе пыльца просачивается сквозь щель.       Неудивительно, что Шигео тянется к мальчишке, — темноты ведь без света не бывает.       — Почему ты никогда не снимаешь маску? Мы же дома, — покачивая ногой, заброшенной на спинку истрёпанного диванчика, буднично-любопытно спрашивает мальчишка и раскидывает руки в стороны по обивке. Аратаке, возможно, бывает одиноко в пустом старом доме, где вокруг нет ни единой живой души, кроме заблудших птиц и разросшихся в импровизированных клумбах тюльпанов; ему нравится бывать там же, где находится сам Шигео, даже если мужчина занят чем-то сверхважным и не может уделить ему внимание. Мальчишка может быть терпеливым, когда захочет, и Шигео благодарен ему за это — изредка нарушаемая тишина гораздо приятнее, чем лихорадочный стук испуганного сердца и поиски мальчика, ушедшего из дома без предупреждения, по всему тёмному лесу.       И всё же иногда, после подобных вопросов, Шигео предпочёл бы вовсе не иметь возможности разговаривать.       Пальцы отрываются от засаленных порванных страниц старой книги в его руках и неосознанно тянутся к лицу, но натыкаются лишь на гладкость оголённой кости, — мужчина отгорожен от внешнего мира отшлифованным черепом деформированного животного, скорее всего, умершего не по своей воле и не в спокойствии. Шигео не помнит, с каких пор «маска» стала его вторым лицом, предназначенным для чужих впечатлительных глаз. Вероятно, с тех самых, когда потерял собственное, с которым был рождён.       — Я снимаю её, — честно отвечает мужчина — голос, приглушённый и грудной, сотрясает воздух — и встаёт из-за стола, подходит к стеллажу, забитому доверху разномастным старьём. Шигео частенько не может найти собственные вещи, из-за чего Аратака над ним смеётся, приговаривая, что без него учитель обязательно бы заплутал в собственном доме, но помогает рассортировать хлам, которым с годами обросло поместье. Пальцы плывут меж громоздких томов толкового словаря на английском языке и средневековым бестиарием, выуживая из глубины полки склянку с запертыми в ней отборными тёмно-зелёными листками. — Аратака, будь добр, принеси связку tilia cordata, — просит мужчина между делом, сверяя свои действия с туманной инструкцией, и договаривает в надежде, что мальчишка усмирит своё любопытство. — Я сплю без «маски».       Аратака без лишних слов подскакивает с облюбленного места, взбегает по небольшой приставной лестнице, чтобы достать до самого верха, где сушатся травы, и как можно быстрее вернуться к увлёкшемуся учителю с нужным сухоцветом. Шигео благодарит его, когда перевязанный нитью мешочек оказывается на столе, и не замечает с опасной хитрецой блеснувшие глаза — а стоило бы.       — Так значит, я смогу увидеть твоё лицо, когда ты уснёшь? — приникая грудью к столу, мальчишка расплывается в невинной улыбке и склоняет голову, желая тайком заглянуть под звериный череп.       — Нет, — чуть резче, чем нужно, обрывает Шигео. Он потому и жил здесь, в глуши, отрезанный от людских обычаев и шумной толпы, абсолютно один, чтобы не с кем было контактировать, чтобы некого было обидеть и некому было причинить боль. Аратака бы с ним поспорил, утверждая, что Шигео не похож на того, кто смог бы специально насолить другому, и оказался бы прав, вот только не объяснить ребёнку, что есть вещи, которые человеку не подвластны. Он любит людей, но как-то так вышло, что сами люди в большинстве своём не любят его. Кроме мальчишки. И это, пожалуй, самое печальное. Голос, со свистящим вздохом просачивающийся сквозь кость, смягчается, стараясь звучать нежнее. — Прошу тебя, не нужно. Мой сон чуток, так что я узнаю, если ты окажешься ночью не в своей постели.       Мальчишка многозначительно улыбается чему-то своему, опуская солнечные глаза на руки мужчины, трепетно измельчающие листья деревянным пестиком. Сколько бы времени они ни провели наедине друг с другом, Шигео вряд ли когда-нибудь научится понимать, что творится в его светлой голове.       — Ты боишься меня?.. — осторожно, точно прощупывая почву, вновь задаёт вопрос Аратака, бесстрастно листая подвернувшийся под руку роман. На страницах — ни единой знакомой чёрточки, каждое слово выведено латиницей, выцветшими чернилами по зернистой бумаге, а каллиграфический почерк и вовсе навскидку принадлежит французу, жившему столетия назад; Шигео не верит ему, но мальчишка упорно делает вид, будто погружён в чтение истории о юной купецкой дочери, сумевшей растопить сердце угрюмого Зверя. Мужчина смотрит на него, долго, пытаясь пробраться сквозь колючие тернии к подсказкам, которые помогут ему понять, что движет Аратакой, но в очередной раз оказывается парализован чужой наивностью.       — Нет, — наконец находится с ответом Шигео, и спохватывается — он отвлёкся от своего занятия, застыв в немом ступоре, вызванном поведением мальчишки. Нехорошо. К чему он клонит? Мужчина вновь возвращается к поиску нужных ингредиентов в кабинете. Отойдя на безопасное расстояние, он спрашивает, не оборачиваясь, но прислушиваясь к чужому дыханию. — Почему ты так считаешь?       Мальчишка, дождавшись, когда на него вновь обратят внимание, флегматично пожимает плечами, перелистывая страницу, и увлекается разглядыванием старой кривоватой иллюстрации блёклых витражей и розового кустарника — крупные шипы на рисунке непропорциональны бутонам.       — Тогда не доверяешь, — парирует Аратака таким тоном, будто знает Шигео лучше, чем Шигео знает сам себя, словно читать его гораздо легче, чем книгу, написанную на витиеватом французском. Шигео хочется поспешить и убедить в обратном, но фразы замирают на кончике языка, боясь вылететь во внешний мир. Он вспоминает, что это сложно — то, что с ним произошло и то, что с ним происходит сейчас; подходящих слов для объяснения того, что бушует у него за рёбрами, он никак не может подобрать. Аратака сказал бы, что учитель любит всё усложнять, и, наверное, оказался бы прав.       Только Шигео не «не доверяет» — Шигео отчаянно пытается уберечь ребёнка, опеку над которым ему поручила судьба.       — Ты не в ту сторону копаешь, — после сдержанного вздоха произносит мужчина и протягивает свою ладонь, обтянутую плотной кожаной перчаткой, чтобы коснуться лба мальчишки, зачёсывая чёлку, и приподнять его голову. Шигео знает: Аратака увидит лишь иллюзорные блики на дне графитовых впадин-глазниц апатичного черепа — и всё-таки ему важно удостовериться, что мальчика успокоит его тон. — Не забивай себе голову, юноша. Лучше принеси hypericum.       Аратака на мгновение прикрывает веки, но столь быстро отстраняется и красноречиво закатывает глаза, что Шигео думает — ему померещилось расслабленное выражение юного лица, наслаждающегося прохладой кожи. Босые стопы глухо стучат по доскам, стеклянный звон ненадолго заполняет молчание, выказывая неудовольствие, с которым мальчишка выполняет просьбу.       — Я не «забиваю себе голову», как ты выразился. Я пытаюсь узнать тебя получше. Что плохого в том, что я хочу знать, как ты выглядишь? — не желает отступать от поднятой темы мальчишка, пока не добьётся чёткого приемлемого ответа. Шигео готов поспорить, что слышит в его голосе неумело скрываемую капризность, будто Аратака не хочет выдавать все свои чувства разом, но держать их в узде для него проблематично в силу возраста.       Мысли об этом ворочают в груди тёплый комок пробудившихся эмоций — мужчина помнит, что это, точно, он часто испытывает нечто подобное, когда Аратака рядом. Шигео, делая вид, будто сверяется с личными записями, незаметно выуживает из потайного кармана пиджака небольших размеров блокнот с плотным переплётом, исписанный на три четверти и забитый закладками. Ногтем подцепляет нужную, наскоро находя выделенную строчку, где буквы выведены старательно, но едва разборчиво для непривыкшего глаза:       «Радость — положительная эмоция; возникает, когда думаешь о чём-то хорошем или делаешь что-то приятное, чаще всего — следствие слов или действий кого-то другого. Пометки: впервые почувствовал что-то близкое к этому, когда Аратаке понравился яблочный штрудель. «Прямо как у мамы» — соврал приукрасил, но эмоция не исчезла, а только усилилась».       Точно. Радость.       С тех пор, как Шигео нашёл Аратаку, по непонятным причинам, оставленного в глубине леса, где всё, кроме мха и редких ядовитых грибов, мертво, он начал чувствовать что-то ещё, помимо холодного безучастия и непоколебимого спокойствия, которое нельзя было назвать гармонией или умиротворением, скорее Шигео, как и сердцевина леса, был выжжен изнутри. С годами воспоминания размываются, чувствительность притупляется, и, хоть Шигео и считал, что помнит свою жизнь вплоть до случайных фраз и ощущения солнечных лучей на лице, мальчишка дал ему понять, что многое, что присуще человеческой душе, он утратил. Эмоции — самая главная потеря.       К счастью, волей случая ему в компаньоны достался мальчик, оставаться равнодушным с которым физически невозможно.       — Ничего плохого, — разрывает затянувшуюся тишину мужчина, когда понимает, что мальчишка выжидающе и почти строго всматривается в тёмные пустоты, вероятно, надеясь, что учитель почувствует тяжесть чужого взгляда и откликнется. Иногда Аратака хочет убедить их обоих в том, что он взрослый. Шигео, помня, как незаметно и стремительно растут люди, раз за разом едва успевает прикусить язык, чтобы не начать просить мальчика перестать спешить. Шигео хочется думать, что сердце болит за них обоих, но всё чаще он ловит себя на мысли, что Аратака — единственный из них, кто не использует другого. Замедлившиеся руки возобновляют круговые движения ложкой, и мужчина, подумав, договаривает, чтобы не расстраивать Аратаку. — Ты очень любознательный, и это замечательно. Но разве имеет значение то, как я выгляжу?       Мальчишка будто бы готовился к его вопросу.       — Конечно, — обезоруживающая прямота, точно Аратака озвучивает нечто банальное, о чём не знать неприлично. Шигео даже слышит в его реплике слабый укор, но мальчик явно настроен снисходительно по отношению к своему учителю. И есть в его отнюдь не замысловатой фразе, брошенной с поражающей лёгкостью, глубокий подтекст, пробирающий тело мужчины, утратившее восприимчивость много лет назад, до мурашек: — Это же ты.       Шигео слышит, как кровь отбивает чёткий ритм в ушах — это же ты, — и долго не понимает, как ему стоит реагировать. Мальчишка непонятен ему в такие моменты, как сейчас, когда что-то, что кажется мужчине сокровенным и личным, Аратака озвучивает с пугающей простотой и даже не жмёт плеч, не прячет глаз и не увиливает — говорит, как есть, как чувствует и как думает. У Шигео в груди, где раньше, как он думал, зияет беспросветная дыра, загорается украденный — может, принятый в дар? отданный безвозмездно? — лучик. Тёплый и, мужчина точно знает, золотистый.       — …а если я выгляжу плохо? — с заметной заминкой спрашивает Шигео, будто перенимая любопытство, которым отличается его преемник, и теребит край замусоленного фолианта — того же, которого касается мизинец Аратаки.       — У меня нет догадок насчёт твоей внешности, — врёт ведь, врёт и не краснеет, что за несносный мальчишка. Аратака озаряет кабинет теплящейся в уголках губ улыбкой и говорит искусно, заверяя учителя в своей искренности, в правильности своих слов. — Мне всё равно, я просто хочу увидеть тебя настоящего. Я думал, что ты, возможно, немного родственник оленя, или вроде того, но ты согласился с моими словами о маске. Значит, череп действительно лишь прикрытие.       Шигео, ещё сотню мгновений назад позабывший о том, что занят делом, прислушивается к себе: за рёбрами шевелится, будто ожившее, ласковое сердце, крошечное и растерянное, не помнящее, как ему функционировать. Ладонь накрывает то место, где сильнее всего ноет, в безотчётном порыве ухватиться за пробудившееся чувство, смутно похожее на те эмоции, которые возникают у Шигео при виде бесхитростной, посвящённой одному ему улыбки, но оно гораздо сильнее. Хочется проникнуть пальцами под выглаженную рубашку, под кожу и рёбра, прикоснуться к необъяснимому, сохранить найденное в сжатой руке и разобраться в его природе. Там, в глубине своей опустотелости, мужчина неожиданно чувствует тепло — может ли быть так, что поселившийся лучик зажёг настоящий огонь?       Слегка неровный согласный кивок. Шигео признаётся:       — Так и есть.       Мальчишка, воодушевлённый появившейся призрачной надеждой, оживляется, и, просияв, подаётся вперёд, едва не сбрасывая со стола раскиданные книги и бумаги:       — Покажешь?       — Нет.       Аратака страдальчески стонет, роняя голову на руки, и Шигео приходится приложить усилие, чтобы не рассмеяться от его ребяческого поведения. Возможно, они оба торопятся, когда мысли заходят о его взрослении.       — Ты жесток, — звучит приглушённый из-за ткани, полный обиды голос, и мужчине почти жаль его. Почти.       — Не больше, чем обычно, юноша, — по-доброму обращается к нему Шигео, в утешительном жесте приглаживая хаотично разметавшиеся волосы палево-жёлтого оттенка, но не позволяет себе зарыться в них глубже — он ведь так и не закончил с приготовлениями. Мужчина аккуратно подталкивает парня в немой просьбе пресечь беспочвенную хандру и подняться. — Мне нужно немного matricaria chamomilla. Пожалуйста.       Аратака, выпрямившись, непонимающе хмурится и задаёт тревожащий его вопрос.       — Ма… Матрикария? Это которая ромашка? — мальчишка огибает стол, оказываясь за спиной у Шигео, и с интересом заглядывает ему через плечо и обводит взглядом все собранные компоненты. — Мята, липовый цвет, зверобой… — Аратака позади шуршит чем-то и через секунду опускает на стол небольшую коробочку с собранными в ней соцветиями и кричаще-жёлтыми сердцевинами. — Ромашка. Так ты что, всё это время готовил заварку для травяного чая?       — Что? — Шигео застан врасплох. Он с удивлением наклоняется, смотря на размытую инструкцию с пометкой «З.Ч. для крепкого сна» из древней книги, которую ему посчастливилось отыскать на чердаке сегодняшним утром, и мотает головой, отрицая. — Нет, я нашёл подходящий рецепт для зелья, которое избавит тебя от ночных кошмаров.       Глупости какие-то. Он не мог ничего напутать. Шигео точно помнит, как выглядит самодельный фолиант с растянутыми нитками на переплёте и парочкой выпадающих страниц, он помнит и эти иллюстрации — он ведь достал столь ценный сборник у путешествующей по миру ведьмы вместе с ещё двумя-тремя экземплярами книг о чарах и прочих магических тайнах, которые мужчине по воле судьбы приходится изучать. Может ли быть такое… Мог ли он спутать знахарку с ведьмой? Чертовщина.       — Дай-ка мне, — Аратака юркает под его рукой, не обращая внимания на чужое замешательство, ведёт пальцем по строчкам и останавливается на пометках в верхнем левом углу, который немного порван предыдущим владельцем или же беспощадным временем. Мальчишка кивает сам себе, а затем улыбается, откидываясь назад, на плечо мужчины, и легко выносит вердикт: — Точно. Ты готовишь чай.       С секунду Шигео не двигается, переваривая сказанное. Ещё с секунду борется с желанием сказать, что так и было задумано, но затянувшаяся пауза даёт понять, что провернуть подобный трюк уже не удастся, так что приходится сдаться.       — Пожалуй, ты прав, — сиповатым обесцвеченным голосом соглашается Шигео, смирившийся с поражением. С шумным выдохом из линии его плеч уходит прямота, будто на его спину разом наваливают тяжёлый груз. Он отзывается эхом: — Я готовлю чай.       Возможно, он звучит излишне драматично, но его тон вкупе с опустившимися на плечи мальчишки ладонями заставляют Аратаку рассмеяться и широко улыбнуться, совершенно не стесняясь явного смущения учителя.       — Если мы заварим его вместе, я уверен, он сработает лучше даже самого волшебного зелья, — задорно сверкая глазами, уверяет мужчину Аратака и, юркнув из незатейливых объятий, торопливо собирает все ингредиенты со стола в приготовленную заранее внушительных размеров глиняную посуду. — Пойдём на кухню, учитель!       Шигео не замечает, как сам начинает тихо, хрипло посмеиваться в такт переливающемуся колокольчиковым звоном юношескому смеху. Чуть позже, когда они закончат с приготовлением «зачарованного чая» и, быть может, съедят по куску ягодного пирога, оставшегося с утра, Шигео обязательно идентифицирует и запишет все эмоции, которые испытал за сегодня. С появлением в его ветхом доме, в его застоявшейся жизни мальчишки, светящегося, словно комнатное солнце, чувств в его сердце с каждым днём становится всё больше.       Возможно, если Аратака поможет ему, Шигео удастся восстановить утраченное.       Возможно, если Аратака дождётся его, ему удастся избавиться от костяного щита.       — Учитель, ты идёшь? — мужчина, потревоженный мальчишеским высоким окликом, вздрагивает, выныривая из глубоких опасных мыслей. — Я поставил чайник на плиту!       Шигео выдыхает: не время. Сегодня — только чай, пирог и Аратака.       Половицы истошно скрипят, знаменуя торопливые широкие шаги по коридору.       — Иду, Аратака.